Évoquer[110].
Предметы как таковые в стихах не нужны: музей или мебельный склад («на хранение»). Фронтон отождествленный с собственным (или не-собственным) лбом — да…
Бессмысленно повторять (давать вторично) вещь уже сущую. Описывать мост, на котором стоишь. Сам стань мостом, или пусть мост станет тобою, отождествись или отождестви. Всегда — иноскажи.
Сказать (дать вещь) — меньше всего ее описывать.
Мысль:
(30-го января 1925 г.)
Есть вещи, которые можно только во сне. Те же — в стихах. Некая зашифрованность сна и стиха, вернее: обнаженность сна = зашифрованность стиха. Что-то от семи покрывал, внезапно сорванных.
Под седьмым покрывалом — ничего. Ничто: воздух: Психея. Будемте же любить седьмое покрывало («искусство»).
Мысль: Единственная женщина, которой я завидую — Богородица: не то, что такого родила: за то, что так зачала.
Мысль.
Влияние далекого современника уже не влияние, а сродство. Для того, чтобы напр. Генрих Гейне (1830 г.) повлиял на меня (1930 г.) нужно, чтобы он заглушил во мне всех моих современников, он — из могилы — весь гром современности. Следовательно, уже мой слуховой выбор, предпочтение, сродство. Не подчинение, а предпочтение. Подражатель не выбирает.
Тело ее вот-вот разрешится бременем и не ведает своей принадлежности:
Дней сползающие слизни…
Строк поденная швея…
Что до собственной мне жизни?
Не моя, раз не твоя.
И до бед мне мало дела
Собственных… — Еда? Спанье?
Что до смертного мне тела?
Не мое, раз не твое.
Свершилось. Сын родился 1 февраля 1925 года в воскресенье, в полдень. Ни акушерки, ни врача-специалиста. Сергей сбегал к студенту-медику Григорию Альтшуллеру. Налетел ураган. Небо почернело. Вихрями крутился снег, град и дождь. МЦ загодя назначила оторопевшего юношу восприемником ее родов. Он прибыл в 10 часов 30 минут. Сергей побежал за какими-то лекарствами. Когда возвратился к домику, небо очистилось, вихрь угнал тучи, солнце слепило глаза. Его встретили возгласами:
— Мальчик! Мальчик!
В самую секунду его рождения на полу возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. Родился в глубоком обмороке — откачивали минут двадцать. Накануне МЦ с Алей были у зубного врача в городке Ревницы. Народу — полная приемная, ждать не хотелось, пошли гулять и добрели почти до замка Карлов Тын. Пошли обратно в Ревницы, потом, не дожидаясь поезда, рекой и лугами — во Вшеноры.
Вечером были с Сергеем у Анны Ильиничны Андреевой, вдовы Леонида Андреева, с которой общались постоянно по вшенорскому добрососедству. Смотрели старинные иконы и цветную фотографию. Вернувшись домой около двух часов ночи, МЦ еще читала в постели Диккенса: «Дэвид Копперфилд».
Мальчик дал о себе знать в полдевятого утра. Сначала не поняла — не поверила — вскоре убедилась — и на все увещевания «всё сделать чтобы ехать в Прагу» не соглашалась. Началась безумная гонка Сергея по Вшенорам и Мокропсам. Потом прибежали целые полчища дам с бельем, тряпьем, флаконами и лекарствами. Вскоре комната переполнилась женщинами и стала неузнаваемой. Чириковская няня вымыла пол, все лишнее вынесли, облекли роженицу в ночную рубашку, кровать выдвинули на середину. Пол вокруг залили спиртом. Он-то и вспыхнул — в нужную секунду. Альтшуллер отчаянно закричал:
— Только не двигайтесь!! Пусть горит!!
Младенец продышался, его выкупали. В час дня пришла «породильная бабочка». О том, что — мальчик, узнала от В. Г. Чириковой, присутствовавшей при рождении:
— Мальчик — и хорошенький!
Мысленно сразу отозвалось:
— Борис!
Sdnntags, Mittage и Flammenkind[111].
Sdnntagkind[112].
Имя ему дали победоносное — Георгий.
У Георгия было множество нянь: чешка — цыганка — волжанка — татарка — и две немки: некая «волчиха-угольщица, глядящая в леса», А. И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова, Катя и Юлия Рейтлингер плюс Александра Туржанская. Две из них, Катя Рейтлингер и Александра Туржанская, влюблены в Сергея Эфрона. Катя влюблена и в стихи МЦ. К Туржанской МЦ не так давно «ринулась со своим страшным горем (Р<одзевичем>) и она как тихое озеро — приняла».
Лежала МЦ недолго. Встав на третий день, записала: «Чую, что скоро будут стихи». Однако ни за что не хотела выходить на волю. «Как под теми или иными, вовсе не моими — предлогами: слабость, усталость, не знаю чего — оттягивала. Мне казалось просто немыслимым — перешагнуть порог. И диким, что никто этого не понимает. Точно так просто — взять и выйти».
А когда вышла, повстречался старый писатель Василий Иванович Немирович-Данченко.
— Ну, как ваш дофин?
Восемнадцатого февраля МЦ записывает: «А стихов нет. (Как Аля в детстве: «Стихи устали»)». Чуть позже — строка: «Тих и скромен город Гаммельн…» Начинается черновик поэмы «Крысолов».
ВШЕНОРЫ, 29(28?) — ГО ФЕВРАЛЯ 1925 Г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Мое письмо с письмом П<астерна>ку Вы уже получили и уже знаете, что мальчик — Георгий.<…>
С Б<орисом> П<астернаком> мне не жить, но сына от него я хочу, чтобы он в нем через меня жил. Если это не сбудется, не сбылась моя жизнь, замысел ее. <…>
О своей жизни: мало сплю — когда-нибудь напишу об этом стихи — не умею ни ложиться рано, ни спать днем, а мальчик нет-нет да проснется, пропоется, — заснет — я разгулялась, читаю, курю. От этого днем повышенная чувствительность, от всего — и слезы, сразу переходящие в тигровую ярость. Мальчик очень благороден, что с такого молока прибавляет. Чистейшая добрая воля.
Но еще зимы во Вшенорах не хочу, не могу, при одной мысли — холодная ярость в хребте. Не могу этого ущелья, этой сдавленности, закупоренности, собачьего одиночества (в будке!). Все тех же (равнодушных) лиц, все тех же (осторожных) тем. Летом — ничего, будем уезжать с Георгием в лес, Аля будет стеречь коляску, а я буду лазить. А на зиму — решительно — вон: слишком трудна, нудна и черна здесь жизнь. Либо в Прагу, либо в Париж. Но в Прагу, по чести, не хотелось бы: хозяйки, копоть — и дорогой, который несомненно заявится на третий день после переезда и которому я, по малодушию, «прощу». И французского хотелось бы — для Али. А главное, в Париже мы жили бы, если не вместе, то близко. Вы так хорошо на меня действуете: подымающе, я окружена жерновами и якорями.
По совету Ольги Елисеевны МЦ 29 февраля 1925-го предпринимает попытку письма — к богачу Леонарду Розенталю, французу русско-еврейского происхождения, родом из Ставрополя. Он писал книги о ловле жемчуга и предпринимательстве. То бишь сам писатель и помогает писателям — Бунину, Мережковскому, Куприну и Бальмонту.
Многоуважаемый Леонид Михайлович,
Я ничего не знаю о Вас, кроме Вашего имени и Вашей доброты. Вы же обо мне еще меньше: только имя.
Если бы я по крайней мере знала, что Вы любите стихи — моя просьба о помощи была бы более оправдана: так трудна жизнь, что не могу писать, помогите. Но если Вы стихов — не любите?
Тем не менее, вот моя просьба: нуждаюсь более чем кто-либо, двое детей (11 л. и 6 недель), писать в настоящих условиях совершенно не могу, не писать — не жить.
Если можно, назначьте мне ежемесячную ссуду, ссуду — если когда-нибудь вернется в России прежнее, и субсидию — если не вернется.
(Про себя: знаю, что не вернется!)
Деньги эти мне нужны не на комфорт, а на собственную душу: возможность писать, то есть — быть.
Могла бы ограничиться официальным прошением, но Вы не государство, а человек <фраза не окончена>
Кто так просит деньги? МЦ отправляет это письмо Ольге Елисеевне — на проверку и редактуру. Понадобилось и официальное прошение на имя Розенталя. МЦ думала о Париже и увязывала свой переезд туда с субсидией от Розенталя. Однако Розенталь не дает стипендий заочно, и для успеха дела нужно быть в Париже. К лету ей стало ясно: «А в Париже нам, конечно, не жить. Я так и знала».
Счастливый отец пишет сестрам 10 марта 1925 года:
Он родился в полдень, в Воскресение, первого числа первого весеннего месяца. По приметам всех народов должен быть сверхсчастливым. Дай Бог!
Я видно повзрослел, или состарился. К этому мальчику испытываю особую нежность, особый страх за него. Я не хотел иметь ребенка, а вот появился «нежеланный» и мне странно, что я мог не хотеть его, такое крепкое и большое место занял он во мне.
Окрестим его Георгием в память всех бывших и в честь всех грядущих Георгиев.
Первая глава «Крысолова» — у МЦ «Крыселов» — закончена 19 марта 1925 года. Писала ровно месяц. Цветаевское написание «КрысЕлов», не без небольшой внутриредакционной дискуссии насчет правописания, попадет в первую публикацию первой главы (Воля России. 1925. № IV. Апрель). Следующая глава уже была: КрысОлов.
Отдельные стихотворения возникают внезапно, вне какого-то общего дальнего замысла. Русская лирика течет по своему руслу, не оттесненная эпосом иноземного пейзажа. Но пространство становится щемяще беспредельным.
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассóрили — рассорили,
Расслоили…