Она пылко рассуждает о возвращении к работе – это под влиянием Ларри Келли, он заслуживает быть сфотографирванным для обложки «Тайма» или «Ньюсвика» за этот подвиг. Что случится, когда по возвращении в Париж ей придется противостоять тамошней накаленной атмосфере, – вопрос, и весьма занятный, если учесть, что ей очень-очень горько от того кульбита, какой выкинула ее личная жизнь. В данный момент я спросил ее, не предпочтительнее ли для нее новая «Медея» для EMI, нежели снова «Травиата» – ввиду предложений, сделанных ей в Метрополитене. Но она напыщенно возразила, что именно «Травиату» всегда больше всего и хотела записать, и напомнила о возможности сделать это ближайшей весной. В Нью-Йорке я, наверное, поговорю с ней об этом поподробнее, но, думаю, ты согласишься с тем, что сейчас срочно и важно решить вопрос с записями альбома арий, а споры о датах сеансов записи «Травиаты» можно отложить, пока то не закончим. Марк Штерн на ходу бросил мне, что каждый день раздается один или даже пара звонков от покупателей, и они интересуются, записывает ли она «Травиату» или нет.
Насчет выбора произведений для каждого города – ее тревожит, что предстоит петь те партии, которые она уже исполняла там раньше (то есть «Медею» в Далласе, «Тоску» в Нью-Йорке, «Травиату» в Далласе или Нью-Йорке, «Норму» в Нью-Йорке и так далее). По ее словам, ей нежелательно, чтобы публика сравнивала ее с ней же самой. Все-таки не слишком здравое суждение – и тем не менее вот так.
Тысяча любезностей,
искренне,
Терезе Д’аддато – по-итальянски
Даллас, 10 сентября 1968
Дорогая Тереза!
Через несколько дней я отправляюсь в Нью-Йорк, там пойду на премьеру в Метрополитен 16-го[308], вернуться в Париж думаю около 20-21-го. Здесь меня окружало так много добрых друзей, очень старавшихся развлечь меня, что я действительно хорошо отдохнула, если не считать Куэрнаваки. Это в Мексике, там я упала на левый бок, а точнее сказать на левую грудь, и повредила немного межреберный хрящ. Это больно, выздоравливать долго, и лишит меня возможности работать на целый месяц. Терпение.
Мне намного лучше. Меня охватывает настоящий ужас при мысли, что, возвратившись в Париж, я снова окажусь во власти темных и мрачных мыслей. Надеюсь, однако, что, преодолев единожды, сумею овладеть собой и дальше. Это было бы и некрасиво по отношению к стольким близким друзьям, так поддержавшим меня в эти трудные минуты. Не хотелось бы, чтобы он [Онассис] звонил мне и сызнова мучил меня. Только этого боюсь. Как он умеет убеждать и разрушать, этот мужчина, несмотря на весь свой талант! Но я должна быть такой же сильной, как прежде, и тогда все выдержу.
Не очень переживай за меня, дорогая Тереза, я переживу, и это у меня пройдет. Поистине, спрашиваешь себя о причине всего случившегося, когда жизнь могла быть такой прекрасной и простой. Как же мне не повезло в личной жизни, правда же?
Напишу тебе, как только смогу. Нежно обнимаю.
До скорого,
От Ренаты Тебальди – по-итальянски
Нью-Йорк, 20 сентября 1968
Уважаемая Мария!
Спасибо за твою телеграмму, которую, уж не знаю почему, мне выдали только на следующий день после спектакля, но я все же ее получила. Мне было приятно снова увидеть тебя спустя столько лет, и благодарю, что пришла поприветствовать меня. Пусть сбудется все лучшее, чего ты желаешь себе сама, и теплый привет от меня.
Джону Ардуэну – по-английски
Нью-Йорк, 13 сентября 1968
Дорогой Джон,
спасибо за твою предупредительность; ты очень дорог мне как друг.
Сейчас меня заботит одно. Я согласилась наскоро встретиться и поговорить с Вирджинией Пэйдж из «Тайм Мэг» по поводу их обложки с «Тоской» Корелли-Нильссон[310] в Нью-Йорке.
И вот мне кажется, что из этого сварганили что-то вроде интервью, и мне не нравится, что это таковым и считают. Боюсь, понятия не имею, как они это опубликуют, никогда и ни в каком виде. А она тем временем, как мне сказали, с этой работы ушла.
Джон, я не помню, что тебе рассказывала во время этого, с позволения сказать, интервью[311].С тех пор столько воды утекло, и, честно скажу, я стараюсь делать вид, будто все кругом хорошо. Но изнутри я ощущаю такой напор чувств и отчаянно стараюсь удерживать контроль. Конечно, я воспринимаю все это как освобождение. Но во мне остается так мало веры, необходимой, чтобы жить. Вот в этот миг я полна веры в себя, а в следующий за ним – ее уже почти нет. Я с этим борюсь, ибо это не по-христиански и не возвышенно, а мои чувства по большей части чисты, как и все им сопутствующее.
Но, Джон, что за жизнь я предвижу. Никакой труд, которому я могла бы себя посвятить, не сравнится с тем, что я привыкла делать, и никакой мужчина не окажется достойным моих высоких ожиданий и моего уровня, и я говорю это отнюдь не в смысле материального положения. Разве это так уж много – требовать от кого-нибудь преданности, честности, верности и страстной привязанности? (Всегда со счастливой взаимностью, разумеется.)
Я в унынии оттого, что могу рассчитывать только на саму себя и ни на кого больше, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Я такое странное создание? А почему?
Прости это странное письмо, я переживаю очень странный период жизни.
С самыми дружескими чувствами,
Джону Ардуэну – по-английски
Париж, 27 сентября 1968
Дорогой Джон!
Бесконечное спасибо за то, что ты такой пылкий и преданный друг мой. Да вознаградит тебя Господь за всю твою любовь и уважение ко мне.
Я вернулась опустошенная, слишком перечувствовала всего, я полагаю. Для видимости сохраняю контроль над собой, а внутри совсем хрупкая. Мне так хочется быть достойной вас всех, и себя самой тоже, конечно. Впереди еще долгая жизнь, и я должна соответствовать всему, что было мне даровано. Сегодня ближе к вечеру придет врач (по легким) и скажет мне, что делать дальше, и т. д. Позже я продолжу это письмо.
Ну, вот я опять. Кажется, моим ребрам лучше. Но еще 10-12 дней мне придется относиться к ним повнимательнее. Начну делать упражнения [в пении] 9 октября и посмотрю, что получится. Здесь все тихо, а мои друзья милы и любезны, как всегда. Чувствую себя хорошо и часто выхожу из дома. Больше на сей момент у меня новостей нет, разве только снова поблагодарить тебя за все твое внимание и любовь.
Пожалуйста, пиши сколько можешь. Это истинное наслаждение для меня, и береги себя.
Твоя преданная
Эльвире де Идальго – по-итальянски
Париж, 3 октября 1968
Дорогая Эльвира!
Я очень давно не писала тебе, но я ведь была очень далеко. В путешествии через Америку и Мексику с хорошими друзьями. От Маноло ты, несомненно, знаешь все мои новости, больше ничего и нет. Сейчас я восстанавливаюсь после падения, случившегося месяц назад. Результат: хрящ второго ребра грудной клетки сломан. Выздоровление долгое и очень трудное – неудобное для певицы. Но следует принимать жизнь такой, какая она есть. Сейчас мне хорошо, я в прекрасном настроении. Я избавилась от кошмара, который во всех смыслах слова называется любовью-разрушительницей. Почти каждый вечер выхожу с друзьями куда-нибудь, и через неделю снова начну заниматься понемножку. Надеюсь, у тебя все хорошо, как всегда, и напиши мне о твоих новостях.
Обними твоих от меня и, если найдешь время, сделай звончек Маноло, передай ему от меня привет. А еще Бики. Я не двинусь никуда из Парижа до Рождества.
Много-много дружеских поцелуев от твоей веселой Марии!
От Ирвинга Колодина – по-английски
Нью-Йорк, 21 октября 1968
Дорогая Мария!
«Благородство под давлением» – это замечание Эрнеста Хемингуэя[313] часто вспоминают, говоря о достоинстве людей, которые сильнее других. Вы подверглись самым жестоким нападкам, и, судя по тому, что мне довелось прочитать в прессе, ответили с такой же мерой благородства, которая позволяет гордиться вами (особенно потому, что я не сомневаюсь в буре внутренних чувств, скорее негативных, при видимом владении собою). Тем лучше для вас… и всего самого лучшего – вам!
Надеюсь, что здесь мы с вами увидимся без проволочек, и, хотя я не смею рассчитывать так же «без проволочек» и услышать ваше исполнение, все-таки предполагаю, что ждать этого не так уж долго – насколько это совместимо с требованиями художественного порядка. Да что там – я мог бы пойти еще дальше и поуговаривать вас, советуя вернуться к работе как можно скорее.
Со всем уважением,
Ирвингу Колодину – по-английски
Париж, 26 октября 1968
Дорогой Ирвинг,
если письмо вообще может быть прекрасным и воодушевлять, то это оно, именно ваше письмо. Я всегда была о вас самого высокого мнения, но оно подтвердило мне это лишний раз. Горжусь тем, что столько людей и друзей ценят мои достоинства, будто они есть у меня, и ваше письмо навсегда останется запечатленным в моей душе и сознании, дорогой друг.
В дальнейшем я еще напишу вам о будущих проектах или решениях. Сейчас я стараюсь взять себя в руки, и лечу сломанный хрящ – помимо прочего.
Ваш преданный друг
От Эльвиры де Идальго – по-итальянски
Милан, 24 октября 1968