ме заявляет: «Евреев я люблю больше русских и может быть очень счастлива была бы быть замужем за евреем, но — что делать — не пришлось».
МЦ задумала найти адрес подруги юности ее матери, дочери банкира, хотя знала только ее девичью фамилию — Полякова, а имени толком не знала и не знала в точности, с какой из сестер Поляковых дружила ее мать. Раиса? Зинаида? Ксения?
Кроме того, она просит Саломею позвонить Наталье Ильиничне Бутковской, актрисе и режиссеру, у которой в Париже есть своя студия, чтобы та предоставила ей бесплатно помещение для вечернего выступления где-нибудь в конце марта. Одновременно Саломея подыскивает для МЦ новую квартиру, так как нынешняя, в Бельвю, не устраивает ее по цене. Была найдена квартира в предместье Вирофле, в четырнадцати километрах от центра Парижа.
МЦ надеется на мужа Саломеи. Именитый адвокат Александр Яковлевич Гальперн — специалист по международному праву, работал для британского посольства в Петербурге, вел судебные дела многих английских и американских фирм, имевших отделения в России. После революции обосновался в Лондоне. В 1926-м получил высшее в Великобритании адвокатское звание — барристер. МЦ надеялась, что благодаря его связям в высших кругах он отыщет подругу юности ее матери. Нужен адрес той Поляковой, что замужем за французом и живет в респектабельном предместье Булонь или, может быть, на Елисейских Полях, — во всяком случае, не на бедной парижской окраине Вилетт.
В начале марта она набрасывает письмо Зинаиде Поляковой:
Мадам,
Та, которая пишет Вам эти строчки — дочь Вашей подруги юности, Марии Мейн, — Марина Цветаева, о которой Вы может быть смутно помните, когда она была еще МУСЯ. <…>
Зина Полякова, лучшая мамина подруга, та Зина, о которой речь почти на каждой странице ее девического дневника — единственная подруга, т<ак> к<ак> у нее никогда не было другой. <…> Она (Зина. — И. Ф.) играла Шумана. Я никогда еще не слышала, чтобы она так играла, играла ее душа, — она играла всей своей душой. Когда она кончила, я подошла к ней и ее поцеловала. То, что она играла, называлось «Warum»[151].
Мне столько хочется рассказать Вам о ее жизни, смерти, это может Вас огорчить, но та, которая сумела в 17 лет сыграть Warum, не боится такого рода огорчения. <…>
…одна Ваша знакомая… <…> спросила меня от Вашего имени, не являюсь ли я дочерью «Мани», я сказала, да, действительно, она предложила мне возобновить знакомство… <…>
Если все то, о чем я Вам говорю, Вам дорого, позовите меня, дорогая M
Вариант жилья в Вирофле МЦ не устроил — теснота, даль, перспектива осеннего переезда. Ей предложили квартиру возле Мёдонского электрического вокзала — три комнаты, ванна, крохотная кухня, центральное отопление, 330 франков в месяц. Без сада, но около парка. Мебель какой-то магазин дает в рассрочку. В случае вечера («хошь самого худенького»), с видом на заработок, — доступно. 6 марта квартира снята, на 1 апреля намечен переезд.
С вечером — пробуксовка. Бутковская не отвечает. МЦ грешит на свою «евразийскую славу». С Союзом молодых поэтов и писателей, где председателем был Юрий Терапиано, у МЦ отношения не складываются. На ее взгляд, они — молодые — в руках у старшей группы: Бунина, Зайцева, Ходасевича, на деле с самого начала помогавших молодым.
Наконец вечер в студии Бутковской назначен. Перед этим надо было произвести важную вещь — вставить зуб, в чем помогла ей та же Саломея, сведя со знакомым врачом. Заодно, ввиду предстоящего переезда, МЦ обзавелась мебелью от Саломеи — шкафом, большим и маленьким столами, а также замечательной софой. Правда, эту софу Эфрон, по наущению МЦ, взял у Саломеи в ее отсутствие и был не совсем уверен в договоренности на сей счет.
Вещи при переезде возили на сломанной детской коляске. Зато теперь у нее — отдельная комната и отдельный стол, и отдельная плита. Лес близко — пять минут, есть озера. Новый адрес таков:
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc.
Авеню Жанны д’Арк. Судьба.
Итак, 13 апреля прошел вечер поэзии МЦ в Париже. Прошлогоднего триумфа не повторилось. 14 апреля МЦ шлет лапидарно-благодарный репортаж с места события в письме Вере Александровне Сувчинской:
Спасибо от всего сердца Вам и Петру Петровичу за помощь и участие, и еще Петру Петровичу отдельно — за безупречное поведение во время дивертисмента.
Хозяйка Студии (Бутковская) неизвестно почему была в холодной ярости, кажется п<отому> ч<то> шипели на шуршавших бумагой.
Я так рада, что вечер кончился!
В середине апреля МЦ переписывает от руки вторую часть поэмы «Лейтенант Шмидт» для второго номера «Воли России», напечатавшей первую часть. Только что произошел обмен печатными колкостями между Адамовичем и Ходасевичем на почве этой пастернаковской поэмы. Как раз в начале года Ходасевич возглавил критику в «Возрождении», начав со статьи «Девяностая годовщина» (1927. № 618. 10 февраля): о годовщине гибели Пушкина.
Адамович в своей рубрике «Литературные беседы» (Звено. 1927. № 218. 3 апреля) попытался статьей о «Шмидте» трезво высказаться о пушкинской линии в русском стихотворстве: нынешний мир «намного сложней и богаче», чем при Пушкине, и непростой, вне «заветов ясности» язык Пастернака соответствует внутренним переживаниям его героя. «Пастернак явно не довольствуется пушкинскими горизонтами, которых хватает Ахматовой и которыми с удовлетворением ограничил себя Ходасевич». Истовый пушкиньянец Ходасевич встал горой за Пушкина в статье «Бесы» (Возрождение. 1927. № 678.11 апреля): «не «мир сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину», а Пушкин сложнее и богаче, чем представлялось Адамовичу». Ходасевич иронизирует над Адамовичем при помощи утешения в том, что тот не одинок в неспособности к пониманию Пушкина и восхищению им. В СССР солнце Пушкина закатилось: «Развалу, распаду, центробежным силам нынешней России соответствуют такие же силы и тенденции в ее литературе. Наряду с еще сопротивляющимися — существуют (и слышны громче их) разворачивающие, ломающие: Пастернаки. Великие мещане по духу, они в мещанском большевизме услышали его хулиганскую разудалость — и сумели стать «созвучны эпохе». А посему: «Тем повелительнее наш долг — оградиться от бесов здесь».
Это, пожалуй, больше про Маяковского или Есенина, чем про Пастернака. В любом случае МЦ возмутилась. На экземпляре «Возрождения» от 11 апреля, отосланном Пастернаку, она написала: «Порадуйся на своего protege[152] Х<одасеви>ча. Отзыв труса. Ведь А<дамо>вич-то (статьи не читала, достану, пришлю) писал о тебе, а этот, минуя тебя, о твоих ублюдках». Парадокс: главный отрицательный герой «Поэта о критике» и «Цветника» внезапно превратился в ее подзащитного. Пастернак ответил МЦ: «Ходасевича получил и прочел. Странно, меня это не рассердило…»
Она отмечает Пасху и на третий день Пасхальной недели, 26 апреля, рисует Тесковой картину отнюдь не праздничную:
Окружена евразийцами — очень интересно и ценно и правильно, но — есть вещи дороже следующего дня страны, даже России. И дня и страны. <…> Меня в Париже, за редкими, личными исключениями, ненавидят, пишут всякие гадости, всячески обходят и т. д. Ненависть к ПРИСУТСТВИЮ В ОТСУТСТВИИ, ибо нигде в общест<венных> местах не бываю, ни на что ничем не отзываюсь. Пресса (газеты) сделали свое. Участие в Вёрстах, муж — евразиец и, вот в итоге, у меня КОМСОМОЛЬСКИЕ стихи и я НА СОДЕРЖАНИИ у большевиков. <…> Не печатаюсь нигде. Из всей загран<ичной> печати — Воля России, пребывшая верной, и Вёрсты, между нами зависящие (говорю о существовании их) исключительно от доброй воли, вернее самоволия Св<ятополк->Мирского, достающего на них — по фунту, по два — деньги у англичан. Очень капризен, временами ГРУБ (перепечатка во II № омерзительной Москвы Белого и Алданова — Тынянова, всеми читанного, дело его рук[153]. Иначе — к черту Вёрсты! Между нами!)<…> У нас в лесу дикие гиацинты — синие. Большие, с сильным запахом, Аля приносит охапками!
А 29 апреля 1927 года в Париж из Москвы через Прагу приезжает — Маяковский. Он совершает большое европейское турне, в Чехии — с 18 по 27 апреля. Выступил в «Освобожденном театре» 25 апреля (между номерами читал «Наш марш» и «Левый марш»), 26 апреля состоялся большой сольный вечер в «Виноградском народном доме». Собралось около 1500 человек. Прочел доклад «10 лет 10-ти поэтов», поэму «150 000 000» и отвечал на вопросы.
В Париже он поселился, как всегда, в гостиничке «Ист-рия» на Монпарнасе. Он нацелен на дела, собирается купить в Париже автомобиль, но это удалось только в следующий раз — осенью 1928-го. 7 мая он выступает в кафе «Вольтер», это небольшой дом, где Вольтер жил, на набережной Сены против Лувра. Вечер устроен Союзом советских студентов во Франции. Набилось полно народу. Маяковский стоит посередине помещения, как в цирке. Блещет и грохочет. Перед выступлением он написал домой, в Москву, Лиле Брик:
Мой изумительный, дорогой и любимый Лилик.
Как только я ввалился в «Истрию», сейчас же принесли твое письмо — даже не успел снять шляпу. Я дико обрадовался и уже дальнейшую жизнь вел сообразно твоим начертаниям — заботился об Эльзе[154], думал о машине и т. д. и т. д.
Жизнь моя совсем противная и надоедная невероятно. Я всё делаю, чтоб максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах.
Сегодня у меня большой вечер в Париже. <…> Девятого еду в Берлин (на восьмое не было билетов), десятого читаю в Берлине и оттуда в Москву через Варшаву (пока не дают визы — только транзитную).
В Праге отмахал всю руку, столько понадписывал своих книг. Автографы — чехословацкая мания, вроде сбора марок. Чехи встречали замечательно, был большущий вечер, рассчитанный на тысячу человек, — продали все билеты и потом стали продавать билетные корешки, продали половину их, а потом просто люди уходили за нехваткой места.