МЦ написала Тесковой 135 писем. Цикл «Деревья» можно было бы счесть отдельным посланием из этого огромного эпистолярия, кабы не тайная посвященность его — Пастернаку. МЦ перелагает стихами свой «Световой ливень».
Не краской, не кистью!
Свет — царство его, ибо сед.
Ложь — красные листья:
Здесь свет, попирающий цвет.
Цвет, попранный светом.
Свет — цвету пятою на грудь.
Не в этом, не в этом
ли: тайна, и сила и суть
Осеннего леса?
Над тихою заводью дней
Как будто завеса
Рванулась — и грозно за ней…
Как будто бы сына
Провидишь сквозь ризу разлук —
Слова: Палестина
Встают, и Элизиум вдруг…
Струенье… Сквоженье…
Сквозь трепетов мелкую вязь —
Свет, смерти блаженнее
И — обрывается связь.
Пастернак Пастернаком, но все дело в том, что вокруг действительно живут в основном деревья, их больше, чем людей, и деревом становится даже Сивилла. Точно так же Марина писала в пору «Вечернего альбома» — с натуры. Но разрослись объемы мира и познаний. В цветаевском лесу больше неба, чем земли. Она вводит в оборот не только Палестину или Элизиум, здесь — в чешском лесу — найдены старые знакомцы Саул, Давид и Авессалом, дышит воздух Библии, обида Времени и прохлада Вечности. Все острее чувствуются возрастные перемены в самой себе.
Осенняя седость.
Ты, Гётевский апофеоз!
Здесь многое спелось,
А больше еще — расплелось.
Наверное, Анне Тесковой уместней было бы посвятить «Заводские» — стихи, напрямую социальные. Этими вопросами занималась «Еднота», в этих вопросах увязла мировая беднота, посреди которой суждено пребывать русской эмиграции. Марина и Аля, когда бывали в Праге, ночевали в студенческом пристанище Сергея. Индустриальный пейзаж требовал прямого письма ходасевического характера:
Стоят в чернорабочей хмури
Закопченные корпуса.
Над копотью взметают кудри
Растроганные небеса.
В надышанную сирость чайной
Картуз засаленный бредет.
Последняя труба окрайны
О праведности вопиет.
Да, это было то письмо, которым пользовался Ходасевич в «Европейской ночи», к тому времени еще не создавший своей «Баллады»:
Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.
В Медоне (Meudon) и МЦ окажется в свое время, довольно недалекое. А в Мокропсах, наверняка осознанно, она окликает еще одного собрата — Маяковского. Ее «Рассвет на рельсах», чуть не первая отчетливо ностальгическая вещь, восстанавливает недавнюю реальность войны:
И — шире раскручу!
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:
С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей).
У Маяковского в поэме «Война и мир» — так:
Пятый день
в простреленной голове
поезда выкручивают за изгибом изгиб.
В гниющем вагоне на сорок человек —
четыре ноги.
Когда бывает в Праге, МЦ заглядывает в редакции. Там их уйма, с 1919 по 1928 год существовало около восьмидесяти русских периодических изданий и не менее сорока пяти газет. В журнале «Воля России», где трудится Марк Слоним, МЦ знакомится со стариком эсером Егором Егоровичем Лазаревым, который полушутя-полусерьезно ей говорит:
— Недаром о белых сочиняете, небось генеральская дочь.
— Да, но генерал до двенадцати лет без сапог ходил…
Кто-то заговорил об одной русской эмигрантке, сорившей в Праге деньгами. Марина, в наступившем молчании взяв новую папиросу, вдруг сказала:
— Люблю богатых, мне их жалко.
Через несколько дней МЦ прислала Слониму «Хвалу богатым»:
И засим, упредив заране,
Что меж мной и тобою — мили!
Что себя причисляю к рвани,
Что честно мое место в мире:
Под колесами всех излишеств:
Стол уродов, калек, горбатых…
И засим, с колокольной крыши
Объявляю: люблю богатых!
Семейный бюджет Марины и Сергея складывается из двух иждивений. МЦ получает стипендию (около тысячи крон) в рамках «русской акции» чехословацкого министерства иностранных дел: Чехословакия взяла под свое крыло русских беженцев, говорят — за счет вывезенного из России чехословацким корпусом золотого запаса. МЦ добивается продления ее выплаты, в чем ей помогает влиятельный Евгений Чириков. Стипендия Сережи — крохи, прожиточный минимум студента (500 крон), Чехия выделила полторы тысячи стипендий Карлова университета русским студентам. В письме от 21 сентября 1922 года Петру Берн-гардовичу Струве МЦ пишет: «Месяца два тому назад мною были переданы в Редакцию «Русской Мысли» стихи. Хотела бы знать о их судьбе и, если они приняты, получить гонорар. В «Воле России» я получала 2 кр<оны за> строчку».
В черновой тетради МЦ 12 октября 1922 года появляются записи о начатом еще в Москве «Молодце», ее третьей поэме-сказке.
…Маруся, я загубил брата и мать, черед за тобой. Я в себе неволен. Зёмно прошу тебя: скажи правду. Скоро пробьет полночь, я буду спрашивать. А потом — беги к попу, мой дом на самом конце, с краю (чтоб легче вставать!) пусть выроют и вобьют мне в глотку осиновый кол. — Маруся, я люблю тебя пуще…
Мечта о 2-ой части
(Дай Бог кончить к Рождеству!)
Действующие лица: Белый стан:
Маруся Барин, Голубок (потом — сын)
Барин Темный:
Слуга Слуга, Гости:
Голубок
Гости здесь то же что девки в 1-й части. Слуга — тайный слуга (орудие) Мóлодца, враг Голубка (братца). Голубок над Марусей (четою), Слуга — гонитель Голубка. Единственная (кроме Голубка) явная невинность — Барин.
Барин: веселый, трезвый (непременно соединить!) исполняющий все желания Маруси, задаривающий и т. д.
Три условия Маруси: 1) никогда гостей, ничего красного в доме и пять лет (годов) без обедни. К концу пятого года у нее рождается сын. (Братец простил!) Вместо голубка — люлька. К концу (катастрофы) сгущение всего: Маруся, стосковавшись, нарушает обет и становится цветком (м.б. соблазн — слуги?) слуга доносит, барин, раздосадованный, зовет гостей — все гости в красном! — (бесы!) — похвальба — издевка гостей, барин заставляет Марусю идти в церковь — крестить сына — и: Херувимская. Херувимская: апофеоз Мóлод-ца. Явный отлет в ад.
Здесь же она записывает жилищные перемещения:
2-го ноября <1922> по-новому — переезд в чудную — почти аю-райскую — хату, предпоследнюю в деревне, почти в лесу. (Наша лесная дорога: въезд.) Низкая, три окошка, кафельная печка (белый с голубым изразец) — старик и старушка, причем старушка глуха и глупа.
Здесь я непременно должна кончить Молодца. — К Рождеству.
— Дай Бог! —
Осень неумолима, льет дождь, дождь, дождь, разверзлись хляби небесные и земные. Марина с Сергеем направляются к Николаю Еленеву, молодому прозаику, историку, искусствоведу. У него с Эфроном схожие судьбы — учился в Московском университете, воевал на стороне белых. Они вместе ехали из Константинополя в Прагу целый месяц в товарном неотапливаемом вагоне.
Марину Еленев впервые видел в Москве, в таировском театре, в ореоле пушистых, подстриженных «в скобку» волос — образ пажа на ватиканской фреске «La Messa di Bolsena»[76], — в задорном поединке со знаменитым Петипа, когда ее можно было принять за вольнослушательницу университета Шанявского, очага передовой молодежи, — она не актерствовала, а просто читала стихи, но поединок с семидесятилетним артистом ему показался равным. Эстета Еленева тогда поразило лицо одного из спутников Марины: высокого брюнета в черном безукоризненном смокинге со скорбно сдвинутыми бровями, серыми глазами, досиня выбритыми щеками и тяжелой обезьяньей челюстью. Это был Эфрон. В беседе он часто заслонял кистью руки глаза, как бы защищаясь от чего-то, — эта мужественно выглядевшая волосатая рука выдавала прирожденную робость.
Теперь, в 1922-м, Еленев — сам уже не тот — видит МЦ другую. В тяжелых тирольских ботинках с болтающимися поверх шнурков языками из кожи, с выцветшими глазами странствующего ястреба, в неопрятном платье, с короткопалыми руками в следах никотина, с выдыхаемым из ноздрей папиросным дымом, она походит на сельскую учительницу.
Войдя, она протянула ему кое-как обернутую в газету большую кастрюлю:
— Я принесла вам каши. Мы сварили ее слишком много. Я подумала, не выбрасывать же ее…
В таком подарке он не нуждался. Это было странно и неуклюже, неуместно. Со стороны Марины это был жест человека, пережившего голодные борисоглебские годы. Еленев не имел подобного опыта. Это он, Еленев, при случае в прогулке по Праге показал Марине пражский Карлов мост с его статуями, где на одном из мостовых устоев высится изваяние так называемого пражского Роланда, иначе — Брунсвика. Пражский рыцарь, сооруженный в конце XV столетия, уничтоженный шведским обстрелом города в 1648 году и возобновленный, не соответствуя, однако, фрагментам, в 1884 году. Стройная