<ольшеви>ков я ненавидела тем же краем, которым их видела: остатками, не вошедшими в любовь, не могущими вместиться в любовь — как во взгляд: сторонним, боковым.
А когда на них глядела — иногда их и любила.
Еще в начале года, 21 января по «русскому стилю», она посвящает — «Алексею Александровичу Чаброву» — стихотворение, первый катрен которого:
Не ревновать и не клясть,
В грудь призывая — все стрелы!
Дружба! — Последняя страсть
Недосожженного тела.
Актер и музыкант, окончивший Брюссельскую консерваторию как пианист, друг Скрябина, Чабров гастролировал с композитором, а после его смерти стал опекуном его детей. Таиров пригласил его на роль Арлекина чуть не случайно — обратил внимание на прекрасное телосложение и выразительное лицо заведующего музыкальной частью своего Свободного театра.
Апрелем 1922 года датирована поэма МЦ «Переулочки» с посвящением: «Алексею Александровичу Подгаецкому-Чаброву на память о нашей последней Москве».
Прямо перед написанием этой вещи МЦ предприняла попытку поэмы иной — той, что стала называться «Мóлодец», а пока что не смогла состояться, поскольку автор почувствовал поле более широкое, нежели то, на котором пришлось остановиться. Герои «Мóлодца» — упырь и Маруся. Метафизическое чудовище берет непомерную плату за любовь к нему, за вход в небесное блаженство. Маруся приносит в жертву самых близких, мать и брата, все свое земное.
Когда Марина была Марусей, у нее появился Чародей, Эллис, и он вовлек ее в литературу. А что пьет кровь больше, чем она, литература? Что требует жертв, при свете совести? Об этом «Мóлодец». Об этом тоже.
МЦ, написав и отделав первую часть будущей поэмы в «Переулочках», обратилась к стиховому объему, похожему на лирический, но так или иначе — по количеству строк, не столь и большому, — росшему в эпос. Хотя ядро — все равно лирика.
Память о «нашей последней» Москве все та же:
Красен тот конь,
Как на иконе.
Я же и конь,
Я ж и погоня.
Вновь погоня, густая экспрессия, сверхнапряженный ритм, сюжет размывается, слова задыхаются, пауз нет, без остановки, без оглядки, сломя голову, вслед за самой собой, от себя самой — или от златорогого тура, созданного саморучно, по колдовству.
В непохожем, но тоже трудном случае было жестко сказано — «сумбур вместо музыки»[66]. Полномасштабного Шостаковича еще нет, но есть Скрябин — «Поэма Экстаза», первоначально названная композитором «оргиастическая». «Переулочки» — воспроизведение оного экстаза. У Скрябина запредельно звучит золотая труба, означая пик оргазма. У МЦ в поэме турий рог несет особый смысл.
Кроме того, поэма пишется — в физическом присутствии Мандельштама, то есть под одним кровом. Это было время первого мандельштамовского импресьона в его поэзии, туманного шифра, тончайшей ассоциативности, странных сближений. Цветаевская «последняя Москва» была той самой, которую она дарила Осипу шесть лет назад.
Былинная Марина Игнатьевна, разгульная ведьма, которую поминал даже историк С. М. Соловьев в рассказе о Древней Руси, уводила в еще более глубокие времена, нежели полячка Маринка в смутное лихолетье XVI века. Та ведьма, обертывая Добрыню гнедым туром, действовала в Киеве, но это неважно. Немудрено было затеряться в «переулочках Игнатьевских» поэмы «Переулочки».
По-видимому, Чабров разделял эту речевую эстетику, о чем она пошутит позже: «Только до одного дошла, но у него дважды было воспаление мозга». По крайней мере это не лазурь символистов, но нечто другое:
Лазорь, лазорь!
Златы стремена!
Лазорь, лазорь,
Куды завела?
Высь-Ястребовна,
Зыбь-Радуговна,
Глыбь-Яхонтовна:
Лазорь!
А в конце концов — песня такова:
Турий след у ворот,
От ворот — поворот.
От ворот поворот постиг и Чаброва — через год он уехал. Думал сделать свой театр, но сделался католическим священником, получив приход на Корсике.
Одиннадцатого мая 1922 года МЦ посылает Алю в дом Скрябина за Чабровым. Они едут на извозчике на Виндавский (Рижский) вокзал. Поезд — до Риги. Отбытие в 17.30. Из Риги идет поезд на Берлин, где Марину с Алей должен встретить Эренбург. Прощаются с Чабровым.
В тот же самый день Мандельштам сдает в Московское отделение Государственного издательства сборник стихов «Аониды» и заключает договор, вскоре получив положительную внутреннюю рецензию Кл. Лавровой и визу Льва Троцкого «Печатать». Поэтический статус Мандельштама никогда не был столь высок, он покорил обе столицы. Невообразимый момент — Осип Мандельштам на вершине успеха.
Прибыв в Берлин, в том же мае, МЦ по просьбе Эренбурга переводит на французский язык стихотворение Мандельштама «Сумерки свободы» для бельгийского журнала «Lumidre»[67]. Она справилась с этой работой дней за пять.
С собой МЦ увозит из Москвы сундучок с ворохом рукописных бумаг — записные книжки, черновые тетради и проч. Прихвачен и советский букварь Али. МЦ было что с собой везти — готовые сборники стихов: «Юношеские стихи», «Версты I», «Стихи к Блоку», «Психея», «Разлука».
Невесело забавна запись МЦ в черновой тетради:
Список: (драгоценностей за границу)
Кадушка с Тучковым
Чабровская чернильница с барабанщиком
Тарелка с львом
С<ережин> подстаканник
Алин портрет
Краски
Швейная коробка
Янтарное ожерелье
Алиной рукой:
Мои Валенки, Маринины башмаки
Красный кофейник, примус
Синюю кружку, молочник
Иголки для примуса
А зачем тащить в Европу примус?
Часть втораяЛЮТНЯ! БЕЗУМИЦА!
Глава первая
Приехав в Ригу, Марина и Аля оставили дорожную поклажу в камере хранения и в ожидании берлинского поезда пошли бродить по городу, построенному наполовину в стиле немецкого модерна — югендштиль. После Шехтеля в Трехпрудном и вообще в Москве это не было в новинку, однако обилие архитектурной новизны было прологом Европы. Впрочем, Шварцвальд детства, Париж юности или Сицилия свадебного путешествия никуда не делись, не изгладились из Марининой памяти.
Вечером они сели на поезд до Берлина. После полудня 15 мая поезд из Риги проехал три берлинских вокзала и остановился на четвертом — Берлин — Шарлоттенбург. Их никто не встретил. Взяв носильщика, добрались до извозчика, которого наняли до Прагерплац (Пражская площадь). Ехали к Эренбургу. Он стоял у крыльца пансиона «Прагер». Всмотрелись, обнялись, расцеловались. В пансионе «Прагер» Эренбург с женой занимали две комнаты, одну из них отдали гостьям — большой, темный, заваленный книгами кабинет Ильи Григорьевича.
Утром следующего дня МЦ отправила телеграмму Сереже в Прагу, куда он перебрался из Константинополя 9 ноября 1921 года, в тот же день получив ее письмо.
Прагерплац — скромное торжество югендштиля: металл и стекло, фантастические растения из железа, фасады домов с массой декоративных элементов, над линией карниза — обелиски, сфинксы, львы, вазы, цветы, полнота и праздник жизни, ужасно важные после поражения Германии в Первой мировой, и это при том, что имперские власти ограничивали новых архитекторов именно в Берлине, пытаясь сохранить его прусское лицо.
На прилегающих к Прагерплац улицах возник «русский Берлин». Три обстоятельства — социал-демократы у власти в Германии, Раппальский договор (признание Германией Советского государства, 1922) и политика нэпа — удобрили почву «русского Берлина». Количество беженцев из России зашкаливало. Они попадали в Германию через Турцию, Болгарию, Хорватию, Словению, в Берлине русских порой скапливалось до полумиллиона и больше.
Русское «Издательство З. И. Гржебина» выпустило русский путеводитель по городу. Жизнь русской колонии сосредоточивалась в западной части города, в районе Гедехнискирхе. Здесь было шесть русских банков, три ежедневные газеты, двадцать книжных лавок и по крайней мере семнадцать крупных издательств — «Москва», «Геликон», «Слово», «Скифы», «Мысль», «Врач», «Литература», Гржебина, Ладыжникова, Дьяковой, Бергера, Гликмана и других вплоть до С. Эфрона (даже не родственник). Был огромный магазин русской книги «Москва».
Издавалось большое количество учебных пособий для русских общеобразовательных заведений. Еще в 1919 году в Германии были открыты две гимназии для русских учащихся: русской академической группой и пастором Мазингом в Берлине, а также прогимназия Красного Креста в лагере Штейн.
В центре города — множество русских заведений. Пьют скверный «мокко». Много кокаинистов. Много пивных. Много джаза и американских танцев — фокстрот, чарльстон, бостон, шимми. Творческий народ организовался в «Дом искусств» под сводами приличного кафе «Ландграф» на Курфюрстенштрассе, 75. Основанный в ноябре 1921 года, «Дом искусств» насчитывал в период наиболее активной работы пятьдесят постоянных и восемьдесят три ассоциированных члена (члена-соревнователя).
Разнообразен литературный ландшафт. Больше всех танцует Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый). Буйствует Есенин, разодет, как манекен с витрины, он — при Айседоре, при нем — Кусиков. Наоборот — как айсберг, выехавший на сушу, у озера Шармютцель в курортном городке Сааров высится и сияет Максим Горький.
Эренбург привел МЦ в кафе «Прагердиле», где у него «штаммтиш» — облюбованный стол, за которым он с утра, по парижскому обыкновению, сидит за пишущей машинкой, а по вечерам — с коллегами и друзьями. Кафе «Прагердиле» находится в нижнем этаже пансиона, населенном (около)литературными соотечественниками всех мастей. К приезду МЦ Эренбург инициировал издание двух ее книг — «Стихи к Блоку» и «Разлука», хорошо принятых русскими берлинцами.