Существует перекличка двух сестер. Там был конфликт, совершенно естественный, настоянный на разнице двух натур, вне зависимости от степени одаренности. Асю угнетала младшесть.
Марину вело чувство превосходства, замеченное ревнивой сестрой еще в детстве: «Но смутно мне открывалась особая стать Мусиного чувства, не моя! Жажда отчуждения ее радости от других, властная жадность встречать и любить всё — одной: ее зоркое знание, что это всё принадлежит одной ей, ей, ей, — больше, чем всем, ревность к тому, чтобы другой (особенно я, на нее похожая) любил бы деревья, луга — путь — весну — так же, как она. Тень враждебности падала от ее обладания — книгами, музыкой, природой — на тех (на меня), кто похоже чувствует. Движение оттолкнуть, заслонить, завладеть безраздельно, ни с кем не делить… быть единственной и первой — во всем!»
Когда поэт — женщина, жизнь поэта сильно усложняется. Вечную Женственность атакуют быт, элементарные вещи, безделушки, духи, а не туманы, обиход и, скажем, гардероб. На холме над Окой сейчас стоит памятник Марине Цветаевой. Она в очень длинном платье. В таком же платье она сидит напротив своего дома в Борисоглебском переулке. В гимназическую пору она носила «почти длинные платья». Откуда это платье? У нее бывали другие — праздничные, выходные, яркие — или юбки цыганского типа. Рост взрослой Марины — 163 см. Сохранилось платье длиной 120 см.
Что было первым сердечным увлечением Маруси? Или — кто? Ну наверняка не любование в четырехлетием возрасте родственником Сережей Иловайским, гимназистом. Дело было посерьезней, почти традиция — репетитор. Студент, конечно. Кстати, родом с Урала. Натаскивал в первых знаниях Андрюшу, которого не учили ни пению, ни игре на музыкальных инструментах. Имя репетитора, можно сказать, царское — Александр Павлович. В очерке «Дом у Старого Пимена» Марины Цветаевой (1933) сказано: «…свободомыслящий студент Гуляев, готовящий Андрюшу в приготовительный класс Седьмой гимназии, а сестру Лёру, под шумок, себе в невесты». Запомнился, однако.
Не красавец, скромного роста и зубоскал («хохочет и грохочет»), но белокур, с усами и бородкой. Ему она отправила таинственное письмо, вызвавшее его смех и правку ошибок — красным карандашом. Все всё узнали, были слезы в ее глазах, ссылка репетитора во флигель. «И зубоскал совсем не веселая, а страшная вещь».
Валерия Цветаева на склоне лет уверяла, что в детстве, войдя однажды в комнату, увидела Марию Александровну сидящей на коленях у репетитора и что мачеха постоянно изменяла мужу «вообще со всеми». Примем к сведению, но учтем: у Лёры с репетитором, кажется, все-таки что-то было, романтическое и незабытое.
Трудный рай трехпрудного детства, каким бы он ни был, кончился осенью 1902 года. У Марии Александровны обнаружилась чахотка. Гадали: откуда? Да, тяжело далось матери рождение Аси («у мамы тогда вся шея была в опухших желёзках»), но это не факт, лишь предположение, как и то, что Мария Александровна могла заразиться во время операции в Иверской общине, когда держала больного за отпиливаемую туберкулезную ногу.
Намеревались поехать на Кавказ, но отправились — в Италию: так вернее, там превосходная медицина. Были большие сборы, бесчисленные хлопоты. Иван Владимирович взял годичную командировку в Италию. Поехали почти всей семьей — кроме Андрюши, оставленного в Москве без его особых на то переживаний на руках Иловайских.
Мама, прощаясь с домом, сказала:
— Я уже больше не вернусь в этот дом, дети…
Проехали Варшаву, где на вокзале повидались с дядей Митей, братом отца, и его сыном Володей, увлекавшимся паровозами. Затем — великолепную Вену, альпийские горы и долины (осуществление заветного романса «Милые горы, мы возвратимся»), Тироль — и достигли городка Нерви, под Генуей. Поселились в «Pension Russe» — «Русском пансионе» на уличке Каполунго (Capolungo), 32/34, где хозяином был немец Александр Егорович Мюллер. Его рыжий сын — сорвиголова Володя стал дружком девчонок. Италия окружила их небесно-певучим языком и невиданной растительностью — кипарисы, пальмы, агавы, кактусы, пинии, лавр и апельсиново-лимонный сад.
Он был синеглазый и рыжий
(Как порох во время игры!)
Лукавый и ласковый. Мы же
Две маленьких русых сестры.
Бегали по скалам, грохотала изумрудная громада прибоя, небо было лиловым, от девчонок шли маленькие облака — рыжий дружок научил их курить. Муся быстрее всех усвоила много итальянских слов, вперемежку книжных и уличных. У нее была цепкая языковая память. Там она и дневник завела. У нее был бисерный кудрявый почерк.
Мама волновалась, заточенная в своей комнате под приглядом доктора Марджини. Окно было всегда открыто, горный воздух обладал целительной чистотой, целебной была и сыворотка доктора Маральяно, через месяц мама вышла из комнаты в табльдот — общую гостиную пансиона — и запросила пианино, которое и было поставлено у нее в комнате. Ее руки вновь полетели по клавишам, и было для кого играть.
Появился человек, тут же прозванный Тигром: изобретение Марины, себя окрестившей Овчаркой, Асю — Мышкой. Внешне и по обстоятельствам жизни это был герой, высокий брюнет с огромным бантом вместо галстуха и дерзким побегом с русской каторги за плечами. Владислав Александрович Кобылянский (Гольдберг), уроженец Польши, красавец и бунтарь, вскружил голову всей женской части цветаевской семьи — от Аси до Марии Александровны. Ловили каждое его слово, следили за каждым движением. Тигр не имел конкурентов, тем более что Иван Владимирович чуть не сразу по прибытии в Нерви сам себя командировал в другие районы Италии, хорошо ему знакомой и богатой для его строительно-научных интересов.
Новогоднюю ночь 1903 года встретили под пинией, заменившей елку. Десять лет девочке Марусе. В этом году с ее сердцем произошло нечто загадочное, пронзившее навсегда, о чем сказано в 1933-м:
Тридцатая годовщина
Союза — верней любви.
Союз с рабочим столом? Вряд ли только это. Что-то поверх стола и верней любви.
К той поре подъехали Сережа и Надя, дети деда Иловайского от второго брака, заболевшие чахоткой. Милые люди, горячо любимые. Шумно веселились, ели много сушеного винограда. Пахло жженой пинией. Пели революционные песни — ничего странного: Марина в черной клеенчатой тетрадке писала революционные стихи. Вольнодумие, ветер свободы, народолюбие и отрицание царя и самого Бога. В Москве Цветаевы ходили в университетскую церковь по традиции, идущей еще из седого талицкого прошлого. Мария Александровна была, по-видимому, религиозна, но как-то на свой лад.
Мария Александровна увлеклась безоглядно. Назревал распад семьи. Не было бы счастья, да несчастье помогло — Марина, в беготне с рыжим дружком по лестнице без перил, опасно упала — разбила голову в кровь. Мать ночь просидела у ее постели, закрывшись ото всех. Лицо Муси горело, как фонарь. Тигр стал неактуален. Видимо, по этой причине Тигр порывался на пари спрыгнуть с лодки в штормовое море, а мстительный Володя злорадно спел при нем в омнибусе «Боже, Царя храни!».
Приехала Тетя — Тьо. Мария Александровна засобиралась к мужу, в Рим, где с ним была Лёра. Намечались важные перемещения. Младших дочерей ожидала родина Тьо — Швейцария, а именно Лозанна. Школа-интернат. Скальным осколком они вырезали на грифельной пластине берега свои имена. Мама уехала, девочек заточили под надзор Тьо, не спускавшей с них глаз в черепаховых дедушкиных очках. Их готовили в швейцарскую школу по всем статьям, прежде всего со стороны поведения, этикета, благовоспитанности, манер. Море стало абстракцией, полоской сини. Из Рима привезли Лёру, заболевшую брюшным тифом. Из Швейцарии пришло приглашение. Ранней весной отправились на поезде в Лозанну.
Высокий шпиль католического собора и крутые — вместо плоских итальянских — крыши домов. Старые девы сестры Лаказ — мадемуазель Люсиль и мадемуазель Маргерит, ничем не похожие друг на дружку, — хозяйки пансиона в горах: серокаменного, укромного, с большим платаном в маленьком саду, на бульваре Граней, номер три. Комнатка на двоих, с двумя тумбочками и кроватями, и три сестры, богатые армянки из Египта, в комнате напротив. Двадцать девушек, опекающих по старшинству девочек из дикой России, где остается их папа, а мама болеет в Италии. Девиз Швейцарии: «Un pour tous et tous pour un» — «Один за всех и все за одного». Это и девиз школы сестер Лаказ. Патронаж аббата — мосье л’аббэ («Monsieur l'Аbbé, француз убогой…»), посещение костела в субботу и воскресенье, торжественное звучание мессы, школьные предметы — древняя история, география, арифметика и бесчисленные времена французских глаголов. Почти полтора года пребывания в ауре милого французского говора, известного с раннего детства, а неподалеку и родовое гнездышко старенькой Тьо — Невшатель, рядышком Монтрё, Террите. Блеск Леманского озера. Спуск к озеру по старым узким уличкам, к набережной Уши. Почти полтора года.
Приезд мамы, ее родное лицо, ненасытные прогулки после уроков вокруг Лозанны, поклоны незнакомых встречных, сидение в ресторанчике на набережной Уши за стаканами гренадина или кофе, чаепитие с мамой у нее в маленькой съемной комнате — мама сама готовит русский чай на спиртовке.
Запомнились рассуждения мамы: жизнь идет полосами, быстро сменяющимися.
— А я, дети, вернусь в Италию…
Она уехала в Геную, а пансионарок повезли в сторону Монблана. Там, по слову Аси, — раскаленная синева. Холодно, кто в пальто, кто в вязаных кофточках. В прогулках с мамой на горных склонах были эдельвейсы, а здесь — жансианы и рододендроны. И высокогорная черника, густо пачкающая пальцы и лицо. Длинная вереница пансионарок по леднику, опасные тропы, особенно Мовэ Па — Дурная тропа, с кромешными пропастями, поглотившими некогда сорвавшихся путешественников. Ледник Ледяное море, одно название чего стоит. Хождение по замерзшим первобытным водам с альпийским