[24].
И вот в эту «закамуфлированную» страну, население которой едва сводило концы с концами, хлынул поток вчерашних непримиримых врагов – русских. Затянув потуже пояса, немцы их приняли. Жители Германии понимали, что этим бедолагам (по сути – беженцам) было ещё хуже: они потеряли не только работу и отчий дом, но и родное Отечество…
Ничего удивительного, что к моменту появления в Берлине Марины Цветаевой столицу послевоенной Германии, ставшей прибежищем тысяч наших эмигрантов, уже называли «русским Берлином». Правда, большая часть русских проживала в западной части Берлина, в районе так называемого Шарлоттенбурга, который россияне называли не иначе, как «Шарлоттенградом», а местный бульвар Курфюрстендамм – «Нэпским проспектом». Казалось, здесь всё было специально приспособлено для жизни русских эмигрантов – кафе, рестораны, школы, магазины, больницы и, конечно, русскоязычные издательства.
Именно здесь расположился книжный магазин «Родина», кафе «Москва», знаменитый ресторан «Медведь»… От вывесок типа «Здесь говорят по-русски» буквально рябило в глазах. Прохожий берлинец удивлялся обилию русских магазинов и лавок, парикмахерских и кафе с русской кухней. Киоски были переполнены эмигрантскими газетами и журналами, издававшимися в Берлине: «Дни», «Руль», «Накануне», «Жар-птица», «Сполохи»…
В фешенебельном кафе на Курфюрстенштрассе, 75, русские эмигранты организовали аналогичный петроградскому «Дом искусств», где теперь могли общаться «гении пера». Десятки русскоязычных издательств («Мысль», «Грани», «Геликон» и пр.) радовали обывателя самой горячей прессой, которая влекла в немецкую столицу поэтов и писателей – в том числе из Советской России. Ведь многие из них сильно колебались: а стоит ли менять худую Родину на яркую чужбину? Тем не менее, побывав в Берлине и вдохнув «воздух свободы», большинство из них оставалось. По крайней мере, считали они, здесь их будут издавать. И издавали. В Берлине печатались Аверченко, Белый, Есенин, Мандельштам, Северянин, Набоков, Пастернак, Пильняк, Ремизов, Соколов-Микитов, Ходасевич, Эренбург и многие другие.
В этом городе действовало два русских театра – «Синяя птица» и «Ванька-Встанька». Достаточно сказать, что первым руководил знаменитый Яков Южный, подобравший труппу из таких талантливых актёров, как, например, Виктор Хенкин.
Казалось, русские проникли всюду, в каждый берлинский подвал и закоулок. И отчасти это действительно было так. «Если дела так пойдут и дальше, – шутили неунывающие немцы, – через год-два в районе Шарлоттенбурга придётся основать Русскую эмигрантскую республику…»
Но были и такие, кто наотрез отказывался видеть очевидное. Например, Сергей Есенин.
Вообще, Есенина, бывшего в те годы на пике творческой славы, в Берлине буквально боготворили. И когда он заехал туда с Айседорой Дункан по пути в Америку, то, говоря словами Романа Гуля, эмигрантов «взял приступом». Есенин их покорил.
Покорит их и в другой раз, год спустя, по дороге домой из-за океана. Встреча поэта с поклонниками состоялась в Шуберт-зале. Правда, на сей раз эмигрантов ожидало некое разочарование. Вот как ту встречу описывает Роман Гуль:
«Вторично я увидел Есенина (уже разорвавшего свой „брак“ с Айседорой) в Берлине перед отъездом в Москву. В Шубертзале был устроен его вечер. Но это его выступление было мрачно. Кусиков рассказывал мне, что Есенин пьёт вмёртвую, что он „исписался“, что написанные им стихи ничего не стоят. Когда Кусиков мне это говорил, я подумал: Моцарт и Сальери. Так оно и было. Ведь среди так называемых „людей искусства“ подлинная дружба да и просто человеческие отношения очень редки…
Шубертзал был переполнен. Тут уж привлекал не только Есенин-поэт, но и разрыв и скандал с Дункан. Это было размазано в газетах. Когда, встреченный аплодисментами, Есенин вышел на эстраду Шубертзала – я обмер. Он был вдребезги пьян, качался из стороны в сторону и в правой руке держал фужер с водкой, из которого отпивал. Когда аплодисменты стихли, вместо стихов Есенин вдруг начал ругать публику, говорить какие-то пьяные несуразности и почему-то, указывая пальцем на Марию Фёдоровну Андрееву, сидевшую в первом ряду, стал её „крыть“ не совсем светскими словами. Всё это произвело гнетущее впечатление. В публике поднялся шум, протесты, одни встали с мест, другие кричали: „Перестаньте хулиганить! читайте стихи!“ Какие-то человеки, выйдя на эстраду, пытались Есенина увести, но Есенин упёрся, кричал, хохотал, бросил, разбив об пол, свой стакан с водкой. И вдруг закричал: „Хотите стихи?!.. Пожалуйста, слушайте!..“
В зале не сразу водворилось спокойствие. Есенин начал „Исповедь хулигана“. Читал он криком, „всей душой“, очень искренне, и скоро весь зал этой искренностью был взят. А когда он надрывным криком бросил в зал строки об отце и матери:
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня!
– ему ответил оглушительный взрыв рукоплесканий. Пьяный несчастный Есенин победил. Публика устроила ему настоящую овацию (вероятно, к вящему неудовольствию Сальери)»[25].
К сожалению, в Берлине Есенин увидел лишь «медленный, грустный закат». Не был ли тот «закат» его собственным?…
«…Марина Цветаева кровью и духом связана с нашими днями. Она жила на студёном чердаке с маленькой дочерью, топила печь книгами, воистину, как в песне, „сухою корочкой питалась“ и с высоты чердака следила страшный и тяжкий путь Революции. Она осталась мужественна и сурова до конца, не обольстилась и не разочаровалась, она лишь прошла за эти годы – сто мудрых лет… Марина Цветаева – поэт нашей эпохи… Она – честна, беспощадна к себе, сурова к словам…»
…С первых же шагов на перроне берлинского вокзала повеяло «воздухом свободы». Немецкая столица встретила поэтессу двумя её новыми книгами – «Стихи к Блоку» и «Разлука» (постарался Илья Эренбург).
«Русские берлинцы» в восторге от её приезда! Цветаевой такое внимание к себе чрезвычайно приятно. Тем более что здесь оказались все «сливки» наших писателей и поэтов, со многими из которых она хорошо знакома по Москве: Андрей Белый, Алексей Толстой, Эренбург, Ремизов, Ходасевич…
Марина и Аля остановятся у четы Эренбургов, которые выделят им комнатку в пансионе[26]. Тут же, поблизости, располагалось уютное кафе «Прагердиле», облюбованное русскими писателями. Марину всё здесь устраивает. Ещё бы, она с таким трудом выбралась из большевистского бедлама…
Вот, к примеру, как описывала сложность выезда из РСФСР Зинаида Гиппиус:
«Голод, тьма, постоянные обыски, ледяной холод, тошнотная, грузная атмосфера лжи и смерти, которой мы дышали, – всё это было несказанно тяжело. Но ещё тяжелее – ощущение полного бессилия, полной невозможности какой бы то ни было борьбы с тем, что происходило…
По поводу незначительной одной бумажки пришёл к нам раз молодой человек из Смольного (резиденция большевиков). Одет, как все они тогда одевались: кожаная куртка, галифе, высокие сапоги. Но был он скромен, тих, лицо интересное. И почему-то сразу внушил нам доверие. Оказалось, что он любит Достоевского, хорошо знает Д. С. и даже меня. На вопрос: партиец ли он? – он как-то сбоку взглянул на Д. С., слегка качнул отрицательно головой и сказал только: „Я христианин“…
Эта встреча только укрепила… мысль об отъезде. То есть о бегстве, – мы знали, что нас не выпустят, знали твёрдо. Пусть в то же время многие хлопотали о разрешениях и надеялись… Напрасно, как и показало дальнейшее. И если бы хоть сразу отказывали хлопочущим! Нет, их водили по месяцам, по годам по лестнице просьб и унижений, манили надеждами и бесконечными бумажками… Вот как это было с Сологубом и его женой. Она уже в Париж написала нам радостное письмо – почти всё сделано, их выпускают! А когда оказалось, что нет, что и эта надежда опять обманула, – бросилась с моста в ледяную Малую Невку, – тело нашли только весной. С умирающим Блоком было то же, – просили выпустить его в финляндскую санаторию, по совету врачей. Это длилось почти год. В последнее утро выяснилось, что какая-то анкета где-то в Москве потеряна, без неё нельзя дать разрешенья, надо ехать в Москву. Одна из преданных поэту близких женщин бросилась на вокзал: „Билетов нет – поеду на буферах!“ Но ехать не понадобилось, так как в это самое утро Блок умер. Мы, и не зная ещё этих несчастий, догадались, что хлопоты начинать бесполезно»[27].
Так что уже одно появление Цветаевой в Берлине было подвигом.
А через три недели (в самом начале июня) свершится главное: из Праги прибудет Сергей.
«Мы вышли на белую от солнца, пустынную площадь, и солнечный свет, отражённый всеми её плоскостями, больно ударил по глазам, – вспоминала Ариадна Эфрон. – Мы почувствовали палящую городскую жару, слабость в коленках и громадную пустоту внутри – от этой невстречи. Марина стала слепо и рассеянно нашаривать в сумке папиросы и бренчать спичками. Лицо её потускнело. И тут мы услышали Серёжин голос: „Марина! Мариночка!“ Откуда-то с другого конца площади бежал, маша нам рукой, высокий, худой человек, и я, уже зная, что это – папа, ещё не узнавала его, потому что была совсем маленькой, когда мы расстались, и помнила его другим, вернее, иным, и пока тот образ – моего младенческого восприятия – пытался совпасть с образом этого, движущегося к нам человека, Серёжа уже добежал до нас, с искажённым от счастья лицом, и обнял Марину, медленно раскрывшую ему навстречу руки, словно оцепеневшие.
Долго, долго, долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щёки, мокрые от слёз»