Я и в самом деле стараюсь, как только могу, чтобы отдавать публике лучшую часть себя, все время, насколько возможно, даже если опасаюсь, что это не всегда поймут и оценят.
Как бы там ни было, я буду продолжать стараться стать еще лучше. Я тронута тем, что вы называете меня совершенством.
С самыми лучшими приветствиями и благодарностями,
Искренне,
Герберту Вайнштоку и Бену Мейзельману – по-английски
Милан, 15 февраля 1959 года
Прекрасные и дорогие Бен и Герберт!
Вы представить себе не можете, как по сердцу пришлись мне эти две недели, проведенные дома, – я отдохнула, сделала покупки и попробовала навести в доме порядок – сделала все, кроме одного: не могла даже помыслить о пении или о чем-то на эту тему. Почти каждый вечер я сидела в своем рабочем кабинете и упивалась всем этим счастьем, сотворенным свободой и отсутствием обязательств.
Спасибо вам обоим за все письма и главное – за вашу столь драгоценную дружбу. О Венеции не беспокойтесь. Там все отменилось. Они слишком запоздали с поисками подходящей «Джоанны Сеймур»[204], и в итоге я сказала «нет», ибо нельзя быть ниже Ла Скала, иначе весь престиж потеряем.
В воскресенье мы на пару дней поедем в Лондон посмотреть и послушать «Лючию» в новом спектакле Ковент-Гардена – постановщик Дзеффирелли – дирижер Серафин – тенор Жибен или как там его – и сопрано Джоан Сазерленд. Думаю, она споет хорошо. Она училась, копируя мою манеру исполнения. Вообразите, и дебютировала шесть лет назад со мной – она была Клотильдой в «Норме» в первой версии Ковент-Гардена.
Еще повод поехать – они хотят, чтобы я, если мне понравится постановка, в июне исполнила бы эту партию, и, между нами, сопрано не лучше меня. То есть этим хочу сказать, что она очень способная, и я ее так люблю.
На сегодня мои планы ограничиваются Парижем и Лондоном, а записи – «Лючией» и на 33 оборота – «вариациями и образами Каллас», как они хотят это назвать. И на сей момент все.
Я знала, что «Макбет» выйдет не очень удачным. Эбер вроде неплох, но он слишком стар и играет по-старому. Сопрано я не знаю, зато хорошо знаю Уоррена и по-прежнему думаю, что ноги у него слишком тощие для такого массивного тела, – если угодно знать мое мнение. Тут нужно много работать, чтобы вернуть к жизни Макбета.
Баттиста и я обнимаем вас оба.
Всегда ваша
Уолтеру и Тиди Каммингс – по-английски
Милан, 9 апреля 1959 года
Дорогие и прекрасные друзья мои!
Только что получила от вас письмо с вашей программой. А как же мы? У вас в расписании даже денька нет, чтобы приехать нас навестить! А ведь я надеялась, что вы сможете увидеть наш сельский дом! И вот вы снова уезжаете, не услышав моей «Медеи» в Лондоне. Это как раз только что решилось. Даты, если Господу будет угодно, 18-22-24-27-30 июня. Постановка та же, что и в Далласе.
Возможно, я приеду на Искью в одно время с вами, в числах 20-25 мая, на десять дней. Надо будет повидаться там. Я так ужасно огорчена.
Предполагаю, что статья для «Лайф»[205] выйдет числа 20 этого месяца, и их адвокаты утверждают, что это произведет взрывной эффект. Возможно, буду судиться с Ла Скала, ибо истина – это именно то, чего Ла Скала никогда не могла снести. Порочить артиста они могут, а вот артист в ответ не может предъявить им ничего! А уж тем паче правду. Но я сказала: «Идите и публикуйте». И теперь надеюсь, что все получится как нельзя лучше!
Шлю самые дружеские пожелания и надеюсь вскоре увидеться. Как там дети и Тиди? И вообще все?! У меня все хорошо, отдыхала в это лето как никогда великолепно и свободна как птица. Только концерт в Барселоне 5 мая, а 3 или 4 в Германии. И все.
Обоим вам самая искренняя дружба моя, и пишите еще. Не сердитесь на меня за то, что я совсем не умею писать письма.
С любовью,
Мария.
По-английски
Мария Менегини Каллас, март 1959 года
1. За последние годы обо мне было написано столько всякого, и столько людей выбрали меня мишенью для своего презрения, иронии и непрерывных оскорблений по самым разным поводам, из-за их тайной зависти или постыдной злобы, или по причине какого-то иного чувства, которое уж не знаю как назвать. Вот почему я наконец решила – только для тех, кто давно любит и уважает меня как артистку, и кто высоко ценит и понимает ту личность и человека, каким я являюсь, и по просьбе журнала – прояснить и кратко резюмировать свою деятельность и пролить свет истины на эти, с позволения сказать, скандалы.
Недавно мне задали очень точный вопрос: «Вспоминая все напечатанное в газетах и журналах, слыша всевозможные пересуды, беседуя с самыми разными людьми и выслушивая самые непохожие мнения о вас и вашей жизни – полностью противоречащие друг другу и несовместимые с искусством, пониманием ценности артиста, умеющего очаровывать публику, заставить ее пойти в театр, и вызывающие ожесточенные споры, – интересно, что думаете об этом лично вы и каковы ваши чувства, впечатления, умозаключения? Как такое может происходить и какова особенная причина для того, чтобы такое случалось вообще?»
Ни об одном артисте никогда еще не говорили так много, как обо мне, никогда не приглядывались так пристально, углубленно, осуждая и обсуждая в прессе даже самые личные и деликатные моменты жизни, – что, сказать по правде, не имеет ничего общего с искусством, музыкой, оперой и театром. Никогда еще не бывало столь безумного расточительства чернил и бумаги для совершенно лживого описания событий, в большинстве случаев просто выдуманных.
2. Меня не критиковали или обвиняли, я ни с кем не судилась, – о нет! Меня заочно и всегда только осуждали, без повода, обвиняя в самой гротескной чепухе, в так называемых «скандалах», которые тем громче, чем круче лживость придуманных для них поводов. Так во всех знаменитых оперных театрах мира. Меня обвиняли в том, что я больше спектаклей покинула, не допев своей партии, чем доиграла их до конца; что я не соблюдаю условий, оговоренных в контрактах, не желаю разговаривать с директорами, дирижерами, артистами, костюмерами, гримерами, и т. д., что оскорбляю публику, и президентов, и бог знает кого еще.
Я ничуть не собиралась оправдываться – прежде всего потому, что не видела в этом никакой необходимости: незачем оправдываться и не в чем тому, кто не совершил ничего плохого; во-вторых, этим себе добра не наживешь; и в – третьих, время в конце концов должно было подтвердить абсурдность всей этой ситуации. Но увы – со временем пересуды лишь усилились и т. п., превратив меня уже в какое-то чудовище.
И вот – ни в коем случае не оправдания, а истина, одна только истина о моих «скандалах», которую я пишу с заботой о тех, кто хочет знать, что было на самом деле, и еще – о газетах, пожелавших исправить неверные цитаты и ошибочные сведения.
Речь пойдет лишь о двух последних годах – ибо именно в эти годы «скандалы» непрерывно возрастали.
3. Чикаго – процессы обычно происходят в суде или в них участвуют две стороны. Но это правило забыто и похоронено, оно в прошлом и никоим образом не касается Музыки и Искусства, и поэтому нам скорее следует обратить взгляд на театры, изгнавшие меня, или как вам угодно будет это называть.
Я приехала петь в этот крупный город [Чикаго], и газеты посвятили немало полос разговорам об этой премьере, которую они объявили важнейшим событием Художественной и Культурной жизни оперного сезона 1954-55 годов. После 1955 года я решила больше не участвовать в их сезоне, когда расстались три руководителя: Кэрол Фокс, Лоуренс Келли (генеральный менеджер) и дирижер Никола Решиньо (художественный руководитель).
С Кэролом Фоксом мы каждый год обсуждали будущие проекты, но я до сей поры была очень занята одновременно в Метрополитене и в Ла Скала, как вы все знаете. Виделись мы даже и в нынешнем году, но не смогли согласовать даты и другие детали из-за предыдущих ангажементов.
С Келли и Решиньо я тоже сохранила, как вам известно, отношения самые дружеские – будь то концертные турне с Решиньо или выступления в Далласе вместе с Келли и Решиньо. Они оба [соответственно] генеральный менеджер и художественный руководитель в опере Далласа.
И почему же после этого говорят, будто я поссорилась и была отвергнута в Чикаго, поистине ума не приложу.
4. Вена. В первой половине июня 1957 года и до конца сезона в Ла Скала мне предложили несколько раз спеть «Травиату» в Вене в рамках культурного обмена между Ла Скала и Веной.
Я никогда не подписывала и не разрывала никакого контракта и не вводила никого в заблуждение, требуя больше денег, как написал об этом какой-то журналист, чьего имени я сейчас не вспомню. Мы не достигли согласия, и тогда я подумала, что лучше остаться дома и отдохнуть. Я чувствовала себя очень усталой после долгого и тяжелого сезона и задолжала себе вполне заслуженный отдых перед тем, как немного погодя подписать другие контракты.
Но дирекция театра Ла Скала – по своему обыкновению заботившаяся лишь о собственных интересах – отложила с мая на июнь все мои выступления в «Ифигении в Тавриде», чтобы дать в своем театре наши постановки «Травиаты».
Дирекция Ла Скалы не привыкла думать о нуждах артистов, ибо всегда занимается лишь своими. И она, полагаю, вполне может себе это позволить – ибо находит артистов, которые это терпят.
И теперь посмотрите сами, в чем заключался скандал в Вене? И скандал ли это вообще?
5. Афины. Отработав весь июнь – запись на радио «Лючии», «Сомнамбула» в Кёльне в Германии с Ла Скала (и даже без скандала – вот диво-то!) во время этой ужасной волны зноя, и притом обязанная после этого записать в такую же чудовищную жару до конца июля еще и «Турандот» и «Манон Леско» – я поехала в Афины, чтобы 1 августа дать первый концерт. Ужасающая жара и духота были так сильны, что у меня парализовало голос, и я чувствовала, что не смогу петь ни в какой из манер. Поэтому мне поневоле пришлось отказаться и спеть только на втором концерте, который был намечен на 5 августа и тогда благополучно состоялся.