Высоцкий был человеком жеста, бретером. И Марина, как женщина, которая ценит сильных людей, это сразу поняла. Для него же, сразу увидели друзья, любовь к Марине была ураганом, и он не допускал даже мысли быть отвергнутым. Он отсекал всех соперников решительно и быстро, так, как некогда учила его драться улица. Однажды в компанию, где были и Марина, и Владимир, ввалился очень известный в то время киноактер Олег Стриженов и, подвыпив, стал выговаривать Влади: «Ну, что, ну что ты в нем нашла? Ты посмотри, кто он такой — коротышка, алкаш… Вот я — мужик!» Не размениваясь на слова, Высоцкий встал и двумя ударами свалил нахала на пол…
Ударил первым я тогда — так было надо! —
потом пел он, а Марина слушала и улыбалась.
Но там, где под напором барда с хриплым голосом, стремительно набиравшего популярность, сдавались без боя любые крепости, французский форт оставался непоколебим. А это подхлестывало еще больше, и ему было наплевать на нескончаемый шлейф слухов, змеившийся за Влади. И на то, что она якобы приехала в Москву с очередным любовником, каким-то румыном, и на то, что «колдунья» приносила всем своим мужьям несчастья, что первый муж — французский летчик — разбился при посадке, а второй — кажется, югослав или венгр, — погиб не то в горах, не то в океане… Слухи о злом роке и проклятии «белокурой бестии» будоражили, волновали, возмущали, пугали всех, но только не Высоцкого…
Он шалел от любви. Друзья не узнавали своего товарища и волновались за него, он казался им совершенно беззащитным и беспомощным, и все страдания легко читались на его лице. Он ее преследовал, но все было тщетно… Она украдкой просила гостей, откланивающихся под утро из ее гостиничного номера:
— Ребята, вы его уведите подальше от гостиницы, а то он возвращается и… как это?.. Ломится…
Как во городе во главном,
Как известно — златоглавом,
В белокаменных палатах,
Знаменитых на весь свет,
Воплотители эпохи,
Лицедеи-скоморохи,
У кого дела не плохи, —
Собралися на банкет…
А ведь вовсе не фантазировал поэт, и вправду был такой банкет — по случаю завершения кинофестиваля развлекались «воплотители эпохи». Едва заиграла музыка, Сергей Аполлинарьевич Герасимов — ох, старый светский лев! — как бы по праву «первой ночи», то бишь старинного знакомства, тут же подхватил Марину под локоток и увлек на танец. Она, уже сменив свое роскошное вечернее длинное платье на что-то легкомысленное, невесомое, из ситчика, кружилась и от души, задорно смеялась…
В этот момент в пресс-баре возник Высоцкий. Именно возник, а не вошел. Он тут же оказался рядом и пригласил Марину на танец. Она протянула ему руку: «да».
— Попалась, — шепнул он ей на ухо, крепко обняв за талию. «Попалась, — с удивлением и тихим восторгом молча согласилась Марина, — ну и что?.. А может, я к этому и стремилась?.. Неужели я влюбилась? Разве можно вот так, с первого взгляда? Наверное, можно. Во всяком случае, что-то со мной происходит…»
И вдруг он попытался поцеловать ее в шею! Она заливается веселым смехом, будучи уверенной, что он поймет: «Но послушайте! Нет! Как же так?!.» А ему кажется, что своими объятиями он уже замкнул вокруг нее мир.
Она прикрывает глаза, чтобы он не увидел в них то, что в них отражалось. Из-под опущенных ресниц наблюдает за ним. Когда он поднял руку, чтобы смахнуть бисеринку пота со лба, тускло сверкнул тонкий ободок обручального кольца. Он заметил ее взгляд.
— Марин, пусть это тебя не тревожит, ладно? — Он посмотрел на кольцо и медленно, с натугой стал стаскивать его с пальца. Кольцо не поддавалось. Владимир упорно продолжал попытки освободиться от него, несмотря на Маринины протестующие жесты. — Мы с женой давно уже просто друзья, понимаешь? Я знаю каждую ее черточку, ее характер, могу предсказать все, что она думает и скажет через минуту. И она тоже. Мы уже рассказали друг другу все на свете. Наверное, так и должно быть. Но нет того, чтобы нас соединяло. Мы просто привыкли друг к другу…
Ах, как старались лабухи! Танцевальные ритмы гремели без перерыва. Вокруг Марины и Владимира уже вились стайки жаждущих с плотоядным блеском в глазах. Очень вовремя пришли на выручку свои ребята, возглавляемые Левой Кочаряном. Они взяли «свою» пару в плотное кольцо и чужаков в него не допускали. А потом, когда Марине понадобилось на минутку отлучиться в дамскую комнату, Высоцкий, еще тяжело дышавший после очередного рок-н-ролла, хлопнул у стойки бара рюмку водки и сказал одному из друзей:
— Я буду не Высоцким, если я на ней не женюсь.
Как клял себя последними словами поэт Евгений Евтушенко, что занесла его в тот вечер нелегкая куда-то не туда и не довелось видеть самому весь этот праздник в фестивальном пресс-баре! Но воображение все равно позволило ему нарисовать живую картинку: «Володя, как Иван-царевич, подхватил Марину на лету, усадил ее на серого волка, несущегося в запутанной, пугающей, но только не этих двоих чащобе все еще продолжающейся „холодной войны“, а не покоренная доселе никем красавица прижалась к нему, как будто именно его ждала всю жизнь…»
В назначенный день и час Марину ждали на «Мосфильме». Ажиотаж на студии царил невероятный. «Она вошла — и сразу начали с кинопроб, снимали ее в павильоне, — вспоминал штатный фотограф Борис Балдин. — Я предложил Юткевичу снять ее в ателье… Приготовили много нарядных шляп и костюмов… Пришла Влади, красивая, изящная, любезная… Она сказала: „Ну, заряжай побольше пленки!“… И я сразу увидел настоящего профессионала, понял, что значит западное умение владеть собой перед камерой…»
Дома по ней скучали сыновья, сестры, хворающая мать, отложенные на какое-то время новые театральные и кинопроекты, непрочитанные сценарии, стайка наверняка загрустивших собак, наконец! Пора-пора было возвращаться. Марина исчезала, не давая Высоцкому ни малейшего шанса на успешное продолжение знакомства.
И на бумагу ложились трогательные, печальные и отчаянные строки влюбленного поэта, тоскующего от разлуки:
В душе моей — все цели без дороги,
Поройтесь в ней — и вы найдете лишь
Две полуфразы, полудиалоги,
А остальное — Франция, Париж…
История любви Высоцкого и Влади была отмечена летучим, нежным прикосновением невидимой волшебной палочки, магическим знаком невероятности, сказочности и одновременно фатализмом.
Провожая Марину в аэропорт, Юткевич вручил ей книжку с изящной закладкой: «Там — о вашей героине, но и о вас, Марина. На досуге обязательно прочтите». — «Конечно, — обещала она. — Через месяц-другой я буду в вашем полном распоряжении. Главное — чтобы вы успели уладить все ваши бюрократические сложности». — «Клянусь». — Сергей Иосифович приложил обе руки к груди.
В самолете она раскрыла сборник воспоминаний современников о Чехове. Неведомая беллетристка Татьяна Щепкина-Куперник писала: «Лика была девушкой необыкновенной красоты. Настоящая „Царевна-лебедь“ из русских сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под „соболиными“ бровями, необычайная женственность и мягкость, и неуловимое очарование в соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой — делали ее обаятельной, но она как будто и не понимала, как она красива…»
«Я знаю, что это — ты…»
Поэт — а слово долго не стареет —
Сказал: «Россия, Лета, Лорелея…»
Россия — это ты, и Лета, где мечты.
Но Лорелея — нет! Ты — это ты!
Дома она пристально, с неосознанной и невнятной ревностью сравнивала портреты Лики Мизиновой со своими московскими фотографиями в нарядах конца XIX века. Конечно, на эту женщину наверняка засматривались мужчины. Она вспомнила Чехова, который почти всерьез говорил, что зимой в Мелихово зайцы взбираются на сугробы и заглядывают в окна, чтобы полюбоваться на гостившую в доме Лику…
Перечитывая чеховскую переписку с Мизиновой, Марина чувствовала: «Я сама влюбилась в Лику… Мне понятен ее внутренний мир, ее отношение к Чехову. Человек, который в течение многих лет был рядом с Антоном Павловичем, был духовно близок ему, не мог быть незначительной, неинтересной фигурой. В этом трудность и достоинство роли…»
— Таня, вот послушай:
«Милая Лика… Приезжайте, милая блондиночка, поговорим. Поссоримся; мне без Вас скучно, и я дал бы 5 рублей за возможность поговорить с Вами хотя бы в продолжение пяти минут… Приезжайте же к нам, хорошенькая Лика, и спойте. Вечера стали длинные, и нет возле человека, который пожелал бы разогнать мою скуку….»
— А вот она, хитрющая, пишет ему:
«…О Вас там говорили как о божестве, особенно прочтя „Мою жизнь“!.. Ну напишите же побольше про себя. Говорят, Вы теперь толще меня. Значит, красивы?.. Когда же Ваша свадьба? Мне здесь покоя не дают с этим! И где Ваша невеста? А все-таки гадко, с Вашей стороны, не сообщить об этом такому старому приятелю, как я… Напишите же, не будьте с…ей. Прощайте, жму Ваши лапы и остаюсь все та же Ваша Лика».
— И снова Чехов:
«Милая Лика, Ваше сердитое письмо, как вулкан, извергло на меня лаву и огонь, но, тем не менее, все-таки я держал его в руках и читал с большим удовольствием. Во-первых, я люблю получать от Вас письма; во-вторых, я давно уже заметил, что если вы сердитесь на меня, то это значит, что Вам очень хорошо.
Милая, сердитая Лика, Вы сильно нашумели в своем письме… В жизни у меня крупная новость, событие… Женюсь? Угадайте: женюсь? Если да, то на ком? Нет, я не женюсь, а продаю Марксу свои произведения… В Париж: я поеду, собственно, затем, чтобы накупить себе костюмов, белья, галстуков, платков и проч. И чтобы повидаться с Вами, если Вы к тому времени, узнав, что я еду, нарочно не покинете Париж:, как это уже бывало не раз. Если Вам почему-либо неудобно в