Великая греческая дива, не бывавшая на родине двенадцать лет, подвержена, разумеется, больше, чем кто-либо, испытанию чудовищной жарой последних дней. В первый же день по приезде она жаловалась на сухость в горле – вы знаете, что теперь она привыкла к гораздо более влажному климату. В среду утром она позвонила мне, чтобы сказать, что собирается на консультацию к знаменитому ларингологу. Во второй половине дня она снова мне позвонила и сообщила, что врач констатировал легкое раздражение голосовых связок, что не может не повлиять на ее голос. Поэтому она умоляла меня присутствовать на ее вечерней репетиции. Она пела в театре Герод Аттикус исключительно трудную сцену безумия Офелии из оперы «Гамлет» (Амбруаза) Тома и сразу констатировала, что ее горло «не отвечает», по ее собственному выражению, обширным техническим требованиям этой арии. Тогда же и мы констатировали легкую хрипоту, которая была очевидна в ослепительных вокализах на финальных нотах этой партии, написанной в регистре лирического сопрано, для исполнения которых, это общеизвестно, необходима кристальная чистота звука.
Мария Менегини Каллас выразила желание перенести ее первый концерт, и, чтобы оправдать это желание, она сама повторила арию Офелии, в силу своей добросовестности и чрезмерной требовательности к себе. Затем она заявила, что должна прекратить репетицию, чтобы горло не воспалилось еще сильней. Даже ее наставница госпожа де Идальго сказала ей, что находит ее «roca» (хриплой), что по-итальянски значит больше, чем охрипшая! Это правда, что великая дива покинула в тот вечер театр, приняв решение умолять комитет Фестиваля отложить на несколько дней, только на время, необходимое, чтобы ее горло пришло в норму, ее первый концерт.
Позвольте мне добавить, что Мария Менегини Каллас является сегодня уникумом для нашей эпохи – эпохи, столь не умеющей видеть красоту, – уникумом, воспламененным исключительно неукротимым дыханием искусства. Она с гордостью доказывает каждым своим спектаклем, что у нее есть, хоть она еще молода, абсолютное сознание своей высокой судьбы. Эта судьба заставляет ее сейчас дарить нам магию мечты и трепет красоты со звуками ее божественного пения, вот уже несколько лет чарующего все музыкальные столицы мира. Ваши читатели должны, я полагаю, быть информированы – и по-настоящему достоверно на сей раз, – о том, что ее концерт отложен исключительно по причине того, что Мария Менегини Каллас, со свойственной ей столь требовательной добросовестностью, всем сердцем желает, чтобы публика ее родины услышала ее во всем блеске ее дарования, не только артистического, но и вокального. Так что нет никаких сомнений, что в следующий понедельник ее высокое искусство, которое выше тщетных споров простых смертных, объединит ее противников с самыми пылкими поклонниками. Ибо Мария Менегини Каллас для всего мира – греческая певица, и как писал великий Ромен Роллан: «Музыка – последняя религия человечества. Не обижайте богов…»
С благодарностью за ваш прием,
Афина Спануди[152].
По-итальянски
Перед тем как покинуть Грецию, я хочу сделать через прессу следующие заявления:
1. Я очень горжусь тем, что несу по всему миру имя Греции через дар пения, которым наделило меня Провидение.
2. Я не создана ни для вульгарных инсинуаций, ни для кампаний «нижнего этажа», ни для скабрезных спекуляций. Политическими вопросами должны заниматься политики в соответствующих местах, семейные вопросы остаются на совести каждого и решаются в стенах домов – в стыдливости и достоинстве, если таковые существуют.
3. В начале этого года меня просили и умоляли господа Иоаннидис и Мамакис принять участие в Афинском фестивале. Я отказалась наотрез, так как у меня совершенно не было времени, весь год я была всецело занята ангажементами и контрактами. Было только окошко в несколько дней в самом начале августа, между записями в Ла Скала и фестивалем в Эдинбурге. Упомянутые господа так старались и умоляли, что я решилась отказаться от очень скудного отдыха, чтобы приехать на фестиваль в Афины.
4. Во время подписания контракта я сказала, и мой муж поддержал меня, что намерена пожертвовать греческой благотворительности весь мой гонорар. Упомянутые господа отказались принять мое предложение, утверждая, что Фестиваль не нуждается ни во вспомоществованиях, ни в благотворительности. В дальнейшем я конфиденциально, без неожиданных и абсурдных давлений, последовала голосу совести самым верным и надлежащим образом, будучи вольна, как все мы вольны и того хотим, поступать по своему усмотрению.
5. Вопрос гонорара является вопросом исключительно личным и коммерческим, и никто не имеет права вмешиваться в чужие дела. Условия контракта можно принять или не принять: никто не может заставить человека подписать контракт. Но, будучи подписанным, контракт становится вещью неизбежной (sic) нерушимой и неприкосновенной. В моем случае я, разумеется, не применяла силу, чтобы добиться подписания контракта, связавшего меня с Афинским фестивалем в атмосфере, которую было бы логично предположить спокойной и бесконфликтной. Но все, кто хочет, во что бы то ни стало и постоянно, ловить рыбу в мутной воде, должны или, вернее, должны были честно и с осторожностью рассмотреть мое выступление на Афинском фестивале равным образом с точки зрения экономической рентабельности, которую они будто бы совершенно игнорируют. Они могли бы констатировать, что цены на билеты на мой концерт в сравнении с ценами на все другие спектакли приносят куда большую чистую прибыль и, бесспорно, выгодны администрации Фестиваля. Чего же она хотела и чего хочет еще? Но здесь речь не идет о том, чтобы оставаться на территории логики и здравого смысла: речь идет о предвзятом мнении и желании оговорить во что бы то ни стало. Но пусть себе говорят, топчут, льют грязь и даже оскорбляют: оскорбления тоже подвержены закону всемирного тяготения.
6. Закончив записи в Ла Скала 27 июля, перед отъездом в Афины 28-го, чувствуя себя вымотанной от постоянных усилий ради исполнения всех моих обязательств, я обратилась к врачу-специалисту, доктору Армандо Семеразо, Монте Наполеоне 5, Милан. Он заключил, что, при моей физической форме и состоянии моего организма, он должен предписать мне как минимум месяц полного покоя и запретил ехать в Грецию.
7. В Афинах, мало того что, оказавшись в климате, не похожем на привычный мне миланский, для которого необходим был период акклиматизации и адаптации, я застала вдобавок жару, еще более беспощадную, чем в Италии, сухой и едкий воздух и непрекращающийся сильнейший ветер. Все это – как знает каждый, кто мало-мальски знаком с голосовыми связками и пением, – является ударом по силам и сопротивляемости бедных певцов, которых так мало оберегают и так плохо судят люди, считающие себя знающими критиками. Добавим к этому, что в очень уютном отеле, где я остановилась, я живу на последнем этаже, еще сильнее подверженном ветру, к тому же посреди строительной площадки. Не говоря уже о невыносимом шуме, видит Бог, и тем, кто поет, это тоже известно, что значит для голосовых связок вся эта постоянная пыль, которую ветер несет повсюду, забивая ею горло и легкие.
8. Накануне концерта я на всякий случай обратилась к специалисту, доктору Котзаридасу, который нашел мое горло в хорошем состоянии, хотя одна из голосовых связок была немного раздражена. Но на утренней репетиции и еще больше на репетиции накануне концерта я убедилась, что мое горло и мой голос не отвечают сполна и не в обычном состоянии. Жара, сухость, ветер, пыль наверняка сказались на возможностях моего голоса, и я столкнулась с очевидными трудностями: эти трудности не позволяли мне петь, как я привыкла это делать, как обязана это делать из уважения к себе, к своему имени и к публике. Обо всем этом я предупредила утром первого августа дирекцию Фестиваля, которая должна была принять все меры, находящиеся в ее компетенции, и предупредить публику. Это, разумеется, не было сделано, поскольку в двадцать часов в этот день, то есть незадолго до начала концерта, меня умоляли спеть. Естественно, все это не могло заставить меня изменить решение, которое я приняла по необходимости с печалью и душевной болью. Ибо было бы куда как легко для артиста, который десятки лет выступает на подмостках всего мира, рассчитывать на понимание публики, прибегнуть к уловкам, позволяющим скрыть или сделать менее очевидным временное несовершенство голоса, и спокойно положить в карман гонорар. Но для меня это было бы неправильным и нечестным, и я никогда не позволю себе, что бы ни случилось, появиться перед публикой ради какой-либо корысти в плохой физической форме.
9. Что касается очень вульгарных поступков, которые были совершены, и глупых слов, которые были сказаны, людьми, чьи имена я не буду называть, злобы некоторых других, сетований тех, что обнаружили сегодня, только сегодня, что они мне родня, или якобы мои благодетели, или будто бы мои наставники, ни больше ни меньше, им, в моем теперешнем состоянии, когда я лечусь сырыми яйцами, всем тем, кто недоволен, или неудовлетворен, или просто кривит душой, я скажу, что мне нечего им сказать. Пусть каждый обратится к своей совести и там найдет ответы. Таким образом, утверждая, что мне нечего сказать, я полагаю, что некоторые из вас захотят задать мне другие вопросы, и среди них будет наверняка касающийся моих матери и сестры, которая на пять лет старше меня, поскольку родилась 4 июня 1918 г., хотя определенная пресса, всегда хорошо информированная, пишет, что она младшая. Это больно, и не должно быть позволено стирать свое грязное белье на публике, и я не знаю, почему пресса так это любит и поднимает вопросы исключительно личного характера, а я, следовательно, должна противостоять всему этому и бессмысленным сплетням. Пусть моя мать обратится к главе нашей семьи, который много лет живет в Америке. У него есть возможность, право и обязанность вмешаться и решить дело по уму и справедливости. Пусть моя сестра сделает то же самое.