Если кто-то из военных историков возразит, что грузовики в целях безопасности работали у переднего края только в сумерках или по ночам, возражать не стану: маскировались как могли, дабы избежать ударов вражеской артиллерии и, главное, вездесущих «мессершмиттов» и «юнкерсов». Но война на то и война, что на каждое правило существовало негласное антиправило, писанное в условиях боевых действий.
Допустим, разведка донесла, что противник собирается контратаковать не только соседа, но и тебя. Вывод: позиции противника предусмотрительно следовало обработать миномётами, а потом ещё пройтись из орудий. Чтоб фриц чуток охолонулся и ни о какой контратаке даже не помышлял. Вот тут-то снаряды ох как пригодятся! Сколько бы ни было в наличии, любому командиру всё равно покажется маловато. И летят на передовую машины – одна, вторая, третья… Днём ли, ночью – если надо, значит надо! На выручку полковой артиллерии и мужественной пехоте. А на обратном пути тех же раненых пехотинцев можно подкинуть до медсанбата, а то и до госпиталя…
Точное попадание в грузовик авиационной бомбы полностью бы уничтожило сам транспорт и всё живое в нём. (Не следует забывать и о детонации бензобака с горючим.) Скорее всего, именно так всё и случилось. Группа раненых, отправленных в 183-й медсанбат, была уничтожена прямым попаданием авиабомбы. И это, на мой взгляд, неоспоримый факт, косвенно подтверждённый документально и о котором нам остаётся лишь только сожалеть…
Вх. № 0291 5. 09.44 г. Секретно
Командирам частей и спецподразделений 154 стрелковой дивизии
«…Командир дивизии приказал:
1. Погребение погибших военнослужащих в борьбе с немецкими захватчиками производить на полковых кладбищах: офицерский состав в одиночных могилах, солдатский и рядовой в братских могилах с положенными почестями.
2. Категорически запретить похороны не установленных по документам личностей военнослужащих, в данном случае производить опознание личным составом подразделений.
3. Команды погребения укомплектовать до 10 человек, которыми категорически запретить пользоваться не по назначению…
И последнее. Почему группа раненых пропала без вести? Как произошло, что после исчезновения нескольких красноармейцев не был организован их поиск? Ведь случилось настоящее ЧП: пропал не один и не два человека, а группа! Группа раненых!
Вот в этом и ответ. Командование части посчитало, что раненые, благополучно доставленные с порожним грузовиком в медсанбат, там и находятся. Полк вёл бои, поэтому всем было не до выбывших из строя бойцов, эвакуированных в тыл на лечение. Как минимум две недели (а может, и месяц!) о них, судя по всему, вообще не вспоминали. Когда кинулись, было уже поздно…
Кроме того, в период ожесточённых наступательных боёв, во время которых 1-й Прибалтийский фронт нёс большие людские потери, одной из серьёзных проблем наступающих частей оказалась организация захоронений погибших – своих и чужих. Позже в разгромном приказе о персональных потерях и порядке погребения погибших военнослужащих 437-й стрелковый полк прогремит как часть, в которой по неизвестной причине пропадут без вести восемь человек.
Начиная с июля 1944 года и вплоть до глубокой осени в адрес дивизии летят приказы с требованием к командирам усилить контроль за работой, связанной с учётом военнослужащих, а также с погребением тел погибших. Из штаба дивизии аналогичные требования рассылаются в части.
Как видим, команды погребения на местах явно не справлялись со своей работой. Ничего удивительного, что разбомбленный грузовик с ранеными – вернее, воронка от него с разбросанными вокруг фрагментами человеческих тел, – всё это особо никого не заинтересовало. Разбитых на путях и весях машин валялось – не одна и не две – десятки! Поди разберись в суматохе, кто где сидел, кого вёз, откуда и куда… Ни у кого не было времени разбираться в случившемся: части дивизии шли на прорыв. У командования полка не было ни сил, ни возможности заниматься розыском пропавших. Как уже говорилось, раненых хватились много позже.
Последнее обстоятельство, к слову, указывает на ещё один момент: трагедия произошла не в районе Друйки, Коковщины или Струневщины, где в тот момент располагались подразделения 437-го стрелкового полка. Грузовик с ранеными был разбомблен далеко от своих, на пути к медсанбату; в противном случае чрезвычайное происшествие, случившееся у всех на глазах, не осталось бы незамеченным. Не приходится сомневаться, трагедия разыгралась на опушке леса или другой какой открытой местности, где автомобиль явился для стервятника хорошей мишенью. И враг свой шанс не упустил…
Из воспоминаний фронтовика, военврача Ивана Козубенко:
«Пережить бомбёжку самое безопасное – это в танке. Я тоже забрался в танк, но после следующей серии бомб выскочил из танка и скорее в щель. В щели уже было трое. Практически мы были друг на друге… Перебрался в кювет у грунтовой дороги. Ощущение жуткое. Бомбу видно, как она летит, и кажется, что это твоя… Санитарные машины тоже были взрывами освобождены от маскировки. Недалеко от специализированной нашей санитарки разорвалась бомба. Машина разлетелась как карточный домик…»[202]
К тому времени, когда в дивизию ушло донесение о пропавших без вести солдатах, подполковник Марьин во главе своего полка уже гнал гитлеровцев по территории Прибалтики. Впереди было ещё десять месяцев войны…
Стоит признать, во всей этой трагической истории присутствует некая недосказанность. Если честно, именно это обстоятельство не давало мне покоя всё то время, пока я занимался поиском истины. Однако по мере приближения к окончанию своего повествования на душе становилось всё тяжелее и тяжелее. Когда же осталось поставить последнюю точку, появилось некое ощущение, будто кто-то невидимый постоянно оттягивает конечный момент.
И всё же точку следует поставить! Мучившее меня – не что иное, как обнаруженная несправедливость. Получилось так, что погибших на поле брани бойцов просто-напросто списали со счетов, объявив пропавшими без вести. В этом долгие годы и заключалась несправедливость. Но сегодня с полным правом можно сказать: эти раненые советские солдаты никуда не пропадали. Они, не щадя себя, героически воевали и пролили за нас с вами кровь. Погибли, отдав свой воинский долг, а жизни – Родине.
Перевёрнута ещё одна страница героической летописи нашей Истории. Генерал Баграмян… подполковник Марьин… военный хирург Шуклецов… красноармейцы Абилкаиров, Дробозин, Колдубеков, Угнич, Эфрон…[203] Все они мужественно защищали Родину от гитлеровской нечисти. Но долгожданной Победы добился ОН – тот, у которого национальностей много, но имя одно – СОВЕТСКИЙ СОЛДАТ. Солдат-освободитель. Непобедимый и бесстрашный. Воин, в сердце которого всегда находилось место для мужества и отваги – тех качеств, которыми нам остаётся только гордиться…
А Неизвестный Солдат – это символ, за которым видятся лица реальных людей. Символы нужны живым, но не мёртвым. Те, которые ушли, уже всё сделали. От нас же требуется совсем чуть-чуть – чтобы помнили. Всех поимённо – вернувшихся и оставшихся на полях сражений. И тогда символ останется всего лишь Символом…
Георгий Эфрон повторил участь матери: при наличии надгробия об истинном месте его упокоения приходится лишь догадываться. Но всё же осталось главное – ПАМЯТЬ.
После измученного жизнью мальчика сохранилось несколько дневников. Откровенных и умных. Настоящих, как мне кажется. Чрезвычайно интересные, они пронизаны какой-то неприкрытой обречённостью и трагизмом. Но именно они, эти дневники, стали вечной памятью о погибшем на переднем крае солдате.
Помните, как однажды, глядя на своего крошечного сына, Марина Ивановна записала: «Мальчиков нужно баловать, – им, может быть, на войну придётся…»
Георгию Эфрону пришлось. И скитаться, и воевать. Войны безжалостны: они беспощадно выкашивают самых лучших. Одним из таких лучших, сложивших голову в бою, окажется и Георгий Сергеевич Эфрон. Бывший парижанин, отдавший жизнь за Родину…
Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе.
Эпилог
Потомки Каина предпочитают называть своим предком Авеля.
Вшеноры (Прага), 2012 г.
…Период пражских деревень в судьбе Марины Цветаевой особый, этакий мучительно-нежный. И творческий одновременно. Ведь именно там, в звенящей тиши и среди запахов трав, она как нигде прочувствовала силу своего мастерства нанизывать коротенькие слова на нить чудодейственной рифмы. И, конечно, очередная сильная Любовь, закончившаяся радостью материнства.
Поклонники Марины Ивановны почему-то с некоторым снисхождением относятся к цветаевским «пражским деревенькам», считая их в эмигрантском периоде поэтессы неким промежуточным мостиком между Берлином и Парижем. Но это не так, далеко не так. Жизнь в чешской глубинке (а это более трёх лет – с осени 1922-го до зимы 1925 года) закалили Цветаеву и… успокоили. Цветаева до и Цветаева после, по сути, совсем другой человек и поэт – более самостоятельный и достаточно сильный. И в жизни, и в творчестве потихоньку исчезают наивно-сентиментальные нотки, уступив место мудрости, строгости жанра и меткости пера. И ничего удивительного в том, что жизнь великой поэтессы в деревнях близ Праги позже назовут «болдинской осенью» Марины Цветаевой.