И. Ф.) «дырой». Не Чехов, но добросовестный очеркист, он писал о Сибири, где отбыл по молодости лет ссылку, и о благословенном Крыме, исторически столь неоднозначном. Он приходился двоюродным братом, по матери Елене Александровне Добротворской, той самой, из Тарусы. Мария Александровна читала его вещи в сборниках издательства «Знание». Собственно, сам он тогда отсутствовал, но второй этаж арендовала Е. Ф. Лужина, сдававшая жилплощадь. Две комнаты сняли Цветаевы. Иван Владимирович уехал в Москву, его девочки остались в объятиях посуровевшего по осени климата. Но им нравилось все — кипарисово-тополиная флора и соседство, состоявшее из трех человек и целой собачьей колонии, населявшей голую гору за домом. Девчонки подкармливали бездомных, худых и голодных, но миролюбивых псов.
Тогда там еще не было канатной дороги, но вид на море открывался восхитительный и напоминал Италию. Если стоять лицом к морю, справа вдалеке поднебесно высится гора Ай-Петри, слева вблизи — холм Поликур. Чуть ниже дома Елпатьевского — женская гимназия, та самая, куда готовились поступать в четвертый и второй классы Маруся и Ася. Трехэтажное великолепное здание из крупных кубов керченского камня. Во дворе гимназии поныне стоит роскошный гималайский кедр, семиствольный (один ствол сейчас спилен) и головокружительно высокий. В «Путеводителе по Крыму» А. Бесчинского (1908) сказано, и мы через яти и еры воспроизведем колорит времени:
При женской гимназіи пансіона нѣтъ, но родители, желающіе помѣстить въ Ялтѣ своихь слабыхъ здоровьемъ, но имѣющихъ возможность продолжать прохожденіе курса дѣтей, могутъ хорошо помѣстить ихъ въ частныхъ домахъ. Справки можно получать у начальницы гимназіи Варвары Константиновны Харкѣевичъ. Въ частности для воспитанницъ женской гимназіи есть пансіонъ г-жи Е. Л. Карбоньеръ, находящійся вблизи гимназіи. За 50 руб. въ мѣсяцъ дѣти получаютъ всѣ необходимыя удобства и заботливое попеченіе. Пансіонъ утвержденъ г. попечителемъ учебнаго округа.
Описывая в «Воспоминаниях» Дарсан, Анастасия Цветаева в числе его достопримечательностей называет дворец бухарского эмира. Ошибка. Эта ансамблевая постройка мавританского стиля была сооружена архитектором Н. Г. Тарасовым как раз в Заречье, причем позже (1911). А гимназия построена главным ялтинским зодчим — Н. П. Красновым в 1893 году. До 1904 года включительно, то есть до конца жизни, в ее попечительский совет входил Антон Павлович Чехов. Там учились многие. Лиза Пилен-ко, дочь директора Никитского ботанического сада, — в частности. Одновременно с пребыванием в Ялте Маруси и Аси. Однако будущая Мать Мария — поэт Елизавета Кузьмина-Караваева — никогда не пересекалась с Мариной Цветаевой. Ни в Ялте, ни в Коктебеле, ни в Москве, ни даже в Париже. Как это могло произойти?..
Еще до Ялты, транзитом, они видели Севастополь, глубоко их взволновавший. В гостинице свирепствовали клопы, то же самое, помнится, было с Чеховым во Владивостоке и на Сахалине, но это не съедало патриотического восторга девочек. Марина декламировала, Ася повторяла следом наизусть графиню Ростопчину:
Что Данциг, Сарагосса, Троя
Пред Севастополем родным?
Нет битв страшней, нет жарче боя…
Дыша в огне, вы гибли стоя
Под славным знаменем своим!
Пред Севастопольской осадой
Что слава всех осад других?
Когда пловучия армады
Таких несметных сил громады
Водили на врагов своих?
Двенадцать раз луна менялась,
Луна всходила в небесах, —
А все осада продолжалась,
И поле смерти расширялось
В облитых кровию стенах.
Крымская война была поражением героическим, японская — позорным. В елпатьевском доме за столом общей столовой собирались не только для еды. Говорили о том же — о войне, о потере Сахалина и Курил, о дурном царе и революции. Мужчины — средних лет «хохол» Прокофий Васильевич и молодой миловидный Зиновий Грацианович — подспудно сражаясь за сердце юной бойкой соседки, смешливой армянки, речи вели гражданственные. У них были близкие позиции, первый был несколько левее, а между ними держалась Мария Александровна, не чуждая склонности к обновлениям в стране, но без крайностей. Она одобряла идеологию кадетов. Ася спросила у нее:
— Мама, что такое — социализм?
— Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле, тогда это — социализм!
Поле смерти действительно расширялось. В Ялте помнили художника Федора Васильева и поэта Семена Надсона, ужасно рано сожженных чахоткой. Сгорел Чехов, еще раньше ушел Левитан (аневризм сердца). Кстати, или скорее некстати, в 1892 году, когда родилась Марина, Левитана как некрещеного еврея выставили из Москвы — выселению в 24 часа подверглись все евреи[4], и некоторое время он жил, помимо прочих мест, на цветаевской Владимирщине, написав классическую «Владимирку». Но сердце посадил вполне по-русски — рано, в работе и страстях.
Страшно тесен мир, все связаны со всеми. В начале 2010-х годов на лето я снимал флигель, относящийся к дому 1/2 по улице Нагорной — угол улицы Толстого. Там, под тремя могучими кипарисами во дворе, живал и писал Левитан. Рядом — высокая розовая колокольня собора Святого Иоанна Златоуста и церковное кафе «У княжны». А несколько выше по горе — старое кладбище, где лежит двадцатитрехлетний Ф. Васильев, и улица Бассейная, где умер двадцатичетырехлетний Надсон. Отсюда Ялта видна как на ладони, в том числе Дарсан, и игрушечные вагончики канатки ползут по воздуху непосредственно к елпатьевскому дому.
Может быть, нелишне сказать и о Лесе Украинке, которая вместе с мужем, оба туберкулезники, в 1907–1908 годах жила на Дарсановской, 6. Ну, и в контексте женской поэзии непременно может появиться имя юной Ники Турбиной, учившейся в стенах бывшей женской гимназии.
Если где-то в раю или в аду есть место по имени Ялта, там встречаются многие жители и гости Ялты земной.
Марина пишет той же А. А. Иловайской 8 января 1906 года:
Ваша чудная книга[5] доставила нам огромное удовольствие. Я как раз учу историю и «Царь Иоанн Грозный» пришелся мне как нельзя более кстати. Живем мы в Ялте ничего себе, учимся, ожидаем письма из Москвы всегда с большим нетерпением. Мы готовимся в мае держать экзамен; Ася во второй, а я в четвертый класс и должны много учиться.
Я должна пройти программу первых трех классов в эту зиму, Ася проходит программу первого.
Погода у нас очень хорошая, так тепло, что ходим в сад только в платьях. Но все же как ни хороша ялтинская погода и природа, сама она, Ялта, препротивная и мы только и думаем, как бы поскорей в Москву. Ведь мы уже больше трех лет не видали Андрюши, а Лёры больше двух. И вообще, в гостях хорошо, а дома куда лучше!
Царский Манифест 17 октября 1905 года, даровавший России несколько сомнительных свобод — на началах неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. За критику царского жеста, кстати, закрыли газету Иловайского «Кремль». Бунт и казнь лейтенанта Шмидта. Волна арестов, демонстрации. Бушует норд-ост, ночью разбив окно в комнате мамы. В другую ночь, в марте 1906-го, — опять зов мамы: девочки, вбежав к ней, видят в ее руках белую чашку, наполовину полную темной жидкостью. Кровохарканье. Впервые за четыре весны. Доктор Ножников, седенький старичок, лечащий пол-Ялты, в растерянности — каверн в легких нет, а болезнь прогрессирует. На щеках мамы яркие пятна чахотки. Постоянно высокая температура.
Маме тридцать семь лет, она изучает испанский язык, лежа читает испанские книги, а также сборники издательства «Знание»: Андреева, Чирикова, Телешова, Серафимовича, Чехова. Кашель ее по ночам не стихает. А в минувшую зиму появились новые жильцы этажом выше — Пешковы: прежняя жена Максима Горького Екатерина Павловна с сыном Максом и дочкой Катей. У детей — новые дружбы, у взрослых — старые разговоры. О революции, разумеется. Ниже этажом живут Фоссы, муж и жена с маленькой дочкой. Тоже революционеры. Мама тревожится за Марусю, бегающую к тем и другим, читающую им стихи — свои стихи, нравящиеся.
Мама делает отстраняющий жест рукой, не подпускает к своему дыханию.
Повторяет:
— Вырастете, и я вас не увижу… Какие-то вы будете?
Весна, девочки в сопровождении бездомных собак бегают с Дарсана к морю, все вместе прыгают у прибоя, а надвигаются экзамены, медленно, но упорно. Горбунья учительница Варвара Алексеевна знакомит их с начальницей гимназии, полной, строгой и приветливой. Два предмета сданы на «пятерки». Ялта в садах, вся — цветущий сад, а надо бежать в аптеку за мамиными лекарствами. Отец пишет — скоро приедет и увезет всех в Тарусу.
Все экзамены сданы. Всё. Приехал Иван Владимирович. Увидел в жене перемены, не замечаемые дочерями. Вызвал Тьо, чтобы помогла с переездом. Мария Александровна, при юристе, составила завещание. Путь лежал посуху, через Байдарские ворота. Четверка лошадей, коляска, сверкающая даль позади — для Марии Александровны навсегда.
Последнее — смертное. Июнь 1906 года. До Москвы не доехали, остановились на станции «Тарусская». Всю дорогу из Ялты в Тарусу мать переносили. («Села пассажирским, а доеду товарным», — шутила она.) На руках же посадили в тарантас. Но в дом она себя внести не дала. Встала и, отклонив поддержку, сама прошла мимо замерших нас эти несколько шагов с крыльца до рояля, неузнаваемая и огромная после нескольких месяцев горизонтали, в бежевой дорожной пелерине, которую пелериной заказала, чтобы не мерить рукавов.
— Ну посмотрим, куда я еще гожусь? — усмехаясь и явно — себе сказала она. Она села. Все стояли. И вот из-под отвычных уже рук — но мне еще не хочется называть вещи, это еще моя тайна с нею…