<…> здесь помнят отца Ферзена и оказанные им услуги, а также его безупречную репутацию, каковой теперь пользуется и его сын, неоднократно отличившийся на полях сражений Америки; благодаря своему характеру и множеству иных достойных качеств, граф Ферзен заслужил уважение и любовь всех, кому посчастливилось познакомиться с ним».
Каким бы пылким ни было чувство, связавшее Акселя и Марию Антуанетту, оба, по утверждению маркиза де Бомбеля, вели себя сдержанно и осторожно. В обществе, где мода превратила любовь в изящную игрушку, а любовные победы в повод для похвальбы, влюбленные вели себя исключительно старомодно, не желая выставлять свое чувство напоказ. «Злые языки говорят, что королева, увлекшись этим молодым человеком, пожелала как можно прочнее привязать его к королевской службе. Я сам был свидетелем проявленного ею участия, и утверждаю, что относилась она к нему с присущей ей простотой и благородством. <…> Если королеве он пришелся по сердцу, не было ничего проще, чем обязать его провести зиму здесь, он же через неделю или две умчался в Стокгольм. Говорят, Ее Величество виртуозно умеет скрытничать, ибо на публике она относилась к господину Ферзену так же, как ко всем остальным. Надо признать, ему повезло, что принцесса от природы имеет характер кроткий и незлобивый, ведь было сделано все, чтобы ее озлобить, ибо ей не прощали ничего, даже того, что никак нельзя было ни заподозрить, ни тем более порицать». Накануне отъезда Ферзена в Версале братья Монгольфье подняли в небо наполненный горячим воздухом воздушный шар с первыми пассажирами: овечкой, курицей и уткой. После отъезда Ферзен отправил «Жозефине» восемь писем. Как отмечает А. Сьёдерхельм, «из замечаний в дневнике можно сделать вывод, что письма передавались специальному посреднику и часто переписывались кем-то иным, нежели Ферзеном».
Здоровье дофина, поначалу радовавшее родителей, начало ухудшаться. У него непропорционально росла голова, он замедлил набирать в весе и прибавлять в росте. Спустя месяц после повергшего ее в панику выкидыша Мария Антуанетта писала брату: «Дорогой брат, со здоровьем у меня все в порядке. Я очень хочу иметь второго сына, но мне кажется, что несколько месяцев отдыха пойдут мне на пользу и позволят осуществить задуманное». Иосиф давно говорил сестре, что для обеспечения престолонаследия необходим еще один сын. Снова увидев Ферзена, королеве стало все труднее исполнять свой долг по отношению к супругу, разделять его жизнь, его вечные охоты. А королю было все тяжелее поддерживать престиж как в глазах нации, так и собственной жены, и он все чаще задерживался на охоте. По словам герцога де Леви, Людовик XVI «не обладал ни чарующей элегантностью, ни внушительным блеском, ни солидной прочностью. Но этот монарх отменил пытки и был добр и великодушен». Финансовое положение королевства не улучшалось, хотя генеральные контролеры менялись один за другим. Версальский мир положил конец военным расходам, но не возместил их.
Словно предчувствуя грозные перемены, Мария Антуанетта большую часть времени проводила в Трианоне, где занималась воспитанием детей и завершала работы по устройству «настоящей деревни». Впрочем, она не первая, кто, следуя духу времени и желая приблизиться к природе, строил у себя в парках «фермы» и «сельские домики». Модную ферму для отдохновения имел в своих меревильских владениях генеральный откупщик Лаборд; принц Конде у себя в Шантийи соорудил «сельскую хижину»… Увидев «хижину» Конде, Мария Антуанетта тотчас решила построить свою. В результате замысел воплотился с поистине королевским размахом. Дюжина искусственно состаренных крестьянских домов с элементами дворцовой архитектуры, несколько хозяйственных построек, домик королевы, домик привратника, голубятня, молочная ферма, сыроварня, рыбный пруд. И всюду — в хлеву, на птичьем дворе, в «хижинах», на ферме — безукоризненная чистота, сравнимая с блеском роскошного севрского фарфора с монограммами королевы, в котором гостям подавали парное молоко и подносили свежие сыры. Юные крестьянки полоскали в искусственном ручье чистые холсты. Отмытые до блеска поросята щеголяли розовыми и голубыми бантами. Живописные пейзане, украсив себя букетиками скромных полевых цветов, весело трудились на полях и приглядывали за стадом белоснежных овец. А на цветущем лугу, защищая лицо от палящих лучей солнца широкими полями соломенных шляп, в скромных муслиновых платьях гуляла королева с подругами в сопровождении галантных кавалеров в белых одеждах. По вечерам при свете разноцветных фонариков на лугу устраивали танцы. Сельская идиллия. Лаковая китайская шкатулка. Расписная театральная декорация.
Модный тренд под названием «естественность и простота» не имел ничего общего с подлинной деревней, изнывавшей под бременем налогов и феодальных повинностей. Обманка. Trompe l'oeil. Произведение искусства, созданное талантом Ришара Мика и Юбера Робера. Пейзаж в духе Греза. Милая непосредственность роскоши, напоминавшая кукольный театр, где Мария Антуанетта и ее гости, подобно механическим игрушкам Вокансона, двигались в замкнутом кругу Трианона. В этом кукольном мире королева была счастлива, здесь звучали смех и молодые голоса, он нисколько не походил на громоздкий механизм Версальского дворца, приводимого в движение могущественными силами под названием традиции и этикет. Впрочем, как знать…. Если бы История отложила революцию хотя бы на полвека и наследник Людовика XVI занял трон, то насаждавшиеся королевой новые придворные стандарты поведения, возможно, показались бы ему скучными и пресными.
Мария Антуанетта смотрела на мир из-за стен дворца, куда со всего мира стекались и новости, и люди, и товары; из них, как из кирпичиков, она по собственному разумению строила свой мирок — маленький уютный мирок частного лица, которому нет дела до мнения соседей. Но любое строительство требует денег, а деньги королева черпала из государственной казны, и черпала так много, что незамеченными эти расходы пройти не могли. В 1791 году будет подсчитана стоимость работ по благоустройству Трианона, и итоговая цифра изумит даже Марию Антуанетту. Подсчеты коснутся непосредственно работ по созданию пейзажей, подводу дорогостоящей воды и строительству «развалин». Но были и другие траты, как то: устройство праздников, пошив новых «простеньких» туалетов… В одном только 1786 году наряды королевы обошлись казне в 272 тысячи ливров, что превысило бюджет ее величества на 150 тысяч ливров. А ведь речь шла о «детских» платьях из тонкого муслина и без всяких украшений! Желание королевы носить «простую и естественную» одежду старый двор расценивал как неуместную и не соответствующую ее рангу причуду, казне же оно стоило ничуть не дешевле «традиционных» придворных нарядов.
Когда в 1783 году молодая художница Виже-Лебрен выставила в Салоне портрет Марии Антуанетты в белом батистовом платье, перехваченном в талии желтым кушаком из тафты, и в широкополой соломенной шляпе, разразился настоящий скандал. Придворная знать возмущалась, что на портрете королева одета как горничная, хроникеры упрекали королеву за отказ от шелковых платьев, разоривший французских производителей шелка. На легкие платья уходило больше денег: тонкие ткани быстрее изнашивались, быстрее приходилось шить новые… Дабы успокоить недовольных, Виже-Лебрен быстро заменила картину ее вариантом, изобразив королеву в традиционном придворном платье из серого шелка и в украшенной перьями шляпе. Однако портрет в белом платье с пышными рукавами и небольшим вырезом, обрамленным прозрачными воланами без всяких украшений, остался лучшим портретом Марии Антуанетты. Именно в нем художнице удалось передать ту естественность и свободу в обращении, что отличали королеву в узком кругу друзей, передать красоту, грациозность и элегантность молодой женщины, величественная посадка головы которой выдавала в ней королеву.
Зима 1783/84 года выдалась аномально холодной, и королева усиленно занималась благотворительностью, приучая к ней детей. Вместе с детьми она посещала приют для подкинутых младенцев, где дофин и Мадам Руаяль раздавали деньги из своих личных кошельков. Желание помочь ближнему у королевы всегда шло от сердца, она хотела, чтобы и дети ее, избалованные придворными, по-настоящему научились сострадать. Но так как королева продолжала играть и ездить на балы, злые языки утверждали, что благотворительностью она успокаивает собственную совесть.
Лето вознаградило королеву: инкогнито, под именем графа Хага, 7 июня в Париж прибыл Густав III, в свите которого состоял его ближайший друг — граф Аксель Ферзен. Мария Антуанетта недолюбливала Густава III; но, понимая, что ее счастье во многом зависит от него, постаралась сделать пребывание шведского короля во Франции как можно более приятным. Видя в Швеции традиционного союзника Франции, Людовик приветствовал праздники, устраиваемые в честь Густава.
Известие о прибытии графа Хага застало Людовик в окрестностях Рамбуйе; он прервал охоту и вернулся во дворец. Час был неурочный, и король, пожелавший переодеться, не застал на месте никого из слуг. Попытка одеться самостоятельно окончилась плачевно: грузный близорукий Людовик вышел к гостю в разных башмаках, доставив Марии Антуанетте немало неприятных минут. А никогда не придававший значения одежде Людовик лишь посмеялся над собственной рассеянностью. «Французский монарх самый добродушный, его лицо дышит искренностью», — говорил граф Хага.
Многие полагают, что именно летом 1784 года романтическое увлечение Марии Антуанетты красавцем-шведом перешло в иную стадию, мотивируя тем, что 27 марта следующего года, когда у королевы родился сын, Людовик XVI в своем дневнике написал: «Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло так же, как и с моим сыном». Подчеркивают, что титул герцога Нормандского не присваивался более трехсот лет. И ссылаются на запись, сделанную Ферзеном в дневнике после смерти Людовика XVII: «Это последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет, и все, к чему я был привязан, более не существует». Но если судить по письму Иосифу II, происхождение малыша, названного Луи Шарлем, у Людовика сомнений не вызывало: «Дорогой шурин, с величайшим удовольствием извещаю вас, что королева только что счастливо произвела на свет мальчика, которого я назвал герцогом Нормандским. Зная о ваших дружеских ко мне чувствах, уверен, вы разделите со мной мою радость».