<Ремизов> шепотом Шестову: «Вон тот жук черный, кудлатый — на Оле Черновой недавно женился»[121]. Весь вечер — апология М. И. Большой, крупный успех. Отчетливо проступило: после Блока — одно у нас — здесь — Цветаева. Сотни людей ушли обратно, не пробившись в залу, — кассу закрыли в 9 1/2 часов, — а публика продолжала валом валить. Милюков с женой не могли достать места, Руднев, Маклаков — стояли в проходе. Кусиков с тремя дамами не добился билетов. (Упоминаю о Кусикове, ибо он специалист в этой области.) Сергей Яковлевич <Эфрон>, бросив все, бегал по дворику, куря папиросу за папиросой. Да, Адя, видел своими глазами — у многих литераторов вместо зависти — восторг. Как хорошо! Если бы навсегда можно было заменить зависть — восторгом. На Rouvet — радость… длится до сегодняшнего дня… Солнце — в «звончатом огне», нежданный гость — завершает вчерашний день. Я завершаю его — письмом к Тебе…
Марине справлять бы триумф, но ей грустно. Не оттого ли, что на вечере не было — Ивана Бунина? 8 февраля она интересуется у Льва Шестова, которому третьего дня она радовалась больше, чем доброй половине зала: «Вы дружите с Буниным?» Она видела Бунина лишь только раз, но ей кажется, что это «человек в сквозной броне, для виду, — может быть худшая броня».
Дописав статью о критике и критиках, МЦ отправляет ее Шаховскому, для «Благонамеренного», присовокупив к статье стихотворение «Старинное благоговение», ему посвященное. Посвящение при публикации «Благонамеренном» (1926. № 2) князь снимет.
Двух нежных рук отголкновенье —
В ответ на ангельские плутни.
У нежных ног отдохновенье,
Перебирая струны лютни.
Где звонкий говорок бассейна,
В цветочной чаше откровенье,
Где перед робостью весенней
Старинное благоговенье?
Окно, светящееся долго,
И гаснущий фонарь дорожный…
Вздох торжествующего долга
Где непреложное: «не можно»…
В последний раз — из мглы осенней —
Любезной ручки мановенье…
Где перед крепостью кисейной
Старинное благоговенье?
Он пишет кратко — и не часто…
Она, Психеи бестелесней,
Читает стих Экклезиаста
И не читает Песни Песней.
А песнь все та же, без сомненья,
Но, — в Боге все мое именье —
Где перед Библией семейной
Старинное благоговенье?
Этот романс ей дорог, она попросила Шаховского оставить сноску-примечание: «Стихи, предоставленные на конкурс «Звена» и не удостоенные помещения».
Печатать прежние стихи ей приходится постоянно в силу неправильно сложившейся литературной судьбы. Но эта публикация — дело уже несколько другое. Во-первых, надо как-то ответить уважаемому жюри рождественского конкурса. Во-вторых, у нее почти нет новых стихов. Вообще стихов — пожалуйста: море. Новых — почти нет.
Господи, неужели так и рождается критик — когда у поэта нет стихов? Так или иначе, статья «Поэт о критике» обозначила появление нового критика — Марину Цветаеву. Но это критик, пишущий прежде всего о себе-поэте. «Тридцати лет я стала очерченней, значительней, своеобразней, — прекрасней, может быть. Красивей — нет». Поверх себя — общая установка, касаемая всего и вся: «Хронология — ключ к пониманию».
Однако зачин статьи — все же ложен, фальстарт. С ходу назвать критика N — на самом деле Георгия Адамовича — плохим поэтом? Мимо. Адамович не был плохим поэтом. Он был другим поэтом. Не великим. Другим. Критик Адамович лучше понимал поэта МЦ, чем критик МЦ — критика Адамовича. Но МЦ несравненный поэт.
Ее красноречие блистательно. Она всё понимает. Старый Гёте не «доценил» Гейне и Гёльдерлина, Гейне — Клейста, это естественно, «недооценки поэта поэтом, суд поэта над поэтом — благо». В ход идут Ходасевич и Бальмонт, первый под вопросом, второй прекрасен. Речь идет о самом разном. О незримом и видимом. О деньгах. О славе. «Все мое писанье — вслушивание. Верно услышать — вот моя забота». Кого я слушаю, кого я слушаюсь, для кого я пишу — в общем, самопрезентация, программа, манифест.
Подразделяя критиков на три особи-разновидности (критик-пророк, критик-удостоверитель и критик-чернь), МЦ убедительна там, где говорит шире — о читателе-черни вообще:
Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости. В злой воле к добру. К читателю-черни я отношу всех впервые услыхавших о Гумилеве в день его расстрела и ныне беззастенчиво провозглашающих его крупнейшим поэтом современности. К ним я отношу всех, ненавидящих Маяковского за принадлежность к партии коммунистов (даже не знаю, партийный ли. Анархист — знаю), к имени Пастернака прибавляющих: сын художника? о Бальмонте знающих, что он пьянствует, а о Блоке, что «перешел к большевикам». (Изумительная осведомленность в личной жизни поэтов! Бальмонт пьет, многоженствует и блаженствует, Есенин тоже пьет, женится на старухе, потом на внучке старика, затем вешается. Белый расходится с женой (Асей) и тоже пьет, Ахматова влюбляется в Блока, расходится с Гумилевым и выходит замуж за — целый ряд вариантов. (Блоковско-Ахматовской идиллии, кстати, не оспариваю, — читателю видней!) Блок не живет со своей женой, а Маяковский живет с чужой. Вячеслав — то-то. Сологуб — то-то. А такой-то — знаете?)
Так, не осилив и заглавия — хоть сейчас в биографы!
Есть у МЦ и критик-дилетант (в эмиграции), и критик-справочник (в Советской России). В критический цех она размашисто заносит — Ивана Алексеевича Бунина, с него начиная ряд критиков-профессионалов:
Прискорбная статья академика Бунина «Россия и Инония»[122], с хулой на Блока и на Есенина и явно — подтасованными цитатами (лучше никак, чем так!), долженствующими явить безбожие и хулиганство всей современной поэзии. (Забыл Бунин свою «Деревню», восхитительную, но переполненную и пакостями и сквернословием.) Розовая вода, журчащая вдоль всех статей Айхенвальда. Деланное недоумение 3. Гиппиус, большого поэта, перед синтаксисом поэта не меньшего — Б. Пастернака (не отсутствие доброй воли, а наличность злой). К статьям уже непристойным отношу статьи А. Яблоновского о Ремизове, А. Яблоновского о моей «Германии» и А. Черного о Ремизове[123].
Резкое и радостное исключение — суждение о поэтах не по политическому признаку (отсюда — тьма!) — Кн. Д. Святополк-Мирский. Из журналов — весь библиографический отдел «Воли России» и «Своими Путями».
На этом конкретика кончается. Процитировав отзыв Ю. Айхенвальда на «Поэму Конца», МЦ не называет его имени. Безымянны у МЦ и критики формальной школы, действующие в метрополии.
Вот уже четыре года за именем Марины Цветаевой верно тянется свита критиков, больше благожелательных, чем вздорных, не ей пенять на невнимание к своей персоне, но она требует невозможного — глубинного постижения сути того, что она делает. А ведь сама совершенно справедливо отмечает: «Отцвела статья, цветет заметка. Отцвела цитата, цветет голословие».
Из этих соображений к статье «Поэт о критике» МЦ приложила свой цитатник под названием «Цветник». Ее трудолюбие нашло себя в пристальном чтении оппонента и обильных выписках из его продукции. Георгий Адамович Фета называет «образцом второразрядного поэта», у Адамовича нет «влечения к поэзии Маяковского», он «не поклонник Блока», а Есенин для него «дряблый, вялый, приторный, слащавый стихотворец», стихи Волошина «трещотка или барабан» и т. д., и т. п. Достается от Адамовича и прозе, от Белого до Петра Краснова и Розанова, Бабеля и Замятина, не исключая классики — в лице Гоголя. В общем, радикал, весь прихоть и субъективизм. Надо сказать, цветаевский цитатник впечатляет. МЦ скупо и саркастично комментирует этот материал, рассчитывая на читателя-единомышленника: «Средний читатель» (отпускной козел всех редакций и издательств) — миф. А средний критик, увы, быль. Образцы налицо».
Так что и ее критическая песня оказалась двухчастной. Ей всегда тесно в рамках единичного высказывания и личных отношений с индивидом.
Что же, как говорится, на выходе? Князь Святополк-Мирский. Исключительность ситуации состоит в том, что МЦ говорит о фантоме: о статье, предназначавшейся Мирским для выходившего в Софии под редакцией П. Б. Струве журнала «Русская мысль», но не напечатанной. Нет сомнения, МЦ ее читала. Ее обнаружил в архиве отца Глеб Струве и опубликовал в «Новом журнале» (Нью-Йорк. 1978. № 131):
Первые книги Марины Цветаевой вышли еще в 1910 и 1912 году. Но после того она десять лет ничего не печатала, и только в 1922 году вышло одновременно несколько книг ее стихов, написанных за годы войны и революции, и она вдруг предстала нам во весь свой (тогдашний) рост, — говорю «тогдашний», потому что с тех пор она еще много выросла, и продолжает расти неудержимо, как в бочке князь Гвидон. <…>
Среди поэтов послереволюционных ей принадлежит или первое, или одно из двух первых мест: единственный возможный ей соперник — Борис Пастернак, — поэт совершенно иного, чем она, склада. При полном несходстве этих двух поэтов интересно отметить черты, общие обоим. Кроме явной, очевидной, несомненной новизны (беру это слово в строго бергсоновском смысле) — признака как будто необходимого и неизбежного в истинно большом современном поэте; кроме общей обоим приподнятости, которая почти не может считаться индивидуальным признаком в поэте лирическом, — единственное, что есть и в Цветаевой и в Пастернаке, это мажорность; бодрая живучесть, «приятие» жизни и мира. Тех, кто болеет патриотической тревогой, должно радовать, что два первых поэта нашего поколения, во всем остальном столь несходные, объединены именно этим признаком. Значительность этого факта подчеркивается тем, что вся русская литература предшествующего поколения (за исключением одного Гумилёва) была объединена признаком как раз обратным — ненавистью, неприятием, страхом перед жизнью.