— А как же без письма-то обойдешься?
— Скажу, знак мне условный прислал. И письмо потаенное. Так-то!
— Ты, Басманов? Один? И без предуведомления? Ведь мы недавно виделись с тобой. Что-нибудь случилось?
— Я, государь.
— Так что же с тобой?
— Я сделал все, чтобы меня не увидел даже Маржерет.
— И что же?
— Государь, это оказалось возможным. Возможным проникнуть в твои покои без ведома стражи, хотя ее так много во дворце.
— Ты никого не увидел?
— Видел. Но они не заметили меня, хотя я и не очень крылся со своим приходом. Государь, об этом надо подумать.
— Но о чем?
— О твоей безопасности.
— Разве слухи о заговорах не оказались ложными? Какой-то монах повторял ложь о моем происхождении. Его допросили, ничего не добились и утопили в Москве-реке. Только и всего.
— Еще с несколькими чернецами.
— Которые слушали его бредни. Ты сам нашел это необходимым.
— Верно, государь. Твой отец недаром измыслил опричнину. Без нее по тому времени было не обойтись. Она запугивала бояр, и это было самым главным. А с чернецами — ты сам знаешь, после них тебе пришлось самому искать проникших во дворец злодеев.
— Но мы одни, боярин. И можем сказать правду, ты вспомнил о переполохе, когда кто-то заподозрил присутствие в переходах чужих людей. Я вместе со стрелецкими головами бросился их искать.
— С Федором Брянцевым и Ратманом Дуровым.
— Все верно. Однако никого нигде не оказалось. Людей на улице схватили для порядку. Их, пожалуй, не было основания казнить, но…
— Но как бы ты выглядел в таком случае, государь. Все обвинили бы тебя в трусости, в которой ты никогда не бывал повинен. Скорее наоборот.
— Ты уже не раз меня обвинял в безрассудстве.
— Как можно, великий государь!
— Почему бы и нет, если это безрассудная храбрость. Отец Пимен всегда твердил, что эта болезнь проходит с годами.
— Тебе далеко до старости, государь.
— И ты хочешь сказать — до рассудительности?
— Опять же нет. Я имею в виду только осмотрительность.
— Но осмотрительность сослужила нам плохую службу с Андреем Шерефединовым. Его участие в заговоре заподозрил снова Маржерет. Иногда мне кажется, я знаю, в чем я повинен, — в излишней преданности или в неизменном желании выслужиться и получать денежные поощрения. Правда, одно не исключает другого.
— Государь, я не склонен пренебрегать мнением Маржерета.
— Но ты же сам допрашивал дьяка в пытошной и испытал на нем все умение палача. Ведь улик не оказалось.
— Не оказалось. Но и только.
— Ты хочешь сказать, они остались скрытыми?
— Возможно. Твой отец не стал бы их доискиваться.
— Снова казнь?
— А ты, государь, ограничился высылкой. Этого недопустимо мало.
— Мало для чего?
— Чтобы подавить боярский мятеж.
— Или напротив — чтобы его разжечь. Бучинский говорит, что бояре от одной высылки Шерефединова охвачены настоящим ужасом. Чего же больше?
— Государь, не мне наставлять тебя. Не мне обсуждать и твои приказы. Одно скажу, нельзя так безоглядно доверять людям, которые по-настоящему не знают языка, которым нужен переводчик и недоступны все оттенки местной речи. Понимать — не значит знать. Бояре одинаково легко преувеличивают и скрывают свои чувства. Этой науке при дворе обучаются в младенческие годы, и от нее зависит не только благополучие, но и сама жизнь. Да, бояре боялись опричнины, но ведь ее пришлось твоему отцу отменить. И наконец, мы так и не узнаем правды о кончине великого царя, твоего отца.
— Но к чему ты клонишь?
— Ты доверил мне, государь, свою жизнь, так разреши сказать, что необходимо, чтобы выполнить твой приказ.
— Ты хочешь заставить меня всех подозревать?
— Подозревать — мое дело, государь. И потому мне нужно, чтобы в Кремле все время находилось не меньше двух тысяч стрельцов, вооруженных длинными пищалями.
— Пусть будет три, если ты этого хочешь.
— А внутренняя стража…
— Нет, Басманов, я не хочу постельничего и жильцов-дворян. Я никогда им не поверю. Во внутренних покоях будут стоять иноземные наемники. Я приказал капитану Домарацкому набрать в конную роту сотню отборных воинов и Маржерету составить роту в сто солдат. Как видишь, их будет намного меньше, чем твоих стрельцов, но они не смогут общаться с ними. И еще надо сформировать две роты из немцев местной Иноземной слободы, которым знаком город и местные обычаи. Я предупредил твои пожелания, Басманов?
— Государь, вы сооружаете подлинную Вавилонскую башню.
— Завтра ты должен будешь заняться конфискацией нескольких дворов на Арбате и в Чертолье, как можно ближе к Кремлю, куда мы поселим конную гвардию. Я должен иметь возможность вызывать свою гвардию в любое время дня и ночи.
— Но Вавилонская башня навсегда разъединила, а не соединила народы.
— Таково было Божье произволение. С ним мы не будем спорить, Басманов.
— Аминь.
— И еще, боярин. Кем был Шерефединов, что о нем столько толков? Ты знаешь его службы.
— Мог бы и не знать, кабы не сыск, теперь знаю. Из коломенских детей боярских. Предков его немало погибло в опричнине. Сам он в давние времена был гонцом в Польшу, посылали его в Стокгольм и Смоленск.
— Кто посылал?
— Твой отец, государь, царь Иван Васильевич.
— Значит, доверял.
— Где царю знать служилую мелочь! Вот когда дьяком Андрей Васильевич стал, другое дело. Сначала в опричнине, потом в Дворцовом приказе, в Разрядном, в Четвертном Двинском. Помнится, с боярином Федором Васильевичем Шереметевым давал жалованье служилым людям по Кашире сразу, как братец твой, государь Федор Иоаннович на отеческий престол вступил.
— А дальше?
— Дальше не поладил с правителем Годуновым, а уж когда тот царем стал — и вовсе. Не то что не поладил — не показался Борису, и на поди. Так в приказе и засел.
— Так почему бы ему противу меня быть? С боярами заодно?
— Разно бывает. Чужая душа — потемки.
— Да и своя не лучше. Похоже, оклеветали дьяка. Под руку в недобрый час подвернулся.
— Ваше королевское величество, свадебное посольство выехало из Москвы. По всей вероятности, где-то-через месяц оно будет здесь.
— Но, насколько я понимаю, гонец приехал много раньше?
— О, да. Он только удостоверился в том, что поезд покинул пределы Москвы, и гнал во весь опор верхом, а это значительно сокращает время.
— Кто же возглавил посольство и будет представлять на обручении московского царя? Достаточно ли знатная особа?
— О знатности здесь трудно говорить, но это крупнейший дипломат московитов. Он начал свою деятельность около десяти лет назад. Может быть, ваше величество даже запомнили его имя — Афанасий Власьев. По чину нынешнему — думный дьяк.
— Я мог его запомнить?
— Только не по первой его поездке к императору Рудольфу II. Тогда Власьев входил лишь в посольство думного дворянина Вельяминова.
— Император хлопотал о привлечении московитов к войне против турок.
— Совершенно верно, ваше величество. Но при всем при том, что Власьеву отводилась второстепенная роль, дьяк очень ловко сумел перехватить инициативу в свои руки и вполне удовлетворить Бориса Годунова, потому что сразу по возвращении в Москву он получил руководство Посольским приказом.
— Иными словами, стать канцлером.
— Можно сказать и так, посколько вся внешняя политика Московии оказалась в его руках. В 1599 году он уже в этом новом качестве ездил к немецкому императору, естественно, как посланник.
— Подожди, подожди, пан канцлер, не он ли сумел разыграть Льва Сапегу в 1600-м, когда наше посольство вело переговоры в Москве? Ты бы с этого и начинал, чем терять время, пересказывая его курикулум вите.
— Ваше величество, не гневайтесь, я позволил себе подобное отступление только для того, чтобы вы представили себе в полной мере этого человека, который через пару недель предстанет пред вами.
— Итак, в Москве Сапега должен был заключить с московским царем вечный мир, и, насколько помню, царь Борис не был противным ему.
— В том-то и дело, что Борис находился в зависимости от своих ближайших советников и не хотел их по крайней мере раздражать.
— Короче, переговоры не достигали цели.
— Да, московиты вместо вечного мира согласились, в конце концов, только на двадцатилетнее перемирие.
— Возможный вариант, но ведь они допустили в окончательной грамоте неточность с моим титулом, не так ли?
— Неточность, ваше величество? Они совершенно сознательно не стали вас титуловать королем Швеции!
— Ты уверен в их тайных намерениях?
— Какое же может быть сомнение, когда канцлер Сапега специально хлопотал о внесении титула. Что там, чуть не просил об этом, и все безрезультатно. Московиты то ссылались на недостаточное знание языка, то на плохих переводчиков и твердо стояли на своем.
— Помню, Сапега вернулся ни с чем.
— Только в этом отношении, ваше величество. Московиты пожелали отправить неправильную грамоту с собственными послами, вместо того чтобы передать ее Сапеге. Впрочем, Сапега бы ее и не принял в неисправленном виде. Послами на этот раз были боярин Салтыков и Афанасий Власьев.
— Что ж, они одержали победу. Мне пришлось приехать к ним в Вильну. Правда, от Риги, где тогда пришлось быть, путь недалекий. И — я очень не люблю вспоминать этот случай — дать присягу в редакции московского правительства.
— Ваше величество, интересы государства слишком часто заставляют монархов поступать так, как они никогда бы не поступили, будучи частными людьми. Тогда мир вашей державе был совершенно необходим. Вы не могли поступить иначе.
— Пусть так. Но я не могу сказать, что какой-то дьяк особенно мне запомнился.
— Афанасий Власьев — не тщеславен и не ищет случая выделиться среди придворных. Может быть, именно это позволило ему пользоваться исключительным доверием Годунова. Спустя два года царь Борис отправил его к устью Наровы вместе с тем же боярином Салтыковым встречать датского принца Иоанна, в котором хотел приобрести жениха для своей дочери царевны Ксении.