Маркиз несколько времени просидел один в раздумье, а затем дернул шнурок, служивший телеграфом между его комнатой и той, в которой находился священник. Это не была простая сонетка, чем оскорблялось бы достоинство духовной особы, ни телефон, что опять неудобно, так как требует, чтоб человек наклонился и приближался к нему губами, но механизм, посредством которого производился легкий стук в стену, дававший обитателю комнаты знать, что его зовут, без всякого унизительного, для его самоуважения, процесса. Капеллан явился на зов и, слегка постучавшись в дверь, опять стоял перед лордом. Маркиза он застал на ногах, у камина, чем, как он прекрасно знал, ему давалось понять, что и ему не намерены предложить стула.
— Мистер Гринвуд, — сказал маркиз, голосом, который он желал сделать особенно кротким, но в котором в то же время слышалось что-то угрожающее, — я в настоящую минуту не намерен беседовать с вами о предмете, которого должен коснуться, а так как присутствие ваше мне нужно минуты на две, я не задержу вас, попросив вас садиться. Если б я мог убедить вас выслушать меня, не отвечая мне, это, мне кажется, было бы лучше для нас обоих.
— Конечно, милорд.
— Я запрещаю вам говорить со мной о лэди Франсес.
— Когда же я это делал? — жалобно спросил капеллан.
— Я также запрещаю вам говорить с лэди Кинсбёри о ее падчерице. — Тут он замолчал, и как бы давал понять, судя по его первому предупреждению, что священник теперь может удалиться. Первое из данных приказаний было очень просто, маркиз несомненно имел право его отдать, и мистер Гринвуд сознавал, что будет обязан его исполнить. Но второе — совершенно другое дело. Он привык постоянно беседовать с лэди Кинсбёри о лэди Франсес. Два, три, четыре раза в день милэди, которая в настоящих своих условиях не имела другого поверенного, изливала ему свою скорбь по этому ужасному доводу. Что ж ему сказать ей, — что повелитель его запретил ему этим заниматься, или продолжать, вопреки желаниям маркиза? Он довольно охотно бы исполнил приказание, если бы не сознавал, что вынужден будет поссориться с милордом или милэди. Милорд, конечно, мог выгнать его из дому, но милэди могла сделать пребывание в этом доме невыносимым для него. Милорд человек справедливый, хотя неблагоразумный, и едва ли выгонит его без всякого вознаграждения; но милэди — женщина необузданная, которая, если рассердить ее, совершенно забудет о справедливости. Размышляя обо всем этом, он стоял, отчаиваясь и колеблясь, перед своим патроном.
— Я требую, — сказал маркиз, — чтобы вы соображались с моими желаниями, или расстались со мной.
— Оставил Траффорд? — спросил несчастный.
— Да, оставили Траффорд; решайтесь на это, или исполните мое желание в деле, относительно которого мои желания, конечно, должны быть приняты в соображение. Что же вы выбираете, мистер Гринвуд?
— Конечно, я поступлю, как вы мне приказываете. — На это маркиз любезно поклонился, продолжая стоять спиной к камину, и мистер Гринвуд вышел из комнаты.
Мастер Гринвуд прекрасно сознавал, что это только начало его невзгод. Даваф это обещание, он был совершенно уверен, что будет не в состояния исполнить его. Одно ему оставалось: нарушить обещание и скрыть это от маркиза. Не в его власти будет уклониться от разговора, который маркиза могла завести. Но могло быть возможным растолковать маркизе, что от мужа ее следует скрыть, насколько они доверяют друг другу. Правду сказать, между ними теперь обсуждалось не мало тайн, относительно которых невозможно будет убедить милэди не давать воли языку. Между ними было принято за аксиому, что переселения лорда Гэмпстеда в лучший мир следует горячо желать. Удивительно как быстро, хотя и постепенно, развиваются идеи такого рода, когда их раз допустили. Дьявол живо освоивается в душе, когда ему открыли входную дверь. Месяц или два тому назад, до отъезда милэди в Кенигсграф, она, конечно, не решалась бы прямо вправить желание, чтобы молодой человек умер, как бы часто мысли ее ни работали в этом направления. И, конечно, в те дни, хотя от них прошло лишь несколько недель, мистер Гринвуд был бы очень поражен, если бы ему хоть намекнули на то, о чем они теперь совершенно свободно толковали.
— Жалко, жалко, жалко!
Так выражалась на этот счет удрученная скорбью мать, примиряясь с своими желаниями при посредстве того, что считала своим долгом по отношению к родным детям. Не то чтобы у них с мистером Гринвудом возник какой-нибудь план, благодаря которому лорд Гэмпстед сошел бы с дороги. Убийство им, конечно, и на мысль не приходило. Но жалко, жалко! Насколько лорд Гэмпстед, во всех отношениях, не соответствовал тому высокому общественному положению, которое он будет призван занять, настолько ее сын, ее лорд Фредерик, способен будет служить украшением своего сословия. Он был красив, любезен, аристократичен с головы до ног. Никогда более блестящий наследник громкого титула не радовал сердца матери-англичанки, если бы только он был наследником. За что ей, благородному отпрыску аристократического дома Монтрезоров, дано было быть матерью одних младших сыновей? Чем более мысль ее останавливалась на этом, тем полнее изглаживалась неправедность ее желаний, и честолюбие ее казалось не более как естественной заботой матери о своем ребенке. Мистер Гринвуд не мог бы предавать таких оправданий, но и относительно его можно сказать, что дьявол, раз появившись, вскоре совершенно удобно расположился в его душе. Он говорил себе, что и не думал замышлять убийство лорда Гэмпстеда. Совесть его, в этом отношении, была совершенно чиста. Какое ему дело до того, кто наследует титул и именье Траффордов? Он просто обсуждал с глупой женщиной случай, которого никакие их речи ничем не могли ни вызвать, ни предотвратить. Ему скоро показалось естественным, что она этого желает, и не менее естественным, что он делает вид, что сочувствует ей, своему лучшему другу. Маркиз, он был в этом уверен, постепенно отставал от него. В ком было ему искать поддержки, как не в единственном друге, который у него оставался? Маркиз, вероятно, даст ему что-нибудь, если отпустит; но этого будет недостаточно, чтобы дать ему возможность прожить в довольстве остаток жизни. В распоряжении маркиза находилось место ректора в Апльслокомб, в Сомерсетшире, которое было бы совсем на руку мистеру Гринвуду. Теперь его занимал очень древний старик, который, как всем было известно, не вставал с постели. Это представляло 800 фунтов в год. Мистер Гринвуд заводил об этом речь с маркизом; но ему сказали, слегка выразив вежливое сожаление, что считают его слишком старым для новых обязанностей. Маркиза часто говорила с ним об этом месте; но что в том толку? Если бы умер сам маркиз, а за ним ректор, для него была бы какая-нибудь надежда, — под условием, чтобы лорд Гэмпстед также сошел с дороги. Но мистер Гринвуд, думая об этом, качал головой. Без всякого сомнения, все его симпатии были на стороне милэди. Маркиз обращался с ним дурно. Лорд Гэмпстед позорил свое сословие. Леди Франсес была даже хуже брата. Хорошо было бы, если бы лорд Фредерик сделался наследником. Но все это не имело ничего общего с убийством, ни даже с помышлением об убийстве. Если бы Господу угодно было взять молодого человека, оно было бы прекрасно, и только.
В тот же самый день, час или два после того, как он дал свое обещание маркизу, лэди Кинсбёри послала за ним.
Она всегда приглашала его пить с нею чай в пять часов. Это до такой степени вошло в обычай, что слуга просто докладывал, что чай подан на верху, в комнате милэди.
— Видели вы сегодня милорда? — спросила она.
— Да, — я его видел.
— После того, как он так грубо приказал вам выйти из комнаты?
— Да, он позвал меня после этого.
— Ну?
— Он запретил мне говорить о лэди Франсес.
— Еще бы. Он не желает слышать ее имени. Это я понимаю.
— Он не желает, чтобы я говорил о ней с вами.
— Со мной? Что ж, мне рот замкнуть? Я буду говорить о ней, что найду нужным. Этого еще недоставало!
— Он тут больше имел в виду меня.
— Он не может заставить людей молчать. Все его вздор. Ему следовало держать ее в Кенигсграфе, держать взаперти до тех пор, пока она не изменить своего намерения.
— Он требовал от меня обещания не говорить о ней с вами, милэди.
— Что ж вы отвечали?
Он пожал плечами и принялся за чай. Она покачала головой и прикусила губы. Не станет она молчать, как бы он ни сердился.
— Я почти желаю, чтобы она вышла за этого господина, хоть чем-нибудь бы кончилась эта история. Не думаю, чтобы после этого он сам когда-нибудь упомянул ее имя. Что она уже возвратилась в Гендон?
— Не знаю, милэди.
— Это ему наказание за то, что он противился желаниям дяди, восставал против его принципов. Нельзя дотронуться до грязи и не запачкаться. — Грязь, как прекрасно понял мистер Гринвуд, была первая маркиза. — Сказал он что-нибудь о Гэмпстеде?
— Ни слова.
— Вероятно и о нем нам запрещено говорить. Несчастный молодой человек; желала бы я знать, сознает ли он сам, как безусловно он губить семью.
— Полагаю, что должен сознавать.
— Такого рода люди — такие эгоисты, что никогда не думают о других. Ему и в голову не приходит, чем мог бы быть Фредерик, если бы он не стоял у него на дороге. Ничто так меня не сердит, как когда он делает вид, что любит моих детей.
— Вероятно, он теперь больше не приедет.
— Ничто не помешает ему приехать, — разве умрет. — Мистер Гринвуд грустно покачал головой.
— Говорят, он много ездит верхом.
— Не знаю.
— Яхта его может пойти с ним ко дну.
— Он никогда не катается на ней в это время года, — сказал священник, находя утешение в этой мысли.
— Кажется, что нет. Сорная трава всегда растет. Тем не менее удивительно сколько старших сыновей… отозвано за последнюю четверть века.
— Множество.
— Не могло быть ни одного, без которого легче было бы обойтись, — сказала мачеха.
— Да; без него можно было бы обойтись.
— Подумайте только о выгоде для семейства. Оно совсем пропадет, если он наследует титул. А мой Фред с такой честью носил бы это имя! Конечно, — сделать ничего нельзя.