Скажу больше: чешская деревенская глушь, обострив её и без того обострённые чувства, явилась своего рода огранкой бесценного дара, превратив его почти в гениальный. Когда поэтесса перебралась в эмигрантский Париж, для бывших соотечественников это показалось явлением: миру во всей красе и великолепии предстал изумительный по чистоте и исполнению поэтический бриллиант по имени «Марина Цветаева».
Что же это за глушь, так много изменившая в судьбе Цветаевой? Какая она, пражская деревня, успокоившая метавшуюся душу великого Поэта? Задав себе эти вопросы, я отправился в Прагу, чтобы в окрестностях знаменитой чешской столицы лицом к лицу встретиться с той самой деревней, где более года проживала семья Марины Цветаевой. Имя её – Вшеноры.
Даже не зная чешского языка, на пражском железнодорожном вокзале легко сориентироваться: удобно размещённое недалеко от касс огромное табло позволяет без труда узнать и название электрички, и номер платформы, и время отправления.
Состав тронулся тютелька в тютельку – в десять ноль две, как, видимо, у них и положено. Несмотря на обычный вид, внутри вагон электрички оказался двухуровневым; а если учесть небольшую промежуточную площадку с сиденьями, получается, что уровней этих чуть ли не все три. Что и говорить, это вам не «Москва-Петушки».
Народу немного – чешская семья из трёх человек, какой-то дачник и я. На первой остановке за мостом через Влтаву в вагон заходит пожилая женщина. Тяжело дыша астматической грудью, она занимает место напротив меня. Пока размышлял, не заговорить ли с дамочкой о русской поэтессе Цветаевой, как вошли контролёры и, приветливо улыбаясь, принялись проверять проездные билеты. Когда дошли до моей соседки, та что-то быстро затараторила, но из всей неразберихи ухо уловило лишь пару знакомых фраз – «данке шён» и «гутен морген». Понятно – немка. Жаль, не поговоришь, ибо мои познания языка Гёте и Шиллера как раз и ограничиваются фразами, сказанной вежливой немкой местным контролёрам.
На вид попутчице лет семьдесят, хотя при беглом взгляде можно дать и меньше. Немецкая педантичность буквально бьёт в глаза: «старушка», несмотря на возраст, одета с большим вкусом, а волосы заправлены вроде и просто, но опять же с особым шармом. Она, небось, думаю я, помнит жизнь при нацистах, поэтому очень интересно было бы с такой тётенькой побеседовать. Кто знает, возможно, её отец воевал где-нибудь у нас на Смоленщине да так там и сгинул? На земле, где погиб мой дед…
Но язык стоит перед нами непреодолимой преградой, поэтому мы, мило улыбаясь, лишь киваем друг другу, когда почти одновременно начинаем пить чай из своих термосов. Попивая, любуемся майским разноцветьем лугов и сочной зеленью густых дубрав, мелькавших за окном…
А вот и Вшеноры. Не знаю, какие чувства переживала, впервые очутившись на перроне местной станции Марина Цветаева, но мне как-то сразу сделалось одиноко. Нет, ярко светило майское солнце, пичуги щебетали так, будто готовились к конкурсу в эдемском саду, но кругом не было ни души. Я и пичуги. И солнце.
В Чехии не сразу, но всё-таки привыкаешь к пустоте. В каком-нибудь спальном районе Праги можешь пройти по улице и никого не встретить. Мало их, чехов. А оттого для любого жителя российской столицы, где даже ночью жизнь, не прекращаясь, просто кипит, пражские улицы выглядят так, как их показывают в старой кинохронике после сигнала воздушной тревоги. Ни души! Ни людей, ни собак и ни кошек. Никого. Лишь промелькнувший мимо какой-нибудь запоздавший автомобиль напомнит тебе, что нет, друг, ты не в военном зазеркалье, а в современном европейском городе. Что уж говорить о «пражских деревнях»?
Итак, на вшенорском перроне я один. Билетные кассы закрыты; ни прохожих, ни машин. Одно отрадно: рядом с кассами висит старенькое расписание электричек (придётся ведь ещё добираться обратно). Но меня сейчас занимает другое. Когда-то, как мне помнится, именно по этому перрону одиноко бродила Она. И где-то здесь Марина тихо, наедине с собою, неслышно беседовала с Пастернаком.
«Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь, как с книгой, – писала она ему в феврале 1923-го. – Я одно время часто ездила в Прагу, и вот ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперёд по тёмной платформе – далеко! И было одно место – фонарный столб – без света, сюда я вызывала Вас… И долгие беседы бок о бок – бродячие».
Особое отношение Цветаевой к вшенорскому перрону подтверждает и дочь Марины Ивановны, Ариадна Эфрон, написавшая позже опять же Борису Пастернаку такие строки:
«Я думаю, что из всех вокзалов, с которых когда-либо куда-либо отбывала… Марина, больше всего ей в душу запал этот, Вшенорский: чистенькая, безлюдная пригородная станция… два фонаря по краям платформы, семафор, рельсы».
Всё так и есть – фонари, семафор и рельсы. И ни души…
Если от станции идти прямо и никуда не сворачивать (вильнув в какой-нибудь проулок, здесь легко заплутать), то ещё издали можно увидеть странное дерево. И по мере продвижения это видение становится всё шире и выше, шире и выше – и, о чудо! Перед тобой огромный, поистине лукоморно-пушкинский дуб. Даже не дуб – дубище-великан обхватов в пять, не меньше, упирающийся зелёными могучими ветвями в прозрачное небо.
«Ах, Марина Ивановна, Марина Ивановна, теперь на одну вашу тайну стало меньше, – улыбаюсь про себя. – Понятно, что за деревья вас здесь так вдохновляли». На ум же приходят известные цветаевские строки чешской поры:
Деревья! К вам иду! Спастись
От рева рыночного!
Вашими вымахами ввысь
Как сердце выдышано!
Да уж, местным красавцем (с его-то «вымахом»!), которому на вид лет пятьсот (четыреста «с гаком», как уточнят позже местные жители), невозможно было не восхищаться. Вот и меня он тут же очаровал. Понимаю, не могло быть иначе, ведь этот великан наверняка был дружен с Мариной. Уверен, не мог не дружить! И я почти вижу, как, прислонясь к стволу, она прячется под этой кроной от проливного косого дождя. Спряталась, притихла и… блаженно улыбается.
«Ну что ж, – обрадованно ловлю себя на мысли, – если и дальше так пойдёт, то меня во Вшенорах ждут новые открытия…»
Чудесное дерево окрылило. Однако несмотря на неплохое начало, по мере продвижения вглубь неизведанных мною территорий я начинаю натыкаться на всякого рода трудности. Вот к дереву подходит краснощёкий тинэйджер лет пятнадцати. Минут через пять к нему на грудь льнёт невесть откуда взявшаяся ровесница. Радостно щебечут по-чешски, прижимаясь друг к другу. Рискуя навлечь на себя подростковую неприязнь, возвращаюсь к дубу и пытаюсь завести с ребятами разговор.
Узнав, что я из России, сразу дают понять: нет-нет, по-русски мы ни бельмеса. А по-английски? Лучше бы, конечно, по-чешски, но раз вы так настойчивы, давайте попробуем. Получилось, разговорились.
Сначала поговорили о местных красотах, постепенно перейдя на личности. Выяснилось, что ребята из местных, учатся в здешней школе, мечтают стать инженерами-строителями. Легче прожить, поясняют они, ведь строители хорошо зарабатывают.
– Хотел спросить, – подхожу к главному, – вот у этого старого красавца-дуба любила бывать русская поэтесса Марина Цветаева. Будучи в эмиграции, она здесь когда-то жила. Вы, ребята, знаете цветаевские стихи?
– Если честно, нет, – качают оба головой.
– А когда-нибудь слышали о такой поэтессе?
– Впервые слышим, – как-то виновато отвечают мои новые знакомые, перетаптываясь с ноги на ногу. – Марина Цветаева? – переспрашивает паренёк. – Нет, не слыхал… К сожалению.
Я вдруг понимаю, что мой вопрос загнал их в такой же тупик, в каком оказался бы, пожалуй, их российский ровесник, обратись к нему с вопросом о творчестве великого для каждого чеха Франца Кафки. Что наш школьник может сказать про Кафку? Уверен, далеко не каждый взрослый не только его читал, но и вообще о таком слышал. Хорошо ещё, если вспомнит, что тот был родом из Чехии. Хотя, по правде, у нас Кафку всё-таки знают, а вот Цветаеву во Вшенорах, получается, нет. И это мне больно.
– Спасибо, ребята, – улыбаюсь им. – Рад был познакомиться. Да, и хочу сказать, что Марина Цветаева – одна из лучших поэтесс двадцатого века. А здесь, во Вшенорах, она жила в двадцатые годы, где как раз написала немало прекрасных стихотворений. Почитайте на досуге – уверен, они вам понравятся. Особенно – вам, девушка.
– О’кей, – кивают они. – Почитаем… Но для начала запомним: Marina Tvetaeva… О’кей.
Двигаюсь дальше. «Вот так, о’кей-хоккей, – с досадой шепчу про себя. – Цветаеву-то здесь и не знают, а если даже и знали, то наверняка позабыли…»
Но, как оказалось, я был не прав. Заметив на одном из перекрёстков какую-то женщину, одиноко спешащую в моём направлении, решаю её подождать, чтобы раздобыть нужную информацию о дальнейшем маршруте следования. Поравнявшись, мы здороваемся, и уже через минуту нашего с ней непонятного разговора на смешанном языке из букета русско-чешско-английских фраз становится ясно, что общение с моей новой попутчицей на любом языке и диалекте ничего не даст: Алина Павликова (именно так представилась женщина) может разговаривать только на родном чешском. Была ещё одна загвоздка. Поняв, что спасительный английский не поможет, перехожу на русский, и тут выясняется, что собеседница великий язык Чехова понимает так же, как я гениальный Гашека. Покажите мне того, кто сказал, будто чешский – тот же русский, но слегка изменённый… Враки! Чешский – совсем не русский.
Тем не менее, несмотря на странность нашего общения (не позавидовал бы я тому, кто случайно мог услышать нашу тарабарщину!), минут через десять между нами устанавливается неплохой диалог. Мне удалось узнать, что шестидесятитрёхлетняя Алина – уроженка Вшенор; как когда-то и я, она носила пионерский галстук, помнит кое-что о «дедушке Ленине» и Клементе Готвальде, да и вообще, русские – хорошие люди, заявила моя новая знакомая. И на этом спасибо, отшучиваюсь я.