[168] труппу. Я признаю, что было очень трудно для Ла Скала разобраться со столь спорной полемикой, но я также думаю, что невозможно и нельзя уклониться от некоторых обязательств.
2 сентября я хотела попросить мнения и вмешательства директора Ла Скала[169], чтобы разрешить эту крайне досадную ситуацию, искусственно созданную в отношении меня. Он нашел в высшей степени справедливыми мои доводы, в высшей степени справедливыми мои жалобы, в высшей степени справедливой и в высшей степени логичной мою просьбу. Настолько справедливой, что я добилась от директора Ла Скала твердого и точного обещания, что в следующую среду, 25 сентября, он передаст в прессу коммюнике для прояснения ситуации. С 25 сентября до сегодняшнего дня прошло 40 дней. Что сделал господин Гирингелли за весь этот период великого поста из того, что не только должен был, но и обязался сделать? НИЧЕГО.
В этой атмосфере, с этими людьми, с этими предвзятыми мнениями, после столь тяжелой работы и столь явной враждебности мы подошли к последнему ангажементу года: Сан-Франциско, который был мне особенно дорог по ряду причин. Но после такого физического напряжения мне было просто необходимо обратиться к врачу, чтобы узнать, способна ли я физически выдержать очень долгое путешествие и тяжелый сезон в Калифорнии, где этот театр, в довершение всего, требует от меня две оперы в разных регистрах («Макбет» и «Лючия»), и вместо того, чтобы представить их одну за другой, чередует, как будто у голоса есть рычаги управления[170]. Ответ врача был однозначен: необходим как минимум месяц отдыха и воздержания от интенсивных усилий и, главное, от путешествий, чтобы восстановить силы, этот отдых я, в общем, не могла себе позволить весь прошлый год. И от театра Сан-Франциско я получила еще одну обиду: меня считали – несмотря на справки и медицинские анализы, доказывающие обратное, – совершенно здоровой. Это прямое следствие скандала в Эдинбурге, который мне устроили за чужие грехи. Пусть теперь об этом судят компетентные лица.
И уж коль скоро у нас конфликт, наверное, стоит упомянуть открытие скалического сезона.
Я была ангажирована несколько месяцев назад, чтобы петь в «Трубадуре», и радовалась выбору этой оперы, потому что я ее уже пела, в то время как незнакомую оперу мне потребовалось бы учить. Мне бы и времени не хватило, так как мне было необходимо быть в Америке. Меня заверили, что тенор, который не спел эту оперу два года назад, предпочтя ей «Шенье», на этот раз споет ее наверняка. Но, очевидно, возникло недоразумение, так как контракт тенора не ограничивался одним «Трубадуром», но распространялся и на другие оперы его репертуара. Результат: предусмотренный «Трубадур» исчез из программы. И оперу исполнял другой тенор, но, как сказали впоследствии и чему трудно поверить, первый, Манрико, был ангажирован по конкурсу со вторым, которому была предложена вместо этого опера более… легкая, «Пуритане»! Я узнала об этом – снова опровергая сплетню, что в Ла Скала распоряжаюсь я, – случайно, на улице, услышав разговор двух человек на эту тему. Короткой, стало быть, была жизнь и этой оперы, и казалось в какой-то момент, что ее заменят «Фавориткой». Когда и это кончилось ничем, мне предложили «Медею», на которую я не хотела соглашаться, потому что впоследствии сказали бы, что это я на ней настояла, сорвав всю заранее подготовленную программу, включая теноров. И вот как появился «Бал-маскарад», неуместный как опера открытия сезона.
Остаюсь, господин директор, искренне ваша
Дирекции Ла Скала – по-итальянски
Милан, 9 ноября 1957
Как было условлено после продолжавшихся до сих пор перипетий, я вернусь 23-го или, самое позднее, 24-го из Соединенных Штатов, куда собираюсь лететь завтра. По возвращении я прибегу, чтобы немедленно начать подготовку оперы открытия сезона «Бал-маскарад». До 30-го я не смогу участвовать ни в каких репетициях, это непременное условие, чтобы я могла с Маэстро Тонини отработать оперу. Мой ангажемент на эту оперу рискован, так как я могу быть вынуждена отвечать требованиям текущего процесса, в который я вовлечена в Америке с господином Багарози[171].
Представления будущего сезона, удаленные как минимум на два дня друг от друга, по обоюдному соглашению, будут: ПЯТЬ спектаклей «Бал-маскарад» с 7 декабря по 22 января, ПЯТЬ «Анна Болейн» с 9 по 23 апреля и ПЯТЬ «Пуритане» или «Пират» (согласно достигнутой договоренности) с истечением контракта 30 мая 1958 г.
Сердечно ваша
Лоуренсу Келли[172] – по-английски
Милан, 24 ноября 1957
Дорогой Ларри!
Всего несколько слов, чтобы приветствовать тебя и попросить прислать мне адреса всех чудесных людей, с которыми я познакомилась там, в Далласе, и которые были так милы со мной, чтобы я послала им по письмецу с поздравлениями с Рождеством. Если бы ты мог это сделать, как только будет возможность, а также написать мне новости после моего отъезда, как все прошло и т. д.
Сделай над собой усилие и напиши поскорее,
С любовью,
Лео Лерману – по-английски
Милан, 26 ноября 1957
Дражайший друг Лео!
Я была очень огорчена, что не смогла с тобой увидеться в мои последние поездки в Н.-Й. С тобой больше, чем с кем-либо, ведь я знаю и чувствую, что ты один из моих лучших, если не самый лучший друг. Но ты понимаешь, какие горы мне пришлось свернуть. Я надеюсь, что больше никогда в жизни мне не понадобится адвокат!
Так что, дорогой Лео, я надеюсь много видеться с тобой в следующий раз, и, пожалуйста, поведи меня есть чоп-суи[173], хорошо? Я его обожаю. Я буду в Н.-Й. 18 или 23 января, все зависит от того, полечу ли я прямым рейсом до Чикаго (у меня там концерт 22 января, как в прошлом году), или остановлюсь в Н.-Й на 2-3 дня до концерта. Как бы то ни было, я тебе напишу. Спасибо и за твою милейшую телеграмму в Техас. Ты всегда рядом, когда мне трудно, правда?
Какие еще у тебя новости? Насчет наших друзей? Насчет моей дорогой коллеги Тебальди? Пожалуйста, пиши мне, если есть что-то новенькое. Я много репетирую к «Балу». Должен быть успех. Почему я должна все время сражаться?
И, пожалуйста, передай Марлен (Дитрих) всю мою дружбу и скажи, что я очень огорчена случившимся с ней почтовым инцидентом. И еще что я опомниться не могу, что она не получила телеграмму на Рождество. Как ты думаешь, у меня неправильный адрес?
A rivederci presto (sic)[174], дорогой Лео, и тонны любви от
Эльвире де Идальго – по-итальянски
Милан, не датировано
Дорогая Эльвира,
спасибо от всего сердца твоей Марии, которая всегда тебя помнит с величайшей нежностью и любовью. Мне грустно, что ты никогда не можешь присутствовать на моих представлениях, но я много думаю о тебе. Луис[175] и я, вернее, Луис и мы, если не видимся каждый день, не выдерживаем. Он стал таким дорогим другом для нас, и, я думаю, мы для него тоже.
Мы часто говорим о тебе, и я благодарю тебя за Фаэтона[176].
Я напишу тебе позже, когда будет поспокойнее, а пока прими мою безусловную любовь.
Твоя Мария.
От Эльзы Максвелл – по-английски
15 декабря 1957
Мария!
Близится Рождество, когда «Мир на земле и добрая воля» должны быть в наших мыслях и направлять нас, и я не могу не написать тебе, чтобы поблагодарить за то, что ты стала невинной жертвой величайшей любви, какую один человек может испытывать к другому. Однажды, может быть, мы обе поймем эту любовь и вспомним о ней с сожалением или с радостью! Как знать – ее больше нет – я сумела убить ее, или, вернее, ты помогла мне ее убить. Мертворожденная и такая прекрасная, какой она была, она не принесла тебе никакого счастья, а мне после нескольких чудесных недель принесла лишь страдания. Твоя роль в жизни (на мой взгляд) и на сцене. Неважно теперь, если я больше никогда тебя не увижу, разве только на сцене, где ты, гений, ты можешь входить в роли, каких простые смертные никогда прежде не пытались на себя примерить. Ты убила мою любовь в тот день в самолете из Далласа – и там эта история началась, потому что командир корабля, усаживая меня, сказал «Ваша подруга мисс Каллас будет рядом с вами» – «моя подруга мисс Каллас» не сказала мне ни единого слова за пять часов полета, и я хорошо поняла, что для тебя значу… и все же я думаю, что раз или два почти тронула твое сердце. Но оттого, что я впала в такое безумие и одержимость, теперь меня переполняет отвращение. Я ни в коей мере не в обиде на тебя, разве только ты не остановила меня, пока не стало слишком поздно. Теперь это совершенно забыто и дело прошлое. Когда мы увидимся, мы должны быть любезны и обходительны друг с другом, иначе свет задастся вопросом, что происходит. Я сдержала данное тебе обещание, я была самой рьяной твоей болельщицей и остаюсь ею. Я билась с твоими врагами (но, Мария, сколько их у тебя, и у всех теперь одно в голове – разлучить нас окончательно), но пока ты остаешься для меня чудом на сцене и пока я могу слушать тебя и видеть, никто, ни один человек, не может отнять тебя у меня. Это надо было сказать. Когда я приехала в Даллас, мисс Миллер позвонила мне в тот вечер и сказала то, чего я уже боялась, что зал на твоем концерте будет заполнен только на 50 %, билеты не продавались, и казалось, что тебе придется петь в полупустом зале. Она отчаянно допытывалась, что я могу сделать. И вот весь день накануне я говорила о Каллас, Каллас, по радио, на ТВ и в интервью. Я могла это сделать легко, потому что любила тебя. Нетрудно говорить о том, кого любишь, трудно не делать этого. В тот вечер дело не сдвинулось с места, тогда я предложила сама выкупить билеты на $2000, чтобы раздать их тем, кто любит оперу. Студентам, преподавателям, в консерватории… Я не прошу никакого кредита. Я свободный агент и, если решаю купить билеты на какого бы то ни было артиста, это мое дело, но, разумеется, такие вещи становятся известны, хоть я и требовала максимальной скрытности. Похоже, инцидент уже стал достоянием гласности. Вследствие чего, когда разные разгневанные друзья требовали у меня объяснений, все, что я могла, – посмеяться над этим. Ты была единственным человеком, который, я надеялась, никогда этого не узнает (это действительно ничего особенного). С твоим греческим драматизмом, владеющим всем твоим существом, ты могла бы даже обидеться на меня за то, что я сделала в Далласе. Даже за то, что я выкупила несколько мест, чтобы заполнить огромный бесчувственный зал, это был мой долг, и ты была так чудесна в тот вечер. Я рассказываю тебе это только потому, что это может сделать кто-то другой. Еще одно могут напеть тебе в уши… Я буду в Риме на твоем открытии сезона с «Нормой». Не думай, что я еду только для того, чтобы увидеть тебя. Это не так. Герцогиня Виндзорская пригласила меня к себе (в Париж) с 27 декабря по 1 января. Я приеду в Рим 2-го, чтобы увидеть «Норму». (О! в твоих интересах спеть хорошо, ибо я сейчас в таком состоянии отстраненности, что никакая дружба, прошлая или настоящая, не позволит мне утратить мою честность критика. Но я думаю, ты споешь хорошо…) Никогда больше тебе не придется беспокоиться о твоей Эльзе. Я, может быть, и не увижу тебя в Риме, ты будешь занята, и я тоже, можно строить планы на конец апреля, когда я приеду, если ты будешь петь «Анну Болейн», в Милан. Иначе я не приеду. Я отказалась разговаривать с Уолли Тосканини, когда услышала от нее, что Этторе Бастианини лучше тебя в «Ба