<ак> что не волнуйся и не хорони меня до времени.
С начала войны не имел ни разу возможности так отдыхать, как отдыхаю сейчас. Круглыми днями лежу в сосновом лесу на кушетке, ем пять раз в день, пичкаюсь железом, мышьяком и пр<очим>. За первую неделю прибавил два кило.
Марина с Алей и мальчиком остались во Вшенорах. Если бы ты видела этого мальчика, Лиленька! Милый, тихий, ласковый, с большими синими глазами. Говорить еще, конечно, не умеет (1 1/2 м<есяца>), но уже звонко смеется. Почти никогда не плачет. Когда с ним говорят — приветливо улыбается. А главное прекрасно выглядит (тьфу, тьфу, тьфу не сглазить!)! Круглый, розовый, с прекрасными детскими чертами. Не подумай, что я пристрастен — он общий любимец. Его задаривают со всех сторон. <…>
Аля — девочка с золотым сердцем. <…> Она очень полна и это портит ее. Но ей трудно живется. Она много помогает по хозяйству, убирает комнаты, ходит в лавочку, чистит картофель и зелень, моет посуду, нянчит мальчика и т. д., и т. д. Тяжесть быта навалилась на нее в том возрасте, когда нужно бы ребенка освобождать от него. <…>
Что написать о себе? Весною я кончил университет, давший мне очень мало. Моя специальность — Христианское средневек<овое> искусство. Тема моего докторского сочинения: «Иконография Рождества Христова на Востоке», т. е. Византия, Сирия, Египет, Сербия, Армения и пр<очее>.
Кончаю работу, но без всякого увлечения. Я не родился человеком науки. <…>
Я живу на кухне, в к<отор>ой всегда толкотня, варка или трапеза, или гости. Отдельная комната одно из необходимейших условий работы. Знаю, что смешно писать о таких «пустяках» в Россию, где, верно, мое житье сочли бы за сверхсчастливое по части быта. Но тяжесть быта в России восполняется самой Россией. <…>
Здесь, в Европе — театр заменен зрелищем: сотни тысяч стекаются на бокс, футбол, гонки, скачки и пр<очее> и пр<очее>. Сюда отдается тот избыток народной энергии, к<отор>ый раньше шел на театро-творчество и на театро-зрительство. То же что было в древней Византии (и в Риме) трагедия и комедия заменились цирком и ристалищем. Могут еще ставиться гениальн<ые> спектакли, но театр умер, ибо единственный творец театра (не спектакля) — народ — от него отвернулся и занялся другим (и кинематографом в том числе).
Но… жив актер и не хочет умирать. Даже больше — театр умирает, а актер размножается. На первый взгляд выглядит нелепым парадоксом, но только на первый взгляд. (Ведь писатель пишет не потому, что есть литература. То же актер.) Вот от актерства я и отошел.
Есть и редкие радости. Об «Октябре» — главе из книги С. Эфрона «Записки добровольца» (На чужой стороне. 1925. № 11) — хорошо отозвался Ю. Айхенвальд (Руль. 1925. 30 сентября), назвав «яркой и живой».
От Валентина Федоровича Булгакова МЦ узнает об отзыве Георгия Адамовича на ее «Мóлодца» в «Звене» (№ 129. 20 июля). Булгакову она пишет 12 августа: «Фамилия Адамович не предвещает ничего доброго, — из неудавшихся поэтов, потому злостен». На сей раз она все-таки слегка погорячилась, впрочем, как и много раз вообще. Адамович писал, умело отмеряя дозу негатива:
Нельзя сомневаться в исключительной даровитости Марины Цветаевой. Читая ее, нередко приходится думать: «победителей не судят». Все средства, употребляемые ею, — качества не перворазрядного. Вся внешность ее поэзии — скорей отталкивающая. Тон — льстивый, заискивающий, большей частью фальшивый. Но настоящий художник всегда обезоруживает, наперекор предположениям: так и Цветаева. По редкому дару певучести, по щедрости этого дара ее можно сравнить с одним только Блоком. Конечно, шириной, размахом, диапазоном голоса Цветаева значительно превосходит Анну Ахматову. Если же мы, не задумываясь, отдадим «пальму первенства» Ахматовой, то только потому, что стихи — не песня и поэзия все-таки не музыка.
«Мóлодец» — только что вышедшая сказка Цветаевой — вещь для нее очень характерная. Она кажется написанной в один присест. Есть страницы сплошь коробящие, почти неприемлемые. Все разухабисто и лубочно до крайности. Нужен был подлинный и большой талант, чтобы из этого болота выбраться, чтобы всю сказку спасти. Цветаевой это оказалось под силу. Она дыханием оживила стилистически мертвые стихи. Более того: «Мóлодец» в целом — очаровательная вещь, очень свежая, истинно-поэтическая. Закрывая книгу, ни о каких недостатках не помнишь. Все кажется прекрасным.<…>
Начало сказки отдаленно напоминает баллады Бюргера и Жуковского, последние страницы — погоню в «Лесном царе»: так же все страшно и чудесно. <…>
Сказка Цветаевой написана языком не разговорным, не литературным или книжным, а «народным». Я отдаю должное изобретательности Цветаевой, если она изобрела большинство встречающихся в ее сказке оборотов и выражений. Я преклоняюсь перед ее знанием русского языка, если она все эти речения взяла из обихода, а не выдумала. Не берусь судить, какое из двух предположений правильное. Но с уверенностью я говорю: насколько наш обыкновенный, простой, развенчанный и оклеветанный «литературный» язык богаче, сильнее, выразительнее цветаевского волапюка! <…>
Некоторые страницы «Мóлодца» гораздо больше напоминают Андрея Белого, чем народные песни, — например, вся глава о «мраморах».
Очень хороши диалоги. В них убедительная певучесть цветаевского стиха сказывается сразу и в них она «уместнее», чем в других частях рассказа.
Эти трое — Ходасевич, Георгий Иванов и Адамович — на удивление схожи в подходе к цветаевскому творчеству. Выходит так, что МЦ — единственное, что их сближает без разногласий и бесчисленных оттенков. Это выходцы из единой культуры, и МЦ — оттуда же, но — с краю. В МЦ осуществляется прорыв к новому языку всего русского стихотворства, ее здание стоит в строительных лесах, строительный материал перемешан со строительным мусором, и нужен острый глаз со стороны, чтобы различить стройность ее постройки.
Записи о Брюсове подходили к концу, получался очерк. Брюсов у МЦ вол и мечта его вол. Ничего боговдохновенного, только труд нечеловеческий. В отличие от Бальмонта, суть которого — моцартианская игра. Дифирамб Бальмонту мог втайне и задеть Бальмонта, поскольку МЦ в этом очерке выпустила из виду хотя бы Монблан переведенного им. Но признание двоевластия Брюсова и Бальмонта в определенную эпоху российского стихотворства — вещь объективная, МЦ вроде бы и несвойственная, но имеющая место. Брюсову, на ее взгляд, больше всего нужна власть, посему оный римлянин так органично вписался в большевизм. Вол и волк — вот ее Брюсов. Любовь через отталкивание значительней любви-притяжения. Написана история любви. В МЦ обнаружился повествовательный дар — ряд эпизодов, рисующих время. От любви МЦ к Брюсову перепало и Аделине Адалис, изображенной живо и нашедшей таким образом место в отечественной словесности. От остальных девочек-поэтесс, собранных Брюсовым в Политехническом музее на вечер девяти муз, остались лишь соболий хвост и малиновые уста.
На минуту отвлечемся от собственно цветаевской жизни. У некоторых крупных поэтов были ученицы или спутницы, так или иначе испытавшие их влияние. От Гумилёва отпочковались несомасштабные Анна Ахматова и Ирина Одоевцева. От Ходасевича — значительная не в стихах Нина Берберова. От Брюсова — крепкий профессионал Аделина Адалис и ничего не сказавшие в поэзии Нина Петровская и Надежда Львова. Если в человеческом измерении к двум последним с их самоубийственным финалом приплюсовать МЦ, получится черный ряд, подобный кошмару морфиниста в час ломки. Мы недооцениваем могущества символизма.
Писала МЦ, сознательно не ознакомившись с предшествующими текстами на ту же — брюсовскую — тему: В. Ходасевич. (Брюсов // Современные записки. 1921. № 23), Д. Святополк-Мирский. (Валерий Яковлевич Брюсов // Современные записки. 1924. № 22), 3. Гиппиус (Одержимый (О Брюсове) // Живые лица. Прага: Пламя, 1925). Однако она знала волошинскую очерковую рецензию на первый том «Путей и перепутий» Брюсова в газете «Русь» от 29 декабря, № 348 за 1907 год и рецензию Андрея Полянина (Софьи Парнок) «По поводу последних произведений Валерия Брюсова» в январском номере «Северных записок» за 1917 год.
Название «Герой труда» (с подзаголовком «Записи о Валерии Брюсове») нашлось быстро и легко — МЦ и себя саму так называла. 12 августа МЦ пишет Тесковой: «Заканчиваю воспоминания о Брюсове. Вот бы хорошо — отрывки в Pragerpresse[115]. Не знаете ли адреса Кубки? Если бы написали ему (о Брюсове для Pr
Брюсов в мире останется, но не как поэт, а как герой поэмы. Так же как Сальери остался — творческой волей Пушкина. На Брюсове не будут учиться писать стихи (есть лучшие источники, чем — хотя бы даже Пушкин! Вся мировая, еще не подслушанная, подслушанной быть долженствующая, музыка), на нем будут учиться хотеть — чего? — без определения объекта: всего. И, может быть, меньше всего — писать стихи.
Брюсов в хрестоматии войдет, но не в отдел «Лирика» — в отдел, и такой в советских хрестоматиях будет: «Воля». В этом отделе (пролагателей, преодолевателей, превозмогателей) имя его, среди русских имен, хочу верить, встанет одним из первых.
И не успокоится мое несправедливое, но жаждущее справедливости сердце, пока в Москве, на самой видной ее площади, не встанет — в граните — в нечеловеческий рост — изваяние: