.) я остановился на вопросе: какие у меня есть друзья? Роль «старшего друга», советчика исполняет Муля (Самуил Гуревич). Этот человек, друг интимный Али, моей сестры, исключительный человек. Он нам с матерью очень много помогает, и без него я не знаю, что бы мы делали в наши сумрачные моменты. Муля работает с утра… до утра, страшно мало спит, бегает по издательствам и редакциям, всех знает, о всем имеет определенное мнение: он исключительно активный человек — «советский делец». Он трезв, имеет много здравого смысла, солидно умен и очень честен; знает английский язык, был в Америке, служил в Военно-морском флоте. <…> Он очень любит мою сестру, и его любовь перенеслась на оставшихся членов нашей семьи. <…> Он журналист, ему 35 лет, он смугл и имеет добрые, очень честные черные глаза. <…> Кого я еще близко знаю? — Я всегда люблю поспорить с Котом (Константином Эфроном), моим двоюродным братом. Он глупее меня, смахивает на простецкие манеры, ненавидит «жирных» писателей, очень откровенен (даже груб), учится на Биофаке, ему 18 лет, одет он бедно, любит «жизнь на воле», весьма строгого мнения о людях, говорит басом, имеет довольно зверскую наружность (нависшие брови, глаза добрые, нос короткий и толстоватый, лоб низкий, голова бритая, начинает отрастать светло-шатенной щетиной). Он ненавидит халтурщиков и любит свои биологические экспедиции, любит ходить на лыжах. Я люблю его видеть, потому что всегда с ним спорю и это доставляет мне удовольствие. У него есть чувство юмора, тем не менее он не обладает моей легко-саркастической манерой спорить, и доводы его имеют сильнейший привкус простецкости. Он эгоист, и мать моя его за это не любит (да еще и за, как она говорит, «скотскость»). <…> Он мне не настоящий друг, по многим причинам: потому что я не разделяю его взглядов, потому что у него не «тот» взгляд на жизнь, потому что, в сущности, мне на его Биофак наплевать.
Дальнейшие знакомства Мура — девушки, их три. Писательские дочери Иета Квитко, Мирэль Шагинян, Майя Гальперина. О последней — отдельно: «Майя обладает маленьким ростом и изящным телом. Она, бесспорно, красивее моих остальных знакомых. Она любит одеваться и всегда хорошо одета и элегантна. <…> Я с ней был в Музее нового западного искусства[332], ну и поспорили же мы там! Она ненавидит т. н. формализм в искусстве — я же его обожаю. И так далее. Майя наиболее привлекательна из моих знакомых девушек, и я люблю бывать у нее в доме, где она часто сцепляется с отцом и матерью». Мирэль же хороша еще и тем, что у ее семьи есть дом в Коктебеле, куда Мур мечтательно рвется. Но доктор не советует ехать летом на жару, у Мура слабое сердце.
У Мура художественные склонности, хочет стать художником, но литературная среда ему больше нравится. Его покорило остроумие критиков Петра Перцова, Владимира Ермилова и Марка Серебрянского. Он отметил, что приехал Корнелий Зелинский — симпатичный и осторожный. Он много думает о международном положении, о заключении мирного договора с Финляндией («это должно быть большим ударом для Англии и Франции»). Он уверовал в коммунизм, его шокирует пение допотопных романсов за стеной: поют пошлые девчонки, дочери хозяйки. Однако: «Все дело в конечном исходе дела отца и сестры — это самое главное, но нужно же жить каждый день! Главное — это не под даваться пессимистическому настроению и хапать от жизни все то хорошее, что она может дать, как то: вкусная еда в Доме отдыха[333], тамошние разговоры, газеты, книги, школу, рисование. Приходится жить как-то плоско».
Но больше всего Мур охвачен иным впечатлением. «Сейчас в Доме отдыха сидел я против очень красивой женщины, болгарки, дочери писателя Стоянова и вышедшей замуж за испанца. Чорт возьми! Страшно подбадривает, как-то выносит к оптимизму вид красивой женщины. А она действительно красива. У нее черные волосы, большие черные глаза, замечательный чувственный рот, главное губы — чорт возьми!» Он думает о том, что «с такой приятно было бы поспать». Он уверен в том, что когда-нибудь у него будут по крайней мере такие же.
Он лечит зубы, пьет в обществе взрослых чай с сухариками, успевает и читать. «Я сейчас прочел «Гиперболоид инженера Гарина» и «Аэлиту» Алексея Толстого — замечательно. Это — полет фантазии — вот это мне нравится, и не скучно читать, а очень интересно». Подросток. Неотступно другое: «Меня интересует, в каком возрасте я буду обладать моей первой женщиной? Один французский товарищ сказал мне в Париже, что он перестал быть девственником в пятнадцать с половиной лет; мне все-таки не думается, чтобы я смог достичь этого рекорда».
Срок пребывания в Голицыне истекает 1 апреля 1940 года. Идет лихорадочный поиск жилья. Особенно старается Муля, упорно надеясь достать комнату в Москве. Намечался вариант в Сокольниках, но маклерша оказалась аферисткой. В конце марта директорша Дома творчества сообщила, что теперь МЦ с Муром должны платить в два раза больше, чем раньше. «Итак, теперь мы будем ходить в Дом отдыха и брать пищу на одного человека и делить между собою. Кончено теперь хождение в Дом отдыха! Будем, конечно, есть дома. Так. 29-го (марта. — И. Ф.), после 3-х месяцев и 16-ти дней общение с пребывающими в Доме отдыха прекратилось. Это — конечно, большой удар по кумполу, и мы опять внизу волны. Смешно! Брать пищу на одного человека и делить поровну!»
На земном шаре происходит всякое. «Вчера вечером узнал от Зелинского, что Германия заняла Данию и Норвегию. Здорово. Всегда замечательно, когда развиваются события. Интересно, что будет дальше и как будет развиваться германо-англо-французская война».
Мур в оценке событий исходит из дружбы между СССР и Германией.
На собрании классный руководитель поручил Муру приготовить доклад о Маяковском. «Я уже написал свой доклад — вышло как будто ничего». Показывал ли матери, неизвестно.
Мур читает «Цветы зла» Шарля Бодлера — замечательные стихи. Ходит в красных заграничных башмаках. Рисует, но мало. Его больше интересует картина боевых действий в Европе. «Теперь война разгорелась по-настоящему на 4 фронтах: Норвежском, Западном, Голландском и Бельгийском. Конечно, немцам придется преодолеть большие трудности — против них голландская, бельгийская и англо-французская армии, и с ними справиться будет нелегко. Но Германия победит — в этом я уверен».
Доклад о Маяковском совпал с заболеванием свинкой. Его это даже радует — есть перспектива уклониться от испытаний (экзаменов). А покамест ему приятно вспомнить, что 11 апреля они с матерью были на чтении Пастернаком своего перевода «Гамлета» в университетском клубе. МЦ уже была на первом чтении 9 апреля в клубе писателей: она припоздала к началу, и Пастернак, увидев ее в дверях, пошел к ней, поцеловал руку и провел на приготовленное в первом ряду место. «Там была вся интеллигенция Москвы. Перевод замечателен — и Пастернак читает его с большим жаром и, конечно, по-пастернаковски. Публика его, как видно, очень любит. Он, конечно, оригинальнейший человек (в плане оценки его публикой). После чтенья перевода (каковое чтенье прошло с огромным успехом) мы (Пастернак, мама, я и его первая жена) <пошли> к этой первой жене, там поужинали, поболтали, потом Борис (Леонидович Пастернак) нас проводил до дома тетки (где мы ночуем). Мать говорит, что Пастернак — лучший наш поэт, а Пастернак говорит, что лучший наш поэт — это мать (Цветаева). На следующее утро я пошел в амбулаторию (так как опухоль — свинка — уже побаливала)…»
Приходят новости из Болшева, хотя, казалось бы, эта страница перевернута. Но там остались кое-какие вещи и книги. Все это опечатано НКВД. И вдруг — сорвав печати, туда вселяется местное начальство — судья (или председатель поссовета) и начальник отдела милиции. 28 апреля МЦ с Митей Сеземаном и двумя представителями НКВД оказываются в доме. Там — тело удавившегося начальника милиции. Привязал ремень к кровати, в петлю просунул голову и шею, уперся ногами в кровать — и удавился. МЦ привезла оттуда французские книги, сваленные судьей на террасе. «Конечно, практичный человек, мне кажется, смог бы на всем этом брик-а браке фактов достать себе приличную жилплощадь, но в том-то и дело, что мать исключительно непрактична».
Мур настроен на жизнь спокойную, облагороженную культурой, чтением книг, посещением концертов, театров, художественных выставок. На мелочи быта он закрывает глаза, но это бесполезно — он все видит. Маму называет мамой и наедине с собой. Когда обижен, пишет «мать».
Она не знает, насколько он зорок и как обеспокоен ее душевным недомоганием: «…она приходит в отчаяние от абсолютных мелочей, как то: «отчего нет посудного полотенца, пропала кастрюля с длинной ручкой» и т. п. Так хотелось бы спокойно пожить!.. Куда там… У матери курьезная склонность воспринимать все трагически, каждую мелочь т. е., и это ужасно мне мешает и досаждает <…> Мать, которая здесь охает и ахает (правда, она болеет воспалением евстахиевой трубы, нарывом, гриппом и простудой), наверное, пуще будет нервничать в Сокольниках, где комнатушка крохотная. Вообще, вследствие болезней у матери испортился характер — стала жаловаться на неудачу работы, на меня и на собственную жизнь, стала пессимисткой. Но я ничего — все надеюсь на будущее».
Мать не приветствует его дружбу с Митей Сеземаном. Считается, что это его семья оклеветала Сергея Яковлевича и Алю. Митя же полагает — наоборот. Дружки тем не менее встречаются часто, на улицах Москвы. Больше всего они любят кафе «Националь» и Библиотеку иностранной литературы, где листают американские кинематографические журналы. Мур все больше, целенаправленно осовечивается, друг — другой. «Митька очень односторонен — политикой он интересуется только как предметом шуточек. У него «полторы ноги» осталось во Франции, а здесь только половина».
Это не он покоряет Москву — она его. «В Голицыне живу хорошо и спокойно, но, тем не менее, перемены жажду: как-никак — Москва, это не фунт изюма! Я рад, рад, что еду в Москву. Не глупо, не наивно рад, после первого же дня я говорил, что люблю Москву (главным образом центр: Охотный ряд, Арбат, ул. Горького, Кузнецкий мост, эти районы). Мое большое преимущество — то, что мне осталось много жить, что жизнь с ее неизведанными (для меня) тайнами впереди, что я успею нахвататься, изведать и насмотреться много интересного, что «запас» у меня большой».