«Эфрон Георгий Сергеевич. Погиб в июле 1944 года».
Однако сам автор статьи к обнаруженным останкам неизвестного солдата изначально отнёсся с определённым пониманием. Поэтому свою статью об Эфроне он закончил вполне лаконично: «Деревня Друйка… Это ведь там в последнюю атаку поднялся Георгий! Умер солдат от ран, поставили ему санитары временный фанерный треугольник со звездой – и ушёл полк на запад. Имя дожди размыли, ветер выветрил. А могилу люди сохранили. Может статься, что и не Георгий в ней – другой солдат»[138].
Станиславу Грибанову удалось главное – рассказать об обстоятельствах последнего боя красноармейца Эфрона…
В то время как военкор Грибанов кропотливо и честно рылся в архивах, рассылал по всей стране письма и встречался с очевидцами событий, за пределами этой самой страны вокруг погибшего в бою советского солдата началась нешуточная шумиха.
Топот возмущения, как и следовало ожидать, исходил от наших соотечественников, для которых отрабатывать «хлеб с маслом и икоркой», обливая родное Отечество грязью, стало этаким вторым «я». Сильнее всех против Грибанова ополчилась некая мадам Швейцер – «цветаевовед» с русскими корнями американского розлива. Мадам договорилась до того, что Эфрон и не воевал вовсе! Якобы, узнав, кто он такой, красноармейца пристрелили в казарме свои же. Как писал С. Грибанов, ей вторил Марк Слоним: расстреляли, мол, ещё до приезда на передовую. В. Лосская уверяла, будто Георгия в конце войны кто-то видел на берлинском вокзале… Выходило, если верить западным «цветаевоведам», Мура просто-напросто пристрелили злые «смершевцы»; в противном случае ему ничего не оставалось, как сдаться немцам, чтобы вновь ощутить «сладкий воздух свободы»…
И – как продолжение паранойи: какой-то пленный немец якобы видел, как был сбит советский самолёт из эскадры «Нормандия-Неман». После приземления один из лётчиков оказался… Георгием Эфроном. Который и закончил дни в застенках гестапо. Такая вот бредятина…
Главное отличие расследования Станислава Грибанова от заявлений западных «цветаевоведов» состояло в единственном: за каждым его словом стоял фактический документ – справка, выписка, приказ, письмо очевидца… И всё это – в противовес рассказам про «злобных большевиков», сгубивших «бедного мальчика», для которого, уроженца Чехии, Советский Союз и отчизной-то никогда не являлся.
Хотя у самого Георгия Эфрона за те последние месяцы, когда он стал солдатом, отношение и к Великой Отечественной войне, и к людям, его окружавшим, разительно изменилось.
Из письма Мура от 12 июня 1944 года:
«Одно совершенно ясно теперь: всё идёт к лучшему, война скоро кончится, и немцы будут разбиты. Это знают все, весь мир желает этого, добивается этого, – и добьётся…»[139]
А вот ещё: «Лишь здесь, на фронте, я увидел каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей. Около нас живут разведчики, и они-то все, как на подбор, – получают особое питание и особые льготы, но зато и профессия их опасная – доставлять „языков“. Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой…»[140]
Что-то не видно в этих записях красноармейца Эфрона желания перебежать к немцам. Скажу больше: подобные предположения – изначально оскорбительные для памяти советского солдата…
«…В целях устранения указанных недостатков… приказываю:
1. Запретить судам и военным трибуналам применять примечание 2 к статье 28 УК РСФСР… к осужденным за контрреволюционные преступления, бандитизм, разбой, грабежи, ворам-рецидивистам, имевшим уже в прошлом судимость за перечисленные выше преступления, а также неоднократно дезертировавшим из Красной Армии…
3. Отсрочку исполнения приговора судам и военным трибуналам применять лишь в отношении тех лиц, сверстники которых призваны (мобилизованы) в Красную Армию…
7. Лиц, признанных годными к службе в действующей армии, военкоматам принимать в местах заключения под расписку и отправлять в штрафные батальоны военных округов для последующей отправки их в штрафные части действующей армии…
Заместитель Народного комиссара обороны
Маршал Советского Союза Василевский.
Народный комиссар юстиции СССР Н. Рынков
Народный комиссар внутренних дел СССР Л. Берия.
Прокурор СССР К. Горшенин».
Армейская служба внесла в и без того нелёгкую жизнь Георгия Эфрона ещё больший диссонанс. И связано это было, прежде всего, с полным несоответствием его внутреннего мира с суровыми буднями окружающей действительности. Юноша с задатками литератора, цитировавший по памяти французских писателей, Мур в который раз оказался в среде, где опять-таки приходилось выживать. Тем не менее, читая его письма родным, написанные в казарме, начинаешь невольно уважать этого тихого упрямца, мечтавшего не только написать что-то стоящее, но и стать хорошим солдатом. Причём о последнем он не только мечтает, но и по-настоящему готовит себя к «предстоящим боям».
Позже исследователи будут утверждать, что Эфрон как сын «врага народа» окажется в штрафном батальоне. И понять биографов можно. По крайней мере, на подобные мысли наводят строки его писем из Алабина. Вот отрывок из одного, написанного в марте 1944 года своей тёте Елизавете Яковлевне:
«…99 % „товарищей“ по армии – выпущенные уголовники. Мат, воровство страшное, люди абсолютно опустились, голодают все, всё ношу с собой, иначе – украдут. Есть 2–3 симпатичных человека, но не они „делают погоду“. Разговоры только о еде, тюрьмах и лагерях, о людях, роющихся в помойках за объедками; дикая спекуляция всем. Я 2 недели болею только потому, что заставляют ходить на работы несмотря на освобождение, заставляют, например, обувать ботинок на больную ногу и рыть – бессмысленно! – 10 м снега. Ругают – „интеллигент“. Дураков и злодеев очень много; Вы бы содрогнулись, если бы слышали, как меня обзывают… Телогрейку, бумажник „спёрли“, а также – в пересылке – ту замечательную банку колбасы, которую Вы мне дали, когда я уезжал; такая досада! И здесь я – иностранец, но в Москве ко мне благожелательно относились, а здесь – я какое-то чужеродное тело. Чучело гороховое. Я не жалуюсь; это глупо…»[141]
Можно представить, как тяжело пришлось Георгию в запасном полку. Есть такое армейское выражение-жаргон – шпынять. Так вот, «тихого интеллигента» Мура в казарме зашпыняли. Впрочем, надо думать, не одного его такого, вчерашнего московского студента. Читая письма молодого солдата, несведущий человек может подумать, что рядовой Эфрон действительно оказался если и не на зоне, то уж точно в каком-то штрафном батальоне. Но это не так.
И объяснение прочитанному есть. Страна, обескровленная ожесточёнными сражениями с захватчиками и потерявшая на фронтах миллионы своих защитников, была вынуждена пойти на крайние меры. Уже в январе 1942 года Верховный суд СССР дал руководящее указание, согласно которому осуждение лиц, совершивших уголовное преступление, к лишению свободы на срок не свыше двух лет без поражения в правах, не являлось препятствием к их призыву или мобилизации в Красную Армию или Военно-Морской Флот. В таких случаях судам предоставлялось право приостанавливать исполнение приговоров (объявлялась так называемая «отсрочка») до возвращения осуждённых с фронта. И это в начальный период войны себя полностью оправдало. Однако с 1943 года в действующую армию уже стали призывать осуждённых к лишению свободы независимо от срока: отныне в строю мог оказаться любой мужчина в возрасте до 50 лет (за исключением лиц, отбывших наказание за контрреволюционные преступления и бандитизм).
Термин «отсрочка» использовался не случайно: после возвращения с фронта заключённый обязан был отбыть наказание. Однако, начиная с того же 1943-го года, с военнослужащих, «проявивших себя стойкими защитниками Родины» и в силу этого освобождённых от наказания военным трибуналом по ходатайству военного командования, снималась судимость, и они освобождались от наказания.
Но имелся один нюанс. Пленум Верховного суда не давал указаний, при каких преступлениях можно, а при каких нельзя прибегать к применению примечания 2 к ст. 28 УК РСФСР (то есть к «отсрочке»)[142]. Зачастую под мобилизацию попадали закоренелые уркаганы-рецидивисты и отпетые бандиты. И вся эта уголовная масса пригонялась в обычные части – в стрелковый взвод, роту, батальон… Стоит ли говорить, что с дисциплиной в частях РККА возникли нешуточные проблемы. Руководству Страны Советов хватило полугода, чтобы осознать собственную ошибку.
И вот 26 января 1944 года появляется известный Приказ заместителя Народного Комиссара Обороны о порядке применения примечания 2 к статье 28 УК РСФСР (так называемый «Приказ Василевского о штрафбатах»). С этого периода, помимо бандитов и «политических», прекращают призывать рецидивистов и осуждённых за кражи. Однако ценность этого документа была в другом: если раньше заключённые направлялись в обычные армейские части, где по их вине дисциплина среди бойцов разлагалась в считанные дни, то теперь их отправляли искупать вину в штрафные части, где, как понимали в Генеральном штабе, особо не забалуешь.
Красноармеец Эфрон оказался в Алабине, где формировался запасной полк, в феврале 1944 года, то есть в тот самый период, когда указания вышеназванного Приказа только-только начинали выполняться. Военная машина, пусть даже в годы войны, слишком неповоротлива для исполнения кардинальных решений – для этого требуется определённое время. Как видно из писем Мура, 84-й запасной полк представлял из себя не самое образцовое место на земле. Фронтовики, которым предстояло идти в бой в одном строю с уголовниками и безусыми юнцами, лишь вздыхали, но поделать нечего не могли: все «годные к строевой службе» уже давно воевали, а многие сложили головы. Ну а «безусым юнцам» вроде Мура ничего не оставалось, как только терпеть…