Она ясно сознавала, что она — «в начале трагедии». К этому и шло — для нее. А внешне — все по-прежнему. МЦ с Сергеем живут все там же, готовят дома, взяли из починки примус, чинившийся шесть месяцев и уже не числившийся в живых, — это большое облегчение после спиртовки, где спирт кипел, а вода не вскипала. Так же вскипали, вернее, испарялись — кроны. Примус горит полдня, а обходится всего в крону. МЦ — много времени дома, Сергей почти все время на лекциях и в библиотеке. Еще зимой его координаты отыскала сестра Лиля и он установил с сестрами письменную связь. В октябре сообщает Лиле: «Мой адр<ес>: Praha — Lazarka 6 Rusk Komitet — мне. — Это мой постоянный адрес — другой же опасен, т<ак> к<ак> я могу переехать».
У МЦ — страсти:
Я вернулась домой полумертвая. Ни Г<ёте?>, ни Минос, ни Апостол Павел не помогли. Постояв локтями на столе, — потом полежав на полу — не ставя вопросов, не <пропуск одного слова> собственных ответов, зная только одно: умереть! — я наконец прибегла к своему обычному лекарству: природе. Вышла на улицу и сразу — на тепл<ые?> крылья ветра, в поток фонарей… Ноги сами шли, я не ощущала тела. (Р<одзевич>, я поняла: я одержима демонами!) Это было почти небытие, первая секунда души после смерти.
Она регулярно посещает Klementinum, национальную библиотеку. В это время ей особенно остро нужна Античность и вообще история. Листает фолиант — Goetling. Gesdmmelte Abhandlungen aus den Kldssischen Altertum[102]. Она задумывает трилогию «Гнев Афродиты»: пьесы «Ариадна», «Федра», «Елена». Написаны будут две — «Ариадна» (1923), «Федра» (1927). Среди осенних заготовок будущей «Поэмы Горы» — отрывочные записи:
Федра у меня не рассужд<ает>, только хочет. <…> Федра боится только быть отвергнутой, отнюдь не преступления. Исступление гордости, а не совести. <…> У Эвр<ипида> Федра умирает из-за опозоренности. страх перед Тезеем и пр. Федра умерла, п<отому> ч<то> Ипполит достоверно ее отверг. <…> Бог влажных мест. Дионис воскресающий и умирающий. Скала, на которой он спал с Ариадной — источник нектара. Плющ, виноград.
…..
Минотавр
Владел<ец> лабиринта. Требует кровав<ых> жертв. Лабиринт — карт<а> звездного неба.
Необх<одимо> понять: кто от кого зависит: Минотавр от Миноса или Минос от Мин<отавра>? Кто кого держ<ит> в страхе. Думаю — Минотавр ропщущий слуга. Нечто вроде сообщничества. Минотавр поддерживает в Миносе злое. Ариадна, рукой Тезея, убивает зло, освоб<ождая> отца. Ариадна — освободительница.
В конце октября Сергей и МЦ узнали про смерть Пра во второй день Рождества прошлого, 1922 года от расширения легких. Макс был при ней. С Пра «уходит лучшая наша с Сережей молодость, под ее орлиным крылом мы встретились».
МЦ заканчивает переписку «Мóлодца». Ей грустно оттого, что и эта вещь Родзевичу будет чужда, что быть любимой им, но не быть любимым его поэтом — означает его обкраденность, не меньшую ее обкраденности, но это не утешение. Они продолжают встречаться. Идет ноябрь. Поток ее писем.
Тем временем в Прагу пожаловали Владислав Ходасевич и Нина Берберова.
Из книги Н. Берберовой «Курсив мой»:
Когда мы выехали 4 ноября 1923 года в Прагу, Марина Ивановна Цветаева уже давно была там. Мы не остались в Берлине, где жить нам было нечем, мы не поехали в Италию, как Зайцевы, потому что у нас не было ни виз, ни денег, и мы не поехали в Париж, как Ремизовы, потому что боялись Парижа, да, мы оба боялись Парижа, боялись эмиграции, боялись безвозвратности, окончательности нашей судьбы и бесповоротного решения остаться в изгнании. Кажется, нам хотелось еще немного продлить неустойчивость. И мы поехали в Прагу. Вот пражский календарь из записей Ходасевича:
9 ноября — Р. Якобсон
10 ноября — Цветаева
13 ноября — Р. Якобсон
14 ноября — к Цветаевой
16 ноября — Цветаева
19 ноября — Цветаева
20 ноября — Р. Якобсон
23 ноября — Цветаева и Р. Якобсон
24 ноября — Р. Якобсон
25 ноября — Р. Якобсон, Цветаева
27 ноября — Р. Якобсон
28 ноября — Цветаева
29 ноября — Р. Якобсон, Цветаева
1 декабря — Р. Якобсон
5 декабря — Якобсоны
6 декабря — отъезд в Мариенбад.
В том неустойчивом мире, в котором мы жили в то время, где ничего не было решено и где мы вторично — за два года — растеряли людей и «атмосферу», которой я уже сильно начинала дорожить, я не смогла по-настоящему оценить Прагу: она показалась мне и благороднее Берлина, и захолустнее его. «Русская Прага» нам не открыла своих объятий: там главенствовали Чириков, Немирович-Данченко, Ляцкий и их жены, и для них я была не более букашки, а Ходасевич — неведомого и отчасти опасного происхождения червяком. Одиночками жили Цветаева, которая там томилась, Слоним и Якобсон, породы более близкой и одного поколения с Ходасевичем. Они не только выжили, но и смогли осуществить себя до конца (Якобсон — как первый в мире славист), может быть, потому, что оба были преисполнены энергией, а может быть, и «полубезумным восторгом делания». В эти недели в Праге и Ходасевич и я, вероятно, могли бы зацепиться за что-нибудь, с огромным трудом поставить одну ногу — как альпинисты — перебросить веревку, подтянуться… поставить другую… В такие минуты одна дружеская рука может удержать человека даже на острове Пасхи, но никто не удержал нас. И, вероятно, хорошо сделал. Цветаева и Слоним долго не прожили там. Якобсон, когда расправил крылья, вылетел оттуда как бабочка из кокона.
Берберова умалчивает о том, что в Прагу они приехали с Максимом Горьким, из-за весьма условного большевизма которого с ними мало кто общается. МЦ посылает Ходасевичу записку, после чего они встретились в отеле «Беранек», где «Еднота» устраивала свои мероприятия, и стали видеться.
В то же самое время — 6, 7, 9 ноября — МЦ пытается договориться с Родзевичем о свидании: «Не томите! Пишите сразу. До Вашего письма (нашей встречи) не живу. <…> Считайтесь с тем, что я совершенно истерзана и не могу ждать. <…> И с тем, что я никому в жизни не писала таких писем». 20 ноября: «— Завтра увидимся. <…> Я твердо решила одну вещь: Ваше устройство в городе. Я НЕ МОГУ больше с Вами по кафэ! От одной мысли о неизбежном столике между нами — тоска! <…> А у меня для Вас приятная новость. Две. Завтра расскажу. Жду Вас завтра (в среду!) у зубного врача, как условились! Но от зубного врача, да еще после кокаина — как естественно! — нужно домой. А дома нет. Есть фонари и лужи. И треклятые столики с треклятыми чашками». 4 декабря: «В прошлую встречу (в начале ее, не в конце) я увидела в Вас начало игры. <…> Всё можно, Радзевич, даже убить на большой дороге из-за гривенника, но при одном условии: знать, что этого нельзя. А за этим знанием, непосредственно, искупление».
Ты, меня любивший фальшью
Истины — и правдой лжи,
Ты, меня любивший — дальше
Некуда! — За рубежи!
Ты, меня любивший дольше
Времени. — Десницы взмах! —
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.
В тот день — запись МЦ: «Хочу умереть в Праге, чтобы меня сожгли». Было еще и прощальное письмо — вернее, карандашная записка. Потом Родзевич ее сложил вчетверо и вклеил в переплетенный оттиск альманаха «Ковчег» с «Поэмой Конца». Сюда же была вложена вырезка из «Последних новостей» с «Попыткой ревности» («Как живется вам с другою…»).
МЦ — Родзевичу:
Прага, 23-го Декабря 1923 г.
Мой родной,
Я не напоминаю Вам о себе (Вы меня не забыли!), я только не хочу, чтобы Ваши праздники прошли совсем без меня.
Расставшись с Вами во внешней жизни, не перестаю и не перестану —
Впрочем, Вы всё это знаете.
<…> Буду думать о Вас все праздники и всю жизнь.
Много думать пришлось и Сергею Эфрону. Все перевернулось. Он пишет Волошину:
<Декабрь 1923 г. ><В Коктебель >
Дорогой мой Макс,
Твое прекрасное, ласковое письмо получил уже давно и вот все это время никак не мог тебе ответить. Единственный человек, к<отор>ому я мог бы сказать все — конечно Ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся и, хотя надежды у меня нет никакой, простая человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков и здесь я теряюсь. И моя слабость и полная беспомощность и слепость М<арины>, жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в к<отор>ый она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход — все ведет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.
М<арина> — человек страстей. Гораздо в большей мере чем раньше — до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — неважно. Почти всегда (теперь так же как и раньше), вернее всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, М<арина>предается ураганному же отчаянию. Состояние, при к<отор>ом появление нового возбудителя облегчается. Что — не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров