Видите ли, я не могла пойти на такой риск – восемь лет я не могла появиться в Греции, родной моей стране, из-за политической свистопляски вокруг моего имени (и я до сих пор не знаю почему!), и вот сейчас приехать и плохо спеть.
Не я первая и не я последняя отменяла выступления. Такое случалось испокон веков и очень часто происходит и теперь, и я тут не исключение. Я всего лишь человек.
Поют горлом, и только если горло в состоянии петь. Иначе нечего и пытаться, насиловать себя и издеваться над собственными голосовыми связками. Можно было решить просто спеть кое-как, забрать гонорар и не мучиться вопросом, каким получилось пение. Но как строго наставляют артистов все великие режиссеры и маэстро-дирижеры! «Если чувствуете, что ваше исполнение не дотянет до ваших же высочайших стандартов – особенно когда вы в зените славы, – бросайте все и отправляйтесь домой готовиться к следующему выступлению. Никогда не придавайте значения ничему, кроме вашего долга перед Искусством, которому служите».
Во всяком случае, успех в тот вечер 5 августа – в присутствии самых высоких должностных лиц Греции – скрасил для меня скверные выпады газет, которые после концерта признавались, что я правильно сделала, отказавшись петь на первом концерте из-за своей болезни.
Когда пришло время уезжать, после праздничного приема в мою честь в доме президента Караманлиса, мне был предложен контракт на следующий год, но пришлось отказаться из-за предшествующих ангажементов.
И вот теперь скажите – что, разве там был какой-то скандал?
6. Эдинбург. После всего этого я чувствовала полнейшую физическую разбитость. После всей работы, которую я выполнила, согласитесь, это было бесчеловечно. А мне предстояло еще столько сделать. Жара продолжалась, и врач угрожающе настаивал на отдыхе.
7 августа мой доктор – а это доктор Арнальдо Семераро из Милана, к которому я пришла сразу по возвращении из Афин, а он еще раньше, до Афин, приходил меня навестить, – написал следующее: «Я, доктор медицины, наблюдающий М.М.К., подписываюсь и тем самым удостоверяю, что у М.М.К. симптомы нервного истощения и серьезной органопатии, вызванные усталостью и перенапряжением. Я предписываю первым делом, помимо медикаментозного лечения, период полного покоя, не менее 30 дней начиная с дня сегодняшнего».
На следующий же день мой муж поехал в Ла Скала – предъявить это медицинское свидетельство генеральному секретарю Ольдани, попросив его заменить меня в ближайших представлениях «Сомнамбулы» той же Ла Скала в Эдинбурге.
Ольдани, даже не соизволив дослушать до конца, сразу заявил, что давать спектакль без Каллас все равно что вообще его не давать, ибо основой его гастрольного контракта в Эдинбурге и была Каллас.
Что нам оставалось? Разве надо было попробовать? Рискнуть? Понадеяться на чудо? В таком состоянии не слушаться врача и довериться неопределенному будущему? Изнасиловать физические возможности еще раз, потом еще раз? А из каких таких соображений? Ради чего? Рискнуть и принести жертву ради чего и ради кого?[206]
Ольдани сказал то же самое, что в те годы обычно говорила администрация Ла Скала: «Мария может творить чудеса. Она способна на все».
В конце концов я, вопреки строгим приказам доктора, согласилась поехать в Эдинбург, увозя в душе и сердце слова Ольдани: «Ла Скала всегда будет признательна тебе, Мария, за всю твою работу и жертвы, и особенно за этот твой поступок». Сия высшая степень признательности не продлилась и месяца.
Мой контракт оговаривал, что я должна быть в Эдинбурге с 17 по 30 августа. Когда я узнала, что пятый спектакль «Сомнамбулы» запланирован на 1 сентября, то отказалась в нем петь, поскольку мне необходимо было отдохнуть и расслабиться перед отъездом в Сан-Франциско. В начале августа Ла Скала наняла другое сопрано, Ренату Скотто, ввиду большой вероятности того, что мадам Каллас не станет выступать на пятом представлении. Как и было написано в моем контракте с Ла Скала, я никогда и не собиралась петь пятый спектакль, однако Ла Скала предпочел не уведомлять об этом эдинбургского директора Роберта Понсонби.
Когда Понсонби узнал о дате моего обратного билета, он пришел ко мне и спросил, как это мне вообще могло в голову прийти – покинуть страну, хотя я должна еще спеть один спектакль. Я раскрыла ему положение вещей и показала, что мой контракт не предполагал этого. Придя в ярость, Понсонби отправился к Ольдани требовать объяснений, и немного погодя ко мне явился еще и Ольдани. Директор Ла Скала, Антонио Гирингелли, даже не соизволил приехать со своей подружкой в Эдинбург. И тут Ольдани сказал вместо него волшебные слова, так хорошо знакомые: «Мария, ты обязана спасти Ла Скала». Но на сей раз волшебство не сработало. Я была слишком напряжена и опустошена, чтобы спасать кого бы то ни было.
Если певец вкладывает в исполнение столько энергии и безоглядной самоотдачи, сколько вкладываю я, – это опустошает как эмоционально, так и физически. Перед выступлением я напряжена, я готовлюсь отдать все, на что способна. В этой фазе подготовки я полностью владею собой, оттачивая каждую ноту, каждый жест, отыскивая, каким в точности он должен быть. Это бесконечно трудное и очень утомительное испытание, и мне оно никогда не удается, если у меня больше не остается сил. Я отказала Ольдани в его просьбе «спасти Ла Скала» с пятым спектаклем, о чем он умолял меня как об одолжении, а вовсе не потому, что таковы были мои обязательства. Но при этом из хорошего отношения к Ла Скала я все-таки разрешила им объявить, будто не могла петь пятый спектакль по причине недомогания, что и засвидетельствал врач.
Эльза Максвелл пригласила меня на праздник в Венецию, и я подумала, что это могло бы развлечь меня и расслабить после работы. Ну разумеется – стоит мне побывать на вечеринке или предаться праздности, как критики говорят: «Почему Каллас не сидит дома? лучше бы позаботилась о своем здоровье». Но мне как-никак всего 35 лет, и я люблю повеселиться с друзьями. Почему это я должна запереться и жить как монашка? Постоянно сидя дома, я стала бы закомплексовнной и нервной.
После обеда, когда я уже покидала Эдинбург, ко мне в отель пожаловали попрощаться мэр с супругой, что совсем необычно для тех, кто расторг контракт и «бежит из страны». Но когда я приземлилась в Лондоне, газеты уже пестрели жирными заголовками, кричавшими, будто я бросила Эдинбург. Еще газеты наперебой цитировали совершенно невероятное заявление, что Ла Скала якобы не смогла дать никакого внятного объяснения моего внезапного отъезда. А пока я переезжала в Милан, итальянские газеты перестарались в публикации самых неуважительных и оскорбительных статей о том, что я сделала. Меня осудили, даже не соизволив выслушать.
Ла Скала так озабочена своей незапятнанной репутацией. Никто не вправе сказать о Ла Скала ни единого дурного слова, любое неодобрение – это всегда для кого-нибудь другого. Но, даже не возлагая прямой ответственности за ошибку при недоразумении в отношениях между двумя театрами, Ла Скала мог бы по крайней мере сообщить, что пятое представление в Эдинбурге с участием Каллас было невоможно, но Каллас со своей стороны выполнила все условия контракта и не несла ответственности за все это. Но Ла Скала и пальцем не пошевелил, чтобы защитить меня.
Не обойдись со мной Ла Скала таким образом в Эдинбурге – не случилось бы никакого скандала и в Сан-Франциско. Я должна была петь в Сан-Франциско 27 сентября и 10 ноября того же года, но 1 сентября отправила телеграмму директору Курту Герберту Адлеру, сообщив ему о состоянии моего здоровья и посоветовав, кем меня заменить в крайнем случае. Потом меня снова осмотрел мой доктор и запретил покидать Милан, объяснив, что я не слишком крепка даже для простого путешествия, не говоря уж о профессиональном выступлении. За две недели до вечера открытия в Сан-Франциско я сообщила Адлеру, что не вижу возможности выступать, и вот тогда-то мне и пришлось расплатиться за последствия скандала в Эдинбурге. Кажется, Адлер решил, что, надменно отнесясь к Эдинбургу, я теперь столь же надменно презираю и Сан-Франциско. Дабы помочь Сан-Франциско и желая там спеть, я предложила выступить во втором месяце сезона, но получила ответ, что должна или прибыть в соответствии с указанными в контракте датами, или не приезжать вовсе. При этом было заявлено, что я сообщила о невозможности своего приезда в Сан-Франциско «всего за несколько дней» до вечера открытия сезона.
После случившегося в Эдинбурге я была в ярости от того, как повел себя театр Ла Скала, и потребовала от директора Гирингелли, чтобы он снял мое имя с афиш. И я была вправе этого требовать, ибо у меня за спиной были шесть лет славы в Ла Скала. Работа вообще приносит мне глубочайшее счастье, а в Ла Скала я работала много и чего только не пела. Пометка «Esaurito» – «все билеты проданы» – всегда была на афишных тумбах Ла Скала, и это очень нравилось, как всем сопрано, так и руководству оперного театра. Каждый год Гирингелли преподносил мне подарки: серебряную чашу, зеркало в серебряной оправе, подсвечник, костюмы, и плюс к тому изобилие медовых словечек и комплиментов.
Но тогда, осенью 1957-го, Гирингелли считал, что купил меня. Он отказался выступить в мою защиту после случившегося в Эдинбурге. Когда мы с мужем наконец-то приехали к нему, он рассыпался в извинениях. Сказал, что я была права, что мои требования были всего лишь справедливыми, и при нас позвонил Эмилио Радьюсу, главному редактору самого популярного итальянского журнала, «Оджи», попросив его прислать журналиста, чтобы он, Гирингелли, помог мне снять с себя обвинения.
Радьюс потом рассказывал мне, что Гирингелли заставил этого журналиста два часа ждать, а потом заявил ему, что изменил решение и тот ему больше не нужен. Я неделями ждала, когда Гирингелли наконец выполнит обещание, но он так этого и не сделал. В конце концов в кабинете миланского мэра Гирингелли с моим мужем пришли к согласию в том, что мне стоило бы написать обо всей этой истории. Что я и сделала, восхвалив Ла Скала за весь его пышный блеск, но подчеркнув, что за все шесть предыдущих лет я переносила только 2 спектакля из 157, и не в ответе за происшедшее в Эдинбурге. Это было напечатано в «Оджи» в январе 1958-го.