фоне всех этих глыб глубокой посредственностью мне, откровенно говоря, не хотелось бы, поэтому благополучно обхожу эту натянутую, как нерв, ревностную для цветаеведов тему. Остановлюсь лишь на одном моменте.
Сама Марина Ивановна разделяла всех собратьев по перу на две категории. Себя она причисляла к тем, кто «с историей»: то есть, пройдя тернистый творческий путь, получила при этом определённое развитие. Говоря же о другой своей современнице, Анне Ахматовой, чей поэтический дар был такого же высоченного полёта, Цветаева ничуть не сомневалась, что та классический пример«поэта без истории». Ахматова, считала Марина, это такой пример человека, рождённого с «готовой душой» и с изначально сформированной «формулой жизни». Человека, которого можно увековечить в стихах:
…И мы шарахаемся, и глухое: ох! —
Стотысячное – тебе присягает: Анна
Ахматова! Это имя – огромный вздох,
И вглубь он падает, которая безымянна…
В певучем граде моём купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И я дарю тебе свой колокольный град,
– Ахматова! – и сердце своё в придачу.
Несмотря на столь разительное несходство, однажды витиеватая ниточка судьбы подвела их к встрече. Произошло это в июне 1941 года. Задыхавшаяся без творческого общения Цветаева позвонила Пастернаку, попросив того организовать встречу с Ахматовой. (К слову, к тому времени стараниями Бориса Леонидовича через коллег-писателей для Марины нашли какое-то временное жильё.) Анна Ахматова перед войной проживала на квартире Виктора Ардова (Большая Ордынка, д. 17, кв. 13). Там они и встретились.
По воспоминаниям очевидцев, эта первая встреча Поэтов, длившаяся один на один не менее трёх часов, напоминала некое таинство. О чём они тогда говорили, так никто и не знает. Да и вообще об этом разговоре Анна Андреевна рассказала лишь в 1957 году вернувшейся из ссылки дочери Цветаевой Ариадне.
«Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разгадывая, а просто, – вспоминала Ахматова. – М. И. читала мне свои стихи, которых я не знала. Вечером я была занята, должна была пойти в театр на „Учителя танцев“, и вечер наступил быстро, а расставаться нам не хотелось. Мы пошли вместе в театр, как-то там устроились с билетом и сидели рядом. После театра провожали друг друга. И договорились о встрече на следующий день. Марина Ивановна приехала с утра, и весь день мы не разлучались, весь день просидели вот в этой комнатке, разговаривали, читали и слушали стихи. Кто-то кормил нас, кто-то напоил нас чаем»[123].
В благодарность Марина Ивановна подарила на память Ахматовой янтарные бусы-чётки.
И была ещё одна встреча – в Марьиной роще. Они не могли наговориться, особенно более эмоциональная Марина, которая, наконец-то, могла разговаривать с равным по поэтической планке человеком. Ахматова же больше молчала. Возможно, она вполне понимала, как тяжело было Цветаевой. Что бы ни писали об их отношениях, ясно одно: Ахматова и Цветаева – это Пушкин и Лермонтов двадцатого века. И как бы кто друг к другу не относился, между ними изначально были высокие чувства глубокого уважения.
Незадолго до смерти Ахматова напишет: «Страшно думать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы „благоуханная легенда“, как говорили наши деды… Во всяком случае это было бы великолепно».
С началом войны в столице закручиваются гайки с пропиской. Хозяева комнаты на Покровском бульваре, 14/5, кв. 62, которую Марина снимала с сентября прошлого года, предупредили, что в скором времени жилплощадь нужно будет освободить. Ни Эренбург, ни Кочетков, ни кто-либо другой помочь с жильём не в силах. Москва на военном положении. Мур по ночам тушит на крышах фугаски, подрабатывает в кочегарке. Цветаева в отчаянии. Беспокоясь о сыне, она боится, что они с ним погибнут если не от голода, так под развалинами. Ни постоянного жилья, ни полноценного питания, ни гарантированной жизни. Впору сойти с ума! Где тот отель в Париже, казавшийся жалкой конурой? Исчез, «как с белых яблонь дым»…
Выход один – эвакуация, понимает Марина. Но неожиданно заупрямился Мур:
– Лучше умереть под бомбами, чем в татарской глуши!..
Из «двух зол» победила «глушь»…
Провожали Борис Пастернак и его приятель Виктор Боков. Было грустно, разговор шёл о житейских мелочах. Перед самым отъездом Борис Леонидович протянул Цветаевой верёвку:
– Пригодится перевязывать вещи.
– Крепкая? – спросила Марина.
– Повеситься можно…
17 августа 1941 года, Елабуга. «Паршивая деревня», как охарактеризует этот город Мур.
Они уверены, что прибыли сюда на несколько дней. Ведь все эвакуированные московские писатели с семьями разместились в соседнем Чистополе, проживая там в местном библиотечном техникуме. Однако с первых дней пребывания в Елабуге Марину берут в оборот местные чекисты. Цветаевой предлагают место переводчицы в отделении НКВД для работы в лагере для военнопленных, который спешно возводится на окраине города (и это несмотря на то что немцы стояли у стен Москвы). Но Марина не желает слышать о работе в «органах». Хватит, уже наработались! (Резонный вопрос: может, ей предлагали работать не только переводчицей?)
Вот что по этому поводу писал уже цитируемый нами Кирилл Хенкин:
«Историю эту я слышал от Маклярского. Мне её глухо подтвердила через несколько лет Аля. Но быстро перестала об этом говорить. Сразу по приезде Марины Ивановны в Елабугу, вызвал её к себе местный уполномоченный НКВД и предложил „помогать“. Провинциальный чекист рассудил, вероятно, так: женщина приехала из Парижа – значит в Елабуге ей плохо. Раз плохо, к ней будут льнуть недовольные. Начнутся разговоры, которые позволят всегда „выявить врагов“, то есть состряпать дело. А может быть, пришло в Елабугу „дело“ семьи Эфрон с указанием на увязанность её с „органами“. Не знаю.
Рассказывая мне об этом, Миша Маклярский честил хама чекиста из Елабуги, не сумевшего деликатно подойти, изящно завербовать, и следил зорко за моей реакцией…
Ей предложили доносительство»[124].
Не тогда ли возникла мысль покончить со всем одним махом? У Марины была своя планка порядочности…
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла – нипочём!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокажённый подойди – не откажу!..
Блещут, плещут, хлещут раны – кумачом,
Целоваться я не стану – с палачом!
Через четыре дня мать и сын переезжают в дом на окраине Елабуги, близ речушки Тоймы, где проживают некие Бродельщиковы. Хозяева – обычные русские люди, неразговорчивые, работящие. Муж – кузнец, жена – домохозяйка. Он младше супруги на пять лет. Когда у хозяйки мужа убили на войне, на ней женился его младший брат.
Квартирантам выделяют половину небольшой комнаты, разделённой перегородкой, не достававшей до потолка. Но Марина не собирается там жить – она стремится уехать в Чистополь и со дня на день ждёт телеграммы от знакомой. Чистопольская прописка давала право на жильё в городе и питание в литфондовской столовой.
Телеграммы всё нет. 24 июня Цветаева сама едет в Чистополь. А там вокруг её кандидатуры литераторы вовсю «ломают копья». Самые активные из «копьеносцев» – Тренёв (лауреат Сталинской премии, автор пьесы «Любовь Яровая») и Асеев[125]. Именно там Цветаеву встретила Лидия Чуковская, оказавшаяся в эвакуации как дочь именитого писателя.
Из воспоминаний Л.К. Чуковской:
«…Лестница. Крутые ступени. Длинный коридор с длинными, чисто выметенными досками пола, пустая раздевалка за перекладиной; в коридор выходят двери – и на одной дощечка: „Парткабинет“. Оттуда – смутный гул голосов. Дверь закрыта.
Прямо напротив, прижавшись к стене и не спуская с двери глаз, вся серая, – Марина Ивановна.
– Вы?! – так и кинулась она ко мне, схватила за руку, но сейчас же отдёрнула свою и снова вросла в прежнее место. – Не уходите! Побудьте со мной!
Может быть, мне следовало всё-таки постучаться в парткабинет? Но я не могла оставить Марину Ивановну.
…Я нырнула под перегородку вешалки и вытащила оттуда единственный стул. Марина Ивановна села… Марина Ивановна подвинулась и потянула меня за свободную руку: сесть. Я села на краешек.
– Сейчас решается моя судьба, – проговорила она. – Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут. Брошусь в Каму…
– Тут, в Чистополе, люди есть, а там никого. Тут хоть в центре каменные дома, а там – сплошь деревня.
Я напомнила ей, что ведь и в Чистополе ей вместе с сыном придётся жить не в центре и не в каменном доме, а в деревенской избе. Без водопровода. Без электричества. Совсем как в Елабуге.
– Но тут есть люди, – непонятно и раздражённо повторяла она. – А в Елабуге я боюсь.
В эту минуту дверь парткабинета отворилась и в коридор вышла Вера Васильевна Смирнова… Цветаева поднялась навстречу Вере Васильевне резким и быстрым движением. И взглянула ей в лицо с тем же упорством, с каким только что смотрела на дверь. Словно стояла перед ней не просто литературная дама – детская писательница, критик, – а сама судьба.
Вера Васильевна заговорила не без официальной суховатости, и в то же время не без смущения. То и дело мокрым крошечным комочком носового платка отирала со лба пот. Споры, верно, были бурные, да и жара.