сть».
МЦ постепенно сознает масштаб Гончаровой и Ларионова, ищет большей близости отношений, но те страшно заняты, в это время — подготовкой к участию в выставке «Русский современный театр» в мае 1929-го, в помещении Театра Елисейских Полей, где намерены выставить свои театральные работы — декорации и костюмы. МЦ получает от Гончаровой лаконичные телеграммы со ссылкой на занятость.
Ваши телеграммы всегда огорчительны.
У меня к Вам большая просьб<а: на> днях к Вам заедет молодой чел<овек >[188] и завезет билеты на мой вечер 2 <билета>. М<ожет> б<ыть> предложите кому-нибудь?<…> Цена 25 фр<анков>, больше — луч<ше, но> больше — трудно. Вечер моя единственная надежда на лето, а на входные билеты не уедешь. Буду читать на вечере отрывки из новой вещи — Перекопа — кот<орый> сейчас пишу.
Давайте сговоримся через Алю, когда повидаемся. Хотите — приеду к Вам? Пишу Вам на собрании Кочевья, докладчик мешает. Целую Вас нежно, простите за возню с билетами. Сердечный привет М<ихаилу> Федоровичу >.
Гончарова опекает Алю, дает ей уроки рисования.
В принципе Наталья Сергеевна держит дистанцию с МЦ, но не потому, что именно с МЦ — она вообще так живет, предпочитая всяческой говорильне молчаливые стены мастерской. Статная красавица — чернорабочая, исступленная труженица, с грузом пережитого, трудным детством, недавним нищенством и нежеланием разбазариваться на лишнее. По делу — пожалуйста. Вскоре МЦ переведет своего «Мóлодца» на французский, и Гончарова, вдохновившись оригиналом, сделает впрок тридцать один рисунок к этой поэме, так и не вышедшей в свет, что было по-своему логичным венцом прикровенности их сотрудничества[189]. Но и противостояние характеров — налицо. У МЦ всегда было так. Присвоить Гончарову она смогла лишь в тексте, вобрав ее частицу в собственный мир. Сама же Гончарова принадлежала самой себе.
Между тем: «У нас весна», — пишет МЦ Анне Тесковой 17 марта 1929-го.
Нынче последний день русской масленицы, из всех русских окон — блинный дух. У нас два раза были блины, Аля сама ставила и пекла. Мур в один присест съедает 8 больших. Его здесь зовут «маленький великан», а франц<узская> портниха: «le petit phénomène»[190]. <…>
— Был у нас доклад М<арка> Л<ьвовича> о молодой зарубежной литературе. «Молодой зарубежной литературы нет, есть молодые зарубежные писатели». Прав, конечно. Потом разбор, справедливый, посему — безжалостный. (Вспомните основу суда: не милосердие, а справедливость). Из пражан определенно выделил Лебедева и Эйснера, с чем согласна. Из парижан — Поплавского. Даровитый поэт, но путаный (беспутный) человек. Мысли М<арка> Л<ьвовича> часто остры, форма обща, все время переводит на настоящие слова. Те мысли — не теми словами.
— Одна работа Гончаровой кончена и сдана, даю сербам, — 2 листа, немножко меньше (28 печ<атных> стр<аниц> формата «В<оли> Р<оссии>») — 8 чудесных иллюстраций (снимки с ее картин)[191]. Жизнь и творчество. Подумайте, нельзя ли было бы куда-нибудь устроить в Чехию? Или Чехия и Сербия — слишком близко? Пойдет в следующем № сербского Русского Архива. Другая работа, большая, пойдет в Воле Р<оссии>, начиная с апреля. Большая просьба: если прочтете и понравится, напишите от себя в редакцию, — а м<ожет> б<ыть> не от себя, пусть кто-нибудь из знакомых напишет — какие-нибудь одобрительные слова, просто: Читатель (не могла ли бы написать Ваша сестра? Вашу руку знают) — а то волероссийцы — неявно, но все же — как-то затруднялись брать, — вещь на 2, на 3 номера. Можно написать по-чешски. И лучше — после майского №, когда они начнут отчаиваться в несконча-емости! <…>
До свидания. О Маяковском напишу непременно. Но лучше сказали Вы: грубый сфинкс. О нем (и о двух других) появится на днях очень хорошая статья С<ергея> Я<ковлевича> во франц<узском> журнале. Пришлю. Как Вам понравился перевод Р<ильке>? Целую Вас. М<ожет> б<ыть> в этом году соберетесь в Париж? (На Пасху!) А? Провели бы с Вами чудный месяц! — Подумайте.
«Одна работа Гончаровой» — это сокращенный вариант очерка МЦ для публикации в переводе на сербский язык. В апреле она кончила переписку своей большой работы о Гончаровой. В общей сложности — семь печатных листов, очень устали глаза. Идет подготовка к ее вечеру. 19 мая 1929-го Святополк-Мирский пишет Эфрону: «На вечере М<арины > И<вановны> выступать считаю большой честью, но боюсь, что… <…> мое участие многих оттолкнет». Мирский отказался от участия в вечере по совету Сувчинского. Слишком обострены евразийские дела.
Вечер состоялся 25 мая в зале Vaneau (34, rue Vaneau, 7-е). Первое объявление в «Последних новостях» было 2 мая: указана только МЦ, других участников нет. В последующих объявлениях (21, 23 и 24 мая) программа была уточнена: МЦ — чтение из книг «Царь-Девица», «Мóлодец», «После России», отрывки из новой поэмы «Перекоп»; С. М. Волконский — рассказ «Репетиция и представление».
Георгий Адамович отзывается на ее вечер (Иллюстрированная Россия. 1929. № 24. 8 июня):
Литературный вечер Марины Цветаевой собрал много слушателей. У Цветаевой есть поклонники даже среди людей, не понимающих ее стихов. Покоряет «голос», оживляющий всякую ее строчку, даже неудачную. Пленяет свободное, смелое и легкое дыхание этих строк. Одним словом, несомненная «Божья милость» цветаевского таланта привлекает к ней людей. Не все друзья поэзии долго остаются Цветаевой верными, но каждый из них испытал когда-нибудь хотя бы мимолетное ее очарование. Цветаева читает стихи старые и первую часть новой своей поэмы «Перекоп». В старых стихах очень хороши «Стихи о Москве». Если мне не изменяет окончательно память, они появились в «Северных записках» весной 17-го года. Я помню впечатление, которое они произвели — особенно в Петербурге. Может быть, в этом сыграло роль уже начавшееся тогда соперничество двух городов, — кому быть, кому не быть столицей. В Петербурге очень болезненно все ощутили тогда «конец стоит императорского периода» — независимо от политических симпатий и чувств, конечно, — и с ревнивой опаской поглядывали на Москву. Над цветаевским циклом петербургские поэты «ахнули» — над прелестью, над неожиданностью ее Москвы.
Был последний вернисаж последней выставки «Мира Искусства», на Марсовом Поле, у Добычиной. Книжка журнала, только что появившаяся, ходила по рукам, и я до сих пор вижу Анну Ахматову, с несколько удивленным одобрением читающую вполголоса:
Мне же вольный сон,
Колокольный звон,
Зори ранние,
На Ваганькове…
О поэме «Перекоп» я сказать что-либо затрудняюсь. Подождем, когда она будет окончена. Подождем, когда ее можно будет прочесть, а не прослушать.
Ну, о соперничестве столиц Адамович высказался неточно. Баталия между Питером и Москвой бесконечна. Еще Пушкин, устав от всего этого, напечатал, например, «Тучу» и «Лукулла» в Москве, а не в Петербурге. Сумароков, оставив Северную столицу, спивался в московском кабаке.
Точку на «Перекопе», начатом в августе прошлого года, МЦ поставила 15 мая 1929-го. 28 мая она пишет Саломее: «Вечер, по-моему, прошел отлично. Пока, с уплатой зала и объявлений, чистых почти <нрзб> тысячи. Я очень довольна, столько не ждала, и есть еще с десяток 25-фр<анковых> надежд. <…> Получила самое трогательное письмо от Св<ятополк>- М<ирского>». 11 июня — ей же:
«Газета <«Евразия»> стала выходить раз в две недели, и С<ергей> Жковлевич> чуть-чуть поправился. Мы еще никуда не едем, — есть предложение из-под Гренобля. Пустой дом в лесу за 100 фр<анков> в месяц, в получасе от всякого жилья, глубоко-одинокий, очевидно проклятый какой-то, ибо даже хозяин не живет. <…> Покупать негде, а я без папирос бешусь. А лечим пока что — на вечеровые деньги — с Алей… зубы. Холод и дожди тоже не располагают к отдыху.
Была на Дягилеве, в Блудном сыне несколько умных жестов, напоминающих стихи (мне — мои же): превращение плаща в парус и этим — бражников в гребцов. <…> Иждивению, как всегда, буду рада».
Премьера «Блудного сына» состоялась 21 мая 1929 года в театре Place Chatelet (Сары Бернар). Второй (и последний) раз — 23 мая. Это одна из последних постановок Русского балета Сергея Дягилева. Музыка Сергея Прокофьева, либретто Бориса Кохно, хореография Джорджа Баланчина. Главную партию танцевал Серж Лифарь. Волконский о «Блудном сыне» писал (Последние новости. 1929. 25 мая): «Прекрасная декорация… На темном фоне очертания города, море, несколько парусов. Упрощение до последней степени, а глубина красок вызывает впечатление сочной роскоши. Благородная скупость средств… Музыка Прокофьева очень динамична, психологически могуча, не будучи «танцевальна», она тем не менее ложится под пластическое толкование».
В пятом номере «Евразии» Святополк-Мирский публикует «Заметки об эмигрантской литературе»:
Окончательная оценка литературной продукции русской эмиграции дело будущего. Что она менее значительна, чем одновременная продукция советских писателей — очевидный факт, который не оспаривается никем (кроме разве великих писателей самой эмиграции). Столь же очевидно, однако, что эмигрантами написано немало произведений высокой литературной ценности, которые «останутся». Вопрос только в том, можно ли эти произведения объединять в одно понятие эмигрантской литературы. Скорее это осколки, разбросанные в разные стороны и объединенные одним отрицательным признаком: они вне когда-то объединявшего их круга.
Это особенно относится к старшим писателям, сложившимся еще в России, за 1920—22 гг. Как бы высоко ни оценивать написанное ими за рубежом, их место в русской литературе определяется их прежним творчеством. Митину Любовь<Бунина> нельзя серьезно равнять с <его>Суходолом.