деле, и она хотела – Боже, как она этого хотела! – чтобы народ увидел ее такой же. Ибо, хотя проводимая ею политика и казалась слишком жестокой, все это делалось для блага людей. Она всегда желала им только добра.
Мария собиралась быть милосердной правительницей, но она не могла быть милосердной к еретикам и определенно не собиралась проявлять милосердие по отношению к Кранмеру, преступления которого были настолько ужасны, что ему не могло быть прощения: этот человек аннулировал брак родителей Марии, а ее саму объявил незаконнорожденной. Она охотно подписала архиепископу смертный приговор. Вскоре после этого она узнала, что он отрекся от прежних верований, однако отказалась сохранить ему жизнь, поскольку своей раскольнической политикой и составленной им Книгой общей молитвы он склонил многих к ереси. Кранмеру сообщили, что он должен готовиться к смерти на костре.
Впоследствии Марии сообщили, что на костре Кранмер вновь подтвердил свою приверженность протестантизму. Когда пламя взметнулось вверх, он сунул в огонь правую руку со словами, что эту часть тела следует сжечь в первую очередь, ибо рука, подписавшая отречение, оскорбила Господа.
Услышав об этом, Мария похолодела. Неужели мужество, проявленное перед лицом нечеловеческих страданий, может вдохновить остальных цепляться за подрывные идеи?
На другой день после сожжения Кранмера кардинала Поула посвятили в сан архиепископа Кентерберийского. Мария знала, что может положиться на него в деле безжалостного преследования и наказания еретиков.
Именно Поул в марте сообщил королеве о том, что раскрыт еще один заговор.
– Мадам, и это опять Дадли.
– О нет! – От ужаса у Марии сжало горло, ей стало трудно дышать.
– До сведения членов Совета дошло, что сэр Генри Дадли, кузен покойного герцога Нортумберленда, собирал во Франции силы вторжения с целью высадиться на острове Уайт и оттуда пойти маршем на Лондон. Заговорщики широко раскинули свои сети и зависели от большого числа людей. В авантюре участвовал даже один из ваших должностных лиц. Он сам ко мне пришел и во всем признался. Благодаря этому нам удалось арестовать двадцать человек, которых прямо сейчас допрашивают.
Онемев от ужаса, Мария слушала, как кардинал зачитывает список подозреваемых.
– Многие из них связаны с моей сестрой, – запинаясь, произнесла она. – Джон Брей – сосед Елизаветы в Хатфилде, сэр Питер Киллигрю – ее друг. Тут есть даже ее слуги. Как по-вашему, она в этом замешана?
Кардинал Поул нахмурился:
– На данный момент мы не получили показаний, которые позволили бы обвинить леди Елизавету. Но вот мессир де Ноай увяз в этом деле по уши.
– Что нам теперь делать? Я могу выслать его из страны?
– Вашему величеству не помешало бы проконсультироваться с Советом.
Советники выступили за депортацию французского посла, однако король Генрих их опередил и поспешно отозвал его. Генри Дадли также избежал ареста, поскольку по-прежнему находился во Франции. Однако разветвления преступной организации казались бесконечными, что глубоко тревожило Марию. Создавалось впечатление, будто сама структура управления государством рассыпалась на мелкие кусочки и авторитет королевы ничего не значил. Теперь ей везде мерещилась измена; Мария не могла доверять ни советникам, ни собственным слугам.
«Я больше, чем когда бы то ни было, нуждаюсь в вашем присутствии», – с надрывом писала она мужу, инструктировав своего посла получить от Филиппа откровенный ответ, когда конкретно он намерен вернуться и нужно ли далее держать наготове флот, чтобы доставить его в Англию. Беспокоясь, что скоро выйдет из детородного возраста, она закончила поручение следующими словами: «Уговорите его успокоить меня своим присутствием и напомните ему, что пока нет оснований впадать в отчаяние из-за отсутствия наследников».
Однако Филипп попросил передать, что в настоящее время ему необходимо задержаться в Брюсселе, так как туда планируют прибыть с государственным визитом король и королева Богемии. Узнав об этом, Мария едва не взвыла от отчаяния, но написала, что королевскую чету с удовольствием примут и в Англии. Ответа Мария не получила. Тогда она отправила в Брюссель Паджета, снабдив его письмами и кольцами для Филиппа и его отца. Паджета она выбрала именно потому, что он пользовался любовью короля, умел действовать тонко и его слова могли иметь хоть какой-то вес. Она пребывала в напряженном ожидании письма, и у нее словно камень упал с души, когда Паджет сообщил, что Филипп очень обрадовался его приезду и интересовался, здорова ли Мария. И о чудо! Филипп заверил Паджета, что надеется вернуться в Англию буквально через несколько недель.
Сердце Марии переполняло счастье. Бесконечные одинокие месяцы ожидания в скором времени подойдут к концу. Марию измучило одиночество, вызванное отсутствием любимого супруга. Но осталось совсем немного потерпеть, и Филипп, ее самая большая радость и утешение в этом мире, вернется к ней, и печаль уйдет.
Между тем никто из обвиняемых в участии в последнем заговоре не упомянул Елизавету. Были допрошены ее слуги, однако все как один утверждали, что понятия не имели о заговоре, а сама Елизавета беззаветно любит королеву и хранит ей верность.
В начале июня Мария отправила в Хатфилд лорда Гастингса и сэра Фрэнсиса Энглфилда под предлогом принесения извинений за то, что Елизавету лишили некоторых слуг. Через своих эмиссаров Мария передала сестре бриллиантовое кольцо, хотя, честно говоря, предпочла бы подвергнуть ее допросу, а еще лучше – заточить в Тауэр, однако без одобрения супруга не решилась ни на то, ни на другое. Мария даже послала специального курьера выяснить мнение Филиппа. Поскольку он возвращался в Англию, она не хотела ничего делать против его воли.
Филипп категорически запретил трогать Елизавету, написав жене следующее:
Заклинаю Вас, пошлите ей любезное письмо. Проявите ласку и милосердие, чтобы показать, что Ваше Величество не испытывает к ней неприязни, а, наоборот, любит и высоко ценит.
Желая угодить мужу, Мария заставила себя забыть обо всех подозрениях и пригласила Елизавету ко двору, вздохнув с облегчением, когда та вежливо отказалась. Марии в голову пришла блестящая идея отправить в Хатфилд взамен прислуги, которую увезли на допрос, своих проверенных слуг. Их присутствие в Хатфилде не только успокоило бы саму Марию, но и помешало бы врагам Елизаветы обвинять ее в подрывных действиях. Филипп наверняка это одобрит! Елизавета определенно одобрила и поблагодарила Марию за любезность.
Филипп заболел. Мария ежедневно писала ему, интересовалась процессом выздоровления, сокрушалась, что он не сможет присоединиться к ней, как было задумано. Однако, даже поправившись, он не приехал. Она была подавлена и одновременно разгневана. Дрожащей рукой она написала свекру письмо с просьбой вернуть ей мужа.
Июльское солнышко, казалось, издевалось над бедной женщиной и совсем не радовало. Ее вообще ничего не радовало. Она с ужасом чувствовала, что мало-помалу сползает в депрессию, из которой не сможет выбраться, и бо́льшую часть времени сидела, запершись в своих покоях. Сон по-прежнему не шел к ней, под глазами появились черные круги. В бессонные часы она или рыдала, или писала умоляющие письма Филиппу.
Страшась возникновения новых заговоров, Мария наводнила дворец вооруженными охранниками, встречалась только с теми немногими советниками, в лояльности которых не сомневалась, а из всех придворных дам допускала в свои покои и позволяла обслуживать себя лишь Сьюзен, Джейн Дормер и еще трех проверенных фрейлин. Временами Мария впадала в неистовство, гневаясь на своих неблагодарных подданных… и на нового французского посла. К величайшему сожалению, король Генрих прислал вместо мессира де Ноая его зловредного брата, которого она имела все основания подозревать, так как он уже участвовал в заговоре против нее.
Во время первой аудиенции, после того как Мария, стиснув зубы, приветствовала французского посла в Англии, он посмотрел на нее с преувеличенным сочувствием:
– Ах, ваше величество, примите мои соболезнования по поводу того, что происходит в Риме.
Сбитая с толку, Мария удивленно спросила:
– Ну и что такого происходит в Риме?
– А разве ваше величество не в курсе? Тогда прошу меня извинить за то, что мне первому приходится сообщать вам неприятную новость. Король, ваш супруг, подал папе прошение аннулировать ваш брак.
У Марии застучало в висках, она почувствовала, что теряет сознание. Этого не может быть! Она бы узнала обо всем через свои обычные дипломатические каналы. Но что, если Филипп тайно связался с его святейшеством, а кто-то из Римской курии слил эту информацию? О, это было ужасно! Неужели она мало страдала?!
– Досужие сплетни, – взяв себя в руки, презрительно бросила Мария. – И меня поражает, что кто-то придает им значение.
Она с улыбкой отпустила де Ноая, после чего поспешила уединиться в своих покоях.
Кардинал Поул в очередной раз доказал свою незаменимость. Он был хорошим слушателем, и Мария всегда знала, что может облегчить душу, открывшись другу детства. Посетив в том июле Кентербери, она излила кардиналу свои страхи и сомнения по поводу Филиппа.
– Тем не менее я намерена как можно более терпеливо переносить невзгоды, – сказала Мария, когда они прогуливались по саду в тени собора.
– Увы, удел всех женщин – ждать дома, как завещал святой Павел, – заявил кардинал. – Задача мужа – получать, а женщины – сохранять.
– Но мы не сельские жители, – мягко напомнила ему Мария, – а войны Филиппа – это не мои войны. Его место здесь, рядом со мной. Англия нуждается в наследниках. Я уже сбилась со счета, сколько раз я ему об этом напоминала.
– Но он приезжает. Мадам, я уверен, что он приедет. У вас нет причин для беспокойства.
И все же Мария ничего не могла с собой поделать.
К тому моменту, как она вернулась в Лондон, ей удалось довести себя до состояния холодного бешенства по поводу пренебрежительного отношения мужа. Прибыв в Уайтхолл, она первым делом распорядилась снять портрет Филиппа со стены зала для заседаний. Советники изумленно уставились на нее, однако Марии было все равно. Когда портрет прислонили к стене, она злобно пнула картину, после чего вышла из зала, едва не сбив с ног одну из своих придворных дам, и громко воскликнула: