Дорогой Радзевич,
завтра после-завтра (нынче пятница) у меня заняты, могу в понедельник или во вторник. Вечером, конечно, — все утра мои и дни заняты сыном (как Ваши — съездом). Много работаю, но обо всём — при встрече. <…>
Итак, в понедельник или во вторник, в 7 ч<асов> вечера, чтобы застать сына (ложится в 8 ч<асов>)… <…>
Приезжайте ко мне, потом пойдем ходить.
МЦ, однако, не оставляет надежды напечатать «Мой ответ Осипу Мандельштаму», готова его переименовать и в чем-то уступить. 15 апреля обращается к… Вишняку, но другому, соредактору «Современных записок», дяде Абрама Григорьевича: «Многоуважаемый Марк Вениаминович, Посылаю Вам по просьбе Федора Августовича[127] статью «Проза поэта». В случае могущих быть несогласий помечайте, пожалуйста, карандашом на полях. Если таких пометок окажется много — дружественно разойдемся. Если пустяки — тем лучше». Дружественно разошлись.
Сергей Эфрон тоскует по Москве, пишет сестре Лиле:
23/IV <1926 г.>
…Твои страхи об моей жизни в Париже напрасны. Живу я лучше, чем в Праге, хотя постоянного места и не имею. Мне предложили здесь редактировать — вернее основать — журнал — большой — литературный, знакомящий с литерат<урной> жизнью в России. И вот я в сообществе с двумя людьми, мне очень близкими, начал. Один из них лучший сейчас здесь литературный критик Святополк-Мирский, другой — теоретик музыки, бывший редактор «Музык<ального> Вестника» — человек блестящий — П. П. Сувчинский. На этих днях выходит первый №. Перепечатываем ряд российских авторов. Из поэтов, находящихся в России — Пастернак («Потемкин»), Сельвинский, Есенин. Тихонова пока не берем. Ближайшие наши сотрудники здесь — Ремизов, Марина, Л. Шестов. Мы берем очень резкую линию по отношению к ряду здешних писателей и нас, верно, встретят баней. В то же время я сохранил редактирование и пражского журнала («Своими путями». — И. Ф.). Но, увы, эта работа очень не хлебная. Быть шофёром, напр<имер>, раза в три выгоднее. М<ожет> б<ыть> на будущую зиму и придется взяться за шофёрство.
Скоро к вам выезжает Илья Григорьевич> Оренбург. Он расскажет тебе о нашей жизни. Я поручил ему зайти к тебе — он это сделает сейчас же по приезде.
О твоем приезде. Это было бы прекрасно и для меня и для тебя, но думаю, что тебе следовало бы до выезда выполнить одну очень трудную и вместе с тем необходимую вещь. Нужно каким-то образом выправить ваши отношения с М<ариной>. Повторяю — это очень трудно. М<ожет> б<ыть> ты даже не представляешь себе, как это трудно, но необходимо. Не скрою, что М<арина> не может о тебе слышать. Время сделало очень мало и вряд ли можно на него рассчитывать и впредь. Мне кажется — ты должна перешагнув через многое протянуть руку. И не раз и два, а добиваться упорно, чтобы прошлое было забыто, и если не забыто, то каким-то образом направлено по другому руслу эмоциональному. Не ищи в этом случае справедливости. Не в справедливости дело, а в наличии ряда страстных чувствований, к<отор>ые нужно победить не в себе (что легко), а в другом. Если не выполнить этого, то придется на многие годы нести ядовитую тяжесть. Подумай, как нелепы будут наши отношения здесь, когда мне придется считаться с тем, что вы с Мариной находитесь на положении войны. При твоей и Марининой страстности к чему это может привести? Необходимо с войной покончить. Марина в ослеплении. Поэтому должна действовать ты со всею чуткостью и душевной зрячестью. Ведь здесь, при твоей зрячести, не может быть места для самолюбия. Тем более, что Москва и все что связано с нею для Марины тяжкая и страшная болезнь. Как к тяжкой болезни, как к тяжкому больному и нужно подходить.
В баснословную Вандею, в деревню Сен-Жиль-сюр-Ви, МЦ съездила в начале апреля 1926-го — снимать дом на лето. В прошлом году там отдыхал Бальмонт, был в восторге и собирается приехать этим летом. Вандею она именует «моя героическая родина», с детьми уехала туда 24 апреля.
…Было так. 24 февраля 1793 года Конвент принял декрет о принудительном рекрутировании 300 тысяч человек. Провинция Вандея восстала, собрав Католическую королевскую армию из народных низов во главе с местным дворянством. Девиз белых — «За короля и веру», во имя законного монарха Людовика XVII, юного сына казненного короля. За недостатком ружей — вилы, косы, дубины, вместо пушек — старинные пищали, собранные по замкам. Были битвы и поражения, наступления и бегства. В трехлетней бойне люди гибли десятками тысяч на поле брани, под ножом гильотины или в Луаре: вандейцев усаживали в большие лодки и пускали на дно посередине реки, с супругов срывали одежду и топили попарно, беременных женщин обнаженными связывали лицом к лицу с дряхлыми стариками, священников — с юными девушками, — это называлось «республиканскими свадьбами». К весне 1796 года белой Вандеи не стало.
Атлантическое побережье! Маленький домик. Хозяевам вместе 150 лет — рыбак и рыбачка. Крохотный, но отдельный садик для Мура. Пески. Море. Никакой зелени. Увы, самое дешевое место оказалось еще слишком дорогим: 400 франков в месяц, две комнаты с кухней, без электричества и газа, керосин и топка углем. Вандея сиротская, одна капуста для кроликов. Жители изысканно вежливы, старухи в чепцах-башенках и деревянных, без задка, туфельках. Молодые — стриженые.
На открытке с видом Сен-Жиль-сюр-Ви МЦ пишет 5 мая:
Христос Воскресе, дорогой Радзевич!
Вот где я живу: каждый день хожу по этому каменному краю (где рыбак идет) — опускать письма, покупать спички (которых никогда нет!) — жить. Это я называю: жить, остальное — быть.
Но я о другом хотела. Я говорила о Вашей визе (carte d’identite) своей приятельнице — Саломее Николаевне Гальперн, умной, милой и очаровательной (хорошей — тоже: когда надо). Ваше дело устроено. Вам нужно к ней заявиться — сначала письменно. Ее адрес:
44, uue du Colisee (VIII)
Madame Salome Halpern
Ей нужно знать, как сейчас Ваши дела, нужно Ваше отчество и Ваш адрес. Она хлопочет только в крайних случаях, оцените и поблагодарите. И отчество и адр<ес> сообщить могу, но дел Ваших не знаю. Поторопитесь.
Милый Радзевич, я совсем не радуюсь Вашей женитьбе, но — раз Вы решили, мне нужно Вам помочь. Не радуюсь потому что это — житейский шаг, а дело — жизни, двух жизней, (ребенок) — трех.
Будьте счастливы — не женой, так Парижем, летом и — от сердца говорю — моей дружбой, которая стоит моей любви.
У Саломеи Николаевны Андрониковой-Гальперн много знакомых среди русских и французских влиятельных лиц, ее муж — Александр Яковлевич Гальперн — известный адвокат. Замуж за него она вышла совсем недавно, с 1919 года прошла нелегкий путь эмиграции, на хлеб зарабатывала в журнале мод «Vu et Lu», ее хорошо знали в литературно-художественном Петербурге десятых годов, и она хорошо знала людей той среды. Эта женщина навсегда воспета Осипом Мандельштамом:
Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
Спокойной тяжестью — что может быть печальней —
На веки чуткие спустился потолок,
Соломка звонкая, соломинка сухая,
Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
Сломалась милая соломка неживая,
Не Саломея, нет, соломинка скорей!
Марина и Саломея, монашка туманная и соломинка, в одном и том же году — десять лет назад — просияли в сознании поэта. Сам Бог судил им встретиться в Париже, за гранью русской реальности.
Родзевич женится в июне, по-своему взяв Париж. Венчание в Свято-Сергиевском подворье, центре православной культуры в Париже, МЦ назвала венчанием двух поэм — «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца» — с одной невестой. После женитьбы чета поселилась под Парижем и некоторое время жила по соседству с МЦ, которая с ними добросердечно общалась.
МЦ рассылает 9 мая пасхальные поздравления. Анну Тескову просит прочитать ее статью «Поэт о критике» во 2-й книге «Благонамеренного», только что вышедшей, жалуется, что ее дружно травят Адамович, Осоргин, Яблоновский и даже Петр Струве. В. Ф. Булгакову — тоже шлет поздравление и пишет о том о сем. «Читали, как меня честят г<оспо>да критики за статью (о них) в «Благонамеренном»?» Она еще не знает, чем это все для нее обернется.
В тот же день, на Пасху, она делает головокружительно поворотный шаг.
«Райнер Мария Рильке! Смею ли я так назвать Вас? Ведь Вы — воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение». Это был ответ на письмо Рильке от 3 мая 1926 года из Швейцарии. От него пришли и две книги — «Дуинезские элегии» и «Сонеты к Орфею» с надписями самыми сердечными. На форзаце «Дуинезских элегий»:
Марине Ивановне Цветаевой
Касаемся друг друга. Чем? Крылами.
Издалека ведем свое родство.
Поэт один. И тот, кто нес его,
встречается с несущим временами[128].
Тональность задал Рильке, словно загодя знал, с кем начнет разговор.
А ведь знал. Ее задал ему — Пастернак. «Поэму Конца» и весть в письме отца — что о его поэтическом существовании известно Рильке, Пастернак получил в одно и то же утро весенней Москвы, в слезах он выглянул в окно, шел снег, мимо проходили люди, — и это совпадение перевернуло его жизнь.
МЦ в первом письме к Рильке, от 9 мая, несколько переиначила историю своего знакомства с его поэзией, углубив эту историю во времени и драматизме («из русской революции <…> уехала я — через Берлин — в Прагу, взяв Ваши книги с собой»). На следующий день, продолжив письмо, она отправила ему «Сти