Потом огорчённо сетую, что многие чехи до сих пор поминают нам шестьдесят восьмой год и советские танки на Вацлавской площади в Праге. Как будто, говорю, кроме тех танков не было ни разгрома нацистов, ни братской помощи «русских братушек».
– Действительно, что же старое ворошить? – соглашается Алина. – Что было – то было. Нынешнее поколение, в большинстве своём, знает об этом лишь из рассказов старших. То – грустная страница наших отношений, и она не имеет ничего общего с сегодняшним днём, не правда ли?
Конечно, киваю головой, понимая, что с попутчицей мне здорово повезло. И тут я узнаю, что с Алиной Павликовой мне повезло не просто здорово, а несказанно! К моему облегчению, женщина поведала, что о Марине Цветаевой, конечно же, много наслышана, хотя стихов её никогда не читала. Не любит она стихов. Всю жизнь как-то не до стихов было. А вот где во Вшенорах жила поэтесса, знает хорошо – по соседству с её домом. (Вот так удача!) Нужно показать? Запросто, правда, идти не близко, в гору. Да хоть через две горы, вновь шучу, и мы ускоряем шаг…
– Посмотрите, на этой вилле когда-то собирались все русские эмигранты, проживавшие в окрестных деревнях, – показывает Алина на красивый трёхэтажный особняк старинной постройки.
– Насколько понимаю, это и есть знаменитая «Вилла Боженка», принадлежавшая Чириковым?
– Да, так и есть, – радостно кивает мой гид. – Вот здесь они все и собирались, и Цветаева тоже…
Действительно, передо мной та самая вилла, о которой столько написано и упоминания о которой частенько встречалась в эмигрантской переписке как Цветаевой, так и Эфрона. Перед глазами мелькают странички живой истории…
«Во Вшенорах, наискосок от лавки пана Балоуна, стояла красивая „Вилла Боженка“, большая, вместительная дача, – вспоминала Ариадна Эфрон. – Её снимали пополам многодетная семья писателя Е.Н. Чирикова (все его дети были взрослые) – и вдова Леонида Андреева, Анна Ильинична, с Ниной, молодой, красивой дочерью от первого её брака, и с тремя детьми-подростками от брака с Андреевым: Верой, Саввой и Валентином…
В большой – громадной – всеми громадными окнами глядевшей в сад комнате Анны Ильиничны иногда собирались литературные „посиделки“ – одни читали, другие слушали…
На чириковской половине жилось добродушно, естественно, без гнёта, хотя, как в каждой большой и очень дружной семье, были и трения, и неполадки, и страдания. И тоска.
Тоска жила в комнатке Евгения Николаевича, воплощённая и воплощаемая им – нет, не в рукописях: в деревянных модельках волжских пароходов, которые он сооружал на верстаке у окошка, глядевшего в самую гущу сада. Комната была населена пароходами – маленькими и чуть побольше, баржами – коломенками, тихвинками, шитиками, гусянками; челнами и косными… Тесно было волжанину во Вшенорах, мелководно на Бероунке!
Дружить со всей чириковской семьей Марине было несподручно – очень уж велика и разновозрастна была семья! Появлялись у нас в розницу то Людмила (вскоре уехавшая), то Валентина, то – старики. В честь Евгения Николаевича Марина даже пироги пекла, что было ей совсем не свойственно; Чириков, смеясь, называл их „цыганскими пирогами на кофейной гуще“ и ел с аппетитом, жена его, Валентина Георгиевна, вежливо спрашивала – „как вы это готовите?“ – и недоверчиво отщипывала кусочек…»[204]
Вилла являлась своего рода связующим центром для всех русских эмигрантов, живших в здешних местах. В этом доме часто устраивались литературные чтения и музыкальные вечера; сюда хаживали все, в том числе и Цветаева.
– Отсюда уже недалеко, – успокаивает меня Алина, видя, что я начинаю всматриваться вверх по дороге, где, по моим предположениям, должен быть тот дом. Да, я искал глазами Дом, в котором более года жила и творила Цветаева. – Во-о-он там я живу, – показывает моя спутница куда-то в неопределённую даль. – Там же и цель наших поисков.
– Спасибо, – киваю ей, вернувшись к осмотру виллы. Особняк, кстати, почти не видно из-за высокого каменного забора, возведённого с некоторых пор новыми домовладельцами.
– Я ведь с мамой живу, – продолжает Павликова. – А она у меня двадцатого года рождения. Цветаева же проживала во Вшенорах в двадцать пятом. Могла ли пятилетняя девочка помнить поэтессу? Теоретически – могла. Но я спрашивала маму: не помнит она здесь никаких русских…
Впрочем, это и не так важно. Важнее другое: об этом помним мы! Ведь именно здесь, во Вшенорах, родился Мур – Её сын. И не забыли, как на следующий день после родов Марина делится своей радостью с приятельницей Анной Тесковой:
«Дорогая Анна Антоновна, Вам – первой – письменная весть. Мой сын, опередив и медицину, и лирику, оставив позади остров Штванице (родильный дом), решил родиться не 15-го, а 1-го, не на острове, а в ущелье… Мойсынродилсяввоскресенье, вполдень… Родилсяонвснежнуюбурю…»
Где же он, где тот Дом? Мне не терпится поскорее его увидеть, чтобы зайти и потрогать стены, помнившие блаженство Цветаевой-матери.
Я почти бегу вверх по дороге – туда, где, как подсказала мне Алина, и было то место. Попутчица-гид едва поспевает за моим ставшим почти двухметровым шагом. Вот вновь какой-то поворот, и снова подъём…
– Ну, вот и мой дом, – показывает Павликова на одноэтажный добротный домишко («халупка», как здесь называют такие). – А вот рядом, повыше, как раз жила Цветаева, там и сын у неё родился. Пройдём?
– Пройдём…
И вдруг словно стрела пронзает сердце… Вот и калитка, вот аккуратненький заборчик, увитый неугомонным плющом, даже старенький домишко напротив, вдали над которым виден тот лесистый холм, – всё это когда-то было частью цветаевской жизни – молодой, горячей и счастливой. За этим я сюда и приехал, чтобы надышаться воздухом цветаевского счастья и… потрогать стены. К этим стенам и ехал. И отыскал, и дошёл. И… И…
На том месте того Дома не было. Ни стен, ни крыши, ни крыльца. Напротив меня высился современный чешский новострой, появившийся здесь несколько месяцев назад. Маринину «халупку» снесли. Я опоздал всего лишь на какой-то год! Приедь сюда чуть раньше, и увидел бы и стены, и старое крыльцо, и те самые окна, глядя в которые Марина писала стихи. Опоздал.
За калиткой, надрываясь, рвалась с поводка злая собака. Да, хозяева знают, что здесь давным-давно жила «какая-то русская Цветаева», но им до этого, в общем-то, нет никакого дела, потому как «настоящих дел невпроворот».
О-поз-дал… Сожжена и пущена по ветру очередная страничка в необъятной летописи русской истории. (И в чешской, кстати, тоже.) Обидно. Слишком уж интересной была та утерянная страничка. Так, наверное, бывает, когда, читая интереснейшую книгу, вдруг натыкаешься на отсутствие нескольких самых важных страниц, без которых общий сюжет становится заметно скуднее. То же самое я почувствовал во Вшенорах. Старенькая станция всё на том же месте; окрестные домишки, как и десятилетия назад, по-военному вытянулись в ряд; и даже древний дуб никто не решился спилить – память! И все они – станция, домишки и дуб – немые свидетели пребывания в этих местах великого Поэта, так обожаемого в далёкой России. Нет только самого главного свидетеля – цветаевского дома. Жаль, что никогда уже и не будет…
Без вины виноватая, Алина Павликова вызывается сводить меня ещё в одно место – в здешнюю библиотеку. Совсем недавно, рассказывает она, там организовали памятный уголок, посвящённый поэтессе. Приезжали какие-то чиновники из Праги, были и русские – то ли эмигранты, то ли ещё кто…
По дороге в библиотеку замечаю, что на многих местных домах, особенно старой постройки, под чердачными окошечками какие-то буквы. Вчитываюсь: «Ganka». Идём дальше. На другом доме – опять надпись: «Magda».
– Очень интересно, – обращаюсь к Алине, – что за женские имена начертаны на домах? «Ganka», «Magda»?
– Да-да, женские имена, – кивает та. – У нас это часто.
– Выходит, каждый дом имеет своё собственное имя?
– Немного не так, – не соглашается со мной женщина. – Это старая традиция. Хозяин, построивший дом, часто писал на нём имя своей возлюбленной, для которой его и возвёл. Таким образом, на доме писалось имя женщины, с которой мужчина собирался прожить в этом жилище всю оставшуюся жизнь.
– Довольно романтично…
Библиотека располагалась на взгорке, неподалёку от железной дороги. Несмотря на субботний день, местный библиотекарь, узнав, что я приехал издалека, и не просто издалека, а из Москвы, пожертвовал ради меня своим свободным временем. К счастью, мой новый знакомый – Богдан Шмилауэр – немного разговаривал по-русски.
– Да, действительно, несколько месяцев назад мы открыли вот этот цветаевский уголок. Здесь книги её стихов на русском языке, письма, воспоминания друзей и современников. Нам дорога ваша поэтесса, ведь она прожила в наших чешских деревнях три года и три месяца. Согласитесь, это не так уж и мало.
– Не мало. И, насколько мне известно, Цветаева и Эфрон ютились в разных местах?
– Совершенно верно, в разных, – соглашается собеседник. – Раньше тут было много мелких деревенек, причём они располагались друг от друга очень близко, рукой подать. Дольни Мокропсы, Горни Мокропсы, Нове Дворы… Марина Ивановна успела пожить везде. Дольше всего, как известно, прожила здесь, во Вшенорах, на улице Кветослава Машиты, где в двадцать пятом году у неё родился сын Мур. К сожалению, тот дом недавно снесли. В наши дни все эти деревни объединены в два населённых пункта – Вшеноры-один и Вшеноры-два. Мокропсы, к слову, стали относиться к последним.
– Скажите, не сохранились ли ещё какие-нибудь дома, в которых проживала, пусть и недолго, Цветаева?
– Конечно. А знаете что? Давайте-ка проедем вместе по окрестностям. Думаю, я смогу вам кое-что показать.
– Буду очень признателен…
И вот мы на автомобиле Богдана Шмилауэра уже катим по Вшенорам-I. Уютная чешская деревня – не деревня, скорее – посёлок. Мелькают милые домики под красной черепицей и с ярко-зелёными палисадниками – такие чистенькие и аккуратненькие, что мне, московскому обывателю, вся эта чопорность непривычна вплоть до дурноты. А Богдан тем временем проводит для меня небольшую экскурсию.