В тот день у меня, разумеется, не могло возникнуть и мысли о тревоге за то «особое отношение», какое в предыдущие дни проявила ко мне дирекция Ла Скала, или, точнее, сам директор, и на которое я поэтому могла определенно рассчитывать и в тот вечер тоже.
Итак, я приехала в театр, и вот настала минута моего выхода на сцену. Но, едва спев самую первую ноту, я с болью и глубоким прискорбием поняла, как озлобленно и неприветливо настроена публика в зале, которая к тому же, должно быть, сомневалась во мне, уж не знаю почему. Особенно непонятно это было потому, что в предыдущем сезоне та же самая опера [ «Анна Болейн»] прошла с триумфальным успехом. Да и я после перенесенного в Риме бронхита имела большой успех [за границей] (ненавижу, когда приходится самой говорить о своих успехах в целом). Откуда же такая подозрительность по отношению к существу, ими же самими и сотворенному, как они любят называть меня и как недавно в Риме кто-то крикнул с галерки? Что движет банальными шумными подстрекателями, до тоскливого отвращения одинаковыми и снискавшими необъяснимую снисходительность как у этого театра, так и у двух сотен присутствоваших там полицейских? В чем причина всего этого? Что хотели выиграть и до чего все это довести, я поистине не знаю. Несомненно, это наносит оскорбление настоящим ценителям оперы, и они в своем праве. А в чем причина беспочвенных слухов – выставить меня виноватой перед всеми и виновной во всем? Из этого ведь ничего не следует, даже если остается радостный вкус победы. Мне же после этого потребовалось 3 дня, чтобы полностью понять, какой это был успех, ибо я слишком устала морально, слишком уничтожена необходимостью вечной борьбы. Добавьте сюда еще и пережитое мною в прошлом году. Но даже особенное отношение ко мне в Дирекции затмил следующий день – когда я получила почтительные комплименты и пышный букет цветов от профессора Феррари, миланского мэра и президента административного совета театра Ла Скала, в знак самой глубокой признательности, да еще высказанной словами – о, сколь хвалебными.
Что ж, мне остается лишь, как я всегда и поступала, стараться и дальше создавать лучшее в искусстве силами, отведенными мне Господом, и дарить публике себя – жертвуя собою, и проглатывая несправедливые обвинения в ошибках, свершенных не мной, – и, главное, с бесконечным смирением перед величайшим из искусств, и, наконец, с чувством благодарности к той самой публике, что в минуты моего выхода на сцену казалась столь подозрительной, а в конце концов даровала мне один из крупнейших моих триумфов.
Позвольте мне воздать благодарственную хвалу и тому поистине доброму Божеству, которое придало мне сил сопротивляться и проявить, а точнее, изобразить то «ужасающее спокойствие», которое мне приписал в своей статье Теодоро Челли[186]; возблагодарить доброе Божество и подтвердить все, написанное в статьях именно Челли, о моем голосе; и выразить признательность всем тем, кто любит и почитает меня и не верит в мелкие гадости, какие обо мне пишут.
Эмили Коулман[187] – по-английски
Лондон, отель «Савой», 16 июня 1958
Дорогая Эмили!
Не отвечала тебе долго, ибо сама знаешь, как ужасно было все, что в последнее время происходило в моей жизни, и один Бог знает, как я перенесла все эти испытания.
И вот я в Лондоне до конца сезона, а потом, в июле, августе и сентябре, поеду в Милан отдохнуть, как следует отдохнуть.
Мне так радостно было узнать, что ты обо мне написала; могу вообразить, что там каких только «оскорблений» не было. Спрашивай меня, Эмили, об всем, что хочешь узнать, и обещаю, что в июне-июле-августе быстро отвечу тебе.
Надеюсь, что твоей спине лучше, и ты вспомнишь о твоей дорогой подруге Марии.
PS. Баттиста тебя обнимает.
Лео Лерману – по-английски
Лондон, отель «Савой», 16 июня 1958
Дорогой Лео!
Как давно у меня нет от тебя новостей. В Америке мы так мало виделись; я рассчитывала, что ты нагонишь в следующем году. Надеюсь, твои дела теперь лучше, и у тебя все хорошо. Что поделываешь? Что новенького? Как там наши друзья?
Обо мне ты, думаю, все знаешь. Чем больше газет я читаю, тем больше сама узнаю о себе; бывает, что посмеюсь, а то и в ярость приду от всего того вранья, какое они продолжают выдумывать, по своему обыкновению.
В конце этого месяца заканчиваю сезон и умираю от желания поехать в свой деревенский домик[188], чтобы там расслабиться. Ты, случайно, не собираешься ли в Италию? Если так, пожалуйста, сообщи мне. Ну, на сегодня это все, а в июле напишу тебе побольше. Если захочешь прислать ответ – буду на самой вершине счастья, и, пожалуйста, считай меня твоей лучшей подругой.
Тиди Каммингс[189] – по-английски
Лондон, отель «Савой», 16 июня 1958
Дорогая Тиди!
Уж и не знаю, простишь ли меня когда-нибудь за то, что никогда не отвечаю на твои письма, но, как тебе должно быть теперь известно, я была ужасно занята и претерпела множество очень серьезных испытаний, так что не могла собраться с духом и найти силы, чтобы написать хотя бы пару строк; пожалуйста, прости меня и пойми. Теперь я в Лондоне, буду заканчивать сезон; только бы нервы мои выдержали до конца июня.
Я огорчена, что этим летом мы повидаться не сможем, но вижу по вашим планам, что вам предстоят чудеснейшие каникулы. Подробности напишу вам позже, в июле; это один из месяцев, отведенных мною для отдыха.
С надеждой, что это письмо дойдет до вас, и что все мы увидимся очень скоро, хотя и не раньше октября. Пожалуйста, прошу тебя считать меня твоей лучшей подругой, и знай, как высоко я ценю твою привязанность, дружеские чувства, все то, что ты обо мне думаешь; прости, что не отвечала тебе, но ведь ты знаешь – я рождена не для того чтобы писать. Прости, что это письмо отпечатано на машинке, однако обещаю, что в июле напишу тебе длинное послание собственноручно. Обнимаю вас обоих и ваших милых мальчиков, твоих еще более милых родителей, и привет отцу Уолтера, и всем, всем, всем женщинам передай мои дружеские чувства.
Герберту Вайнштоку и Бену Мейзельману[190]
Лондон, отель «Савой», 16 июня 1958 года
Дорогой Бен, и Герберт!!!
Спасибо за ваш восхитительный отзыв и комплименты после представления «Пирата». Да, прошло и вправду великолепно, а Августейшее Присутствие[191] и вовсе останется самым дорогим воспоминанием на всю оставшуюся жизнь мою.
Погода здесь скорее прохладная, и надеюсь, что сама это не очень-то замечу. Счастлива узнать, что «Медея» собрала столько воодушевленных отзывов. Еще благодарю вас за телеграмму и рассчитываю повидаться с вами совсем скоро, в октябре, когда снова прибуду в Америку, если Богу будет угодно, после трех месяцев отдыха.
Обоим – мои дружеские чувства, и от моего мужа, напишу подробнее, когда покончу с этой последней ожидающей меня тяготой.
С обычными чувствами,
Письмо от Франко Дзеффирелли – по-итальянски
26 июня 1958
Дорогая Мария,
не хочу в эти дни расстраивать тебя напоминанием о фильме. Не знаю, прав я или же нет, но, как бы там ни было, не вижу возможностей для себя поступить иначе, учитывая мою сдержанность и нежелание действовать по примеру большинства других постановщиков, то есть осаждать звезд, дабы они соблаговолили пожелать рассмотреть свое участие в проектах. А ты знаешь, как я привязан к тебе и какое уважение к тебе питаю, чтобы предлагать участие в недостойных тебя антрепризах.
Будь уверена, что я понимаю все причины твоих сомнений и предосторожностей. Я знаю, что на тебя сыплются предложения и ты очень придирчиво их рассматриваешь, знаю и твое чувство ответственности в работе, свойственное более чем мастеру – асу. Понимаю и то, что до конца привлекательным тебе не кажется ничто на свете, ничто не в силах удовлетворить тебя. Вовсе не потому, что ты пресыщенная и привередливая, как может казаться иным поверхностным умам, но потому, что, зная немного тебя, я понимаю: каждый новый профессиональный ангажемент для тебя более, чем для любого другого артиста, означает приложение титанических творческих усилий. Вполне естественно, что любой новый опыт, каким и является кинематограф (новый и полный неизведанного), вызывает у тебя настороженнное отношение, даже если в глубине души он для тебя притягателен. И ты можешь предполагать, что я не понимаю всего этого?!
Тем не менее я верю, что наш проект съемок «Травиаты» – предприятие слишком серьезное, и поэтому-то я так много и так долго работал, чтобы он обрел черты реальности.
Лично я (хотя, быть может, это только моя проблема) думаю, что до конца дней не смогу простить себе, если сейчас мы не преуспеем в перенесении твоей «Травиаты» на три тысячи метров пленки! Ибо сама причина появления такого фильма – и я неустанно повторяю это сам себе – и кроется в настоятельной моральной необходимости: запечатлеть в документальной форме живой и совершенный опыт прочтения тобою одной из самых важных твоих ролей, и это будет документ, который проявит весь спектр твоих возможностей как потрясающей артистки в пору твоего расцвета и как женщины.
Я хочу, чтобы этот фильм показали бы во всем мире, вплоть до самых отдаленных и почти забытых окраин его, от Конго до Патагонии, чтобы его могли посмотреть абсолютно все, и чтобы завтра (когда нас уже не будет на свете) ты осталась, и пусть у грядущих поколений будет то, чего не смогли им оставить ни Элеонора Дузе