Дорогой, я разучивала «Норму», вернувшись после первой репетиции с меццо-сопрано, и меня вдруг обуяла такая тоска, ты не можешь себе представить. До такой степени, что мне захотелось написать тебе, чтобы почувствовать себя чуть ближе и облегчить душу. Видишь ли, дорогой, я такая пессимистка, все причиняет мне такую боль и беспокоит меня, что мне кажется, за что бы я ни бралась, я все делаю плохо. Поэтому я начинаю злиться, отчаиваться, а иногда даже молю о смерти, которая освободит меня от постоянных мучений. Понимаешь, я хотела бы совершать гораздо большее во всем, что я делаю. То есть и в искусстве, и в моей любви к тебе. Когда я пою, мне хочется, чтобы мой голос всегда подчинялся моей воле, но, видимо, я слишком многого от него требую, ведь голосовой аппарат суров и не дает всего, что нужно. Я бы даже сказала, что он бунтует, не желая, чтобы им командовали или, скорее, повелевали. Он вечно пытается улизнуть, и я страдаю. Настолько, что, если так и дальше пойдет, получишь неврастеничку.
И в своей любви к тебе я страдаю, потому что не умею дать тебе большего! Мне хотелось бы, ну не знаю, предложить тебе нечто гораздо большее, но я понимаю, что это невозможно, потому что я всего лишь человеческое существо. Я страдаю от нашей разлуки, потому что не могу все разделить с тобой. Твои мысли, твои печали и радости, твои тревоги, не могу улыбнуться тебе, когда ты устал, посмеяться с тобой в минуты радости, угадать, о чем ты думаешь (а ведь это нам с тобой так просто), и еще столько-столько всего!
И потом я одна! У меня нет друзей, и мне никто не нужен. Ты знаешь, какой я мизантроп, и у меня есть на то все основания. Я живу только ради тебя и мамы – и я так далеко от вас обоих! Искусство, считают некоторые, дает мне все. Я же считаю, что оно не дает мне и сотой доли того, чего я желала бы. Публика аплодирует мне, но в глубине души я знаю, что способна на несравненно большее! Серафин говорит, что он в высшей степени доволен моей «Нормой», а вот я, к сожалению, отнюдь нет. Я уверена, что могу петь в сто раз лучше, но голос не слушается меня и не дает мне того, что я хочу!
Милый Баттиста, почему я такая? По-моему, я единственная по натуре вечно недовольна собой. На самом деле желание иметь нечто большее, чем у меня есть, пропадает только в те исключительные мгновения, когда я нахожусь на своем месте, то есть рядом с тобой. Ты тоже это знаешь. Мне всегда хорошо возле тебя, но, к сожалению, логически рассуждая, я должна быть вдали от тебя, я знаю это!
Но я не из тех, кто принимает все как есть. Я всегда хочу только лучшего! Я хочу, чтобы мой мужчина был лучшим из всех, чтобы в искусстве я была первой и лучше всех. В общем, я хочу всего, мне даже хочется, чтобы одежда, которую я ношу, была лучше, чем у других, если возможно. Я знаю, что все это невозможно, и очень мучаюсь из-за этого. Почему?! Помоги мне, Баттиста, и не думай, что я преувеличиваю. Уж какая есть!
Дорогой, могу просто сказать тебе, что так же, как я хочу всего, я сама хочу принадлежать тебе, и я твоя, вся твоя, вся! Люби меня и не делай мне больно. Каждый раз, причиняя мне боль, ты так сильно ранишь меня, что если бы ты знал это, то никогда бы так со мной не поступал. Я слишком чувствительна и слишком справедлива во всем и хочу, чтобы ты меня в этом превзошел, по возможности.
Любимый, сейчас я тебя оставлю и прошу, не смейся надо мной, прошу, попытайся меня понять и помочь мне.
Я просто прошу, чтобы ты любил меня хотя бы на треть так же, как я люблю тебя, тогда я буду счастлива. Я с тобой в большей степени, чем тут, особенно в такие минуты!
Джованни Баттисте Менегини – по-итальянски
Флоренция, понедельник, 21 ноября 1948 г.
Дорогой, дорогой, дорогой!
Кажется, я выздоравливаю от этой дурацкой, но злостной простуды, которую я подхватила в Риме, и сегодня могу сказать, что репетиция прошла хорошо, очень хорошо. Даже Серафин говорит, что я вернулась в свое прежнее состояние, и действительно, простудившись, я чувствовала, как что-то, не знаю что, мешает мне делать то, что я хочу! Вот почему я была такая мрачная, нервная и противная! Любовь моя, спасибо тебе за терпение, любовь и нежность ко мне. Не знаю, что бы я делала без моего Баттисты! Вчера, когда я попрощалась с тобой, мне… Я прерываюсь и продолжаю карандашом, потому что в этой ужасной мерзкой ручке кончились чернила. Так вот, вчера, когда я попрощалась с тобой, мне стало очень грустно. Потом мне показалось, что тебя что-то беспокоит – не знаю, что именно, но прошу, скажи мне, правильно ли я угадала. Что-то вчера тебе пришлось не по душе, да? Я хочу, чтобы ты ответил мне – да или нет. Мне неважно, что именно, и не страшно, если ты не хочешь мне рассказывать об этом, я просто хочу знать, правильно ли я тебя поняла?
Дорогой, моя комната преобразилась благодаря твоим цветам – я счастлива, потому что у меня создается впечатление, что ты рядом со мной. Я бы очень попросила тебя сняться и прислать мне хорошую фотографию, чтобы ты всегда был со мной, – и каждый вечер, когда мне будет грустно, я буду долго с ней разговаривать. Она составит мне компанию. Здесь мне хорошо – комната премилая и теплая – и вода просто кипяток, какое счастье! А ты уже включил отопление?
Милый Баттиста, оставляю тебя и прошу быть здоровым и много думать обо мне, ну очень много – и много писать мне. Если бы ты знал, как я бываю счастлива, получая твои письма! Передай от меня привет Джанни и Пиа. Я отправила им телеграмму. Чао, любовь моя, я, как всегда, люблю тебя самой своей огромной любовью – если можно так выразиться!
1949
От Эльвиры де Идальго – по-итальянски
Анкара, 3 января 1949 года
Дражайшая Мария,
твоя телеграмма пришла только вечером в воскресенье. Можешь вообразить, как опечалена я была, что не смогла послушать тебя хотя бы по радио. Цитаты из газет, присланные тобою, наполнили радостью мое сердце. Сама видишь, Мария, – я в тебе не ошиблась, и те решения, что ты приняла в последние годы в Афинах[70], ничему хорошему не послужили – разве только отсрочили твой успех, который по-хорошему и должен был состояться в Италии. Я была по-настоящему взволнована, когда читала в газетах о твоем триумфе, особенно в «Норме», которую мы разучивали с такой любовью. Мечта нас обеих – и вот теперь она сбылась. Я, пусть и немного поздновато, желаю тебе в новом, 1949, году новых триумфов и того удовлетворения от работы, которого ты заслуживаешь.
Баттисте – поклоны и самые лучше пожелания, а тебе – пламенный поцелуй. Всегда пиши о своих новостях. Очень хочется, чтобы ты приехала сюда дать два концерта, а еще два – в Стамбуле.
Эльвира де Идальго.
Джованни Баттиста Менегини – по-итальянски
Пятница, 28 января 1949
Мой дорогой,
пишу тебе несколько слов отсюда, из Палермо, где я так мучаюсь. Во-первых, потому что это далеко. Во-вторых, я не знаю, как мне удастся работать над «Парсифалем»[71]. И наконец, как здесь работают – это просто катастрофа. Вчера была генеральная репетиция. Мне не объяснить тебе в двух словах, во что я влипла. Ничего не было готово. На сцене не меньше трех десятков рабочих (зачем – не могу тебе сказать, потому что они ничего не делали, просто стояли и смотрели!). У меня не было шишака[72], ни щит не готов, ни копье. Оркестр строил гримасы, маэстро много говорил и ничего не делал. Бас Нери не выучил роль! В общем, сегодняшний спектакль я надолго запомню! Представь, я, привыкшая к работе чистой и совершенной, заехала в такую даль, чтобы так влипнуть! Единственное, что со мной хорошо обращаются, ну прямо как с богиней! Все, что бы я ни делала, замечательно.
Дорогой Баттиста, на что он мне сдался, этот Палермо? Это пустая трата времени и очень тягостно. Одно утешение, что во вторник все кончится, и я смогу уехать восвояси. Тебе лучше не приезжать сюда. Это ни к чему. И, подумать только, мне говорили, что я застану здесь весну. Здесь очень-очень холодно, воздух такой сухой, и ветер дует прямиком из ада, если в аду бывает ветер.
Других новостей у меня нет, только с утра болит голова, я просто больше не могу. Будем надеяться, что к вечеру пройдет… Я прервала письмо, потому что кончились чернила, и, пользуясь случаем, вышла прогуляться и выпить двойной кофе, может быть, головная боль скорее пройдет. К счастью, погода хорошая, но не жарко… Снова перерыв в письме. Мне позвонили из театра, чтобы напомнить, что спектакль начинается без четверти десять! Представляешь? Я очень смеялась. Похоже, что здесь люди забывают о спектаклях, и им требуется напоминать. Короче!!!
Я прощаюсь с тобой, дорогой, напишу завтра, чтобы рассказать о спектакле и просто поздороваться. Скажу тебе правду, я немного устала. Не в вокальном плане, но в физическом. Как бы мне не помешал хороший отдых, на своем месте!
Баттиста, чао, скоро увидимся, ешь, спи и думай обо мне. Пиши, когда будет минутка, я всегда счастлива получить от тебя письмо.
Джованни Баттисте Менегини – по-итальянски
Палермо, воскресенье 30 января 1949
Любовь моя,
твой сегодняшний телефонный звонок стал для меня сюрпризом. Я и мечтать о нем не могла. Должна тебе сказать, что даже захоти я тебя забыть или рассердиться на тебя, мне бы это не удалось, потому что ты такой нежный и внимательный и хорошо знаешь мою слабость и благодарность за этот дар, который для меня – жизнь и счастье.
Дорогой, я написала тебе коротенькое письмо в день приезда, поделившись моими ужасными приключениями, но дальше было еще хуже. Представь себе, газеты пишут о Маньони[73]