Мария моя дорогая,
тут на днях завтракали, были Маноло и еще несколько друзей, и меня очень встревожили твои новости. Маноло звонил, и Бруна сказала ему, что ты выходила, что ты успокоилась и душа твоя прояснилась. Ты не представляешь, как печально мне было в те дни! Как ты дорога мне и как я люблю тебя! Я была готова прибежать к тебе, соблаговоли ты только дать малейший знак. Ты в письме говоришь. что «совершенно освободилась от кошмара, который называется любовью-разрушительницей». Дорогая моя Мария, я даже вообразить не могла, что все кончится так внезапно и грубо – бракосочетанием, таким смехотворным, словно это все происходит в оперетте!!! Горячо умоляю тебя – сообщи мне какие-нибудь новости о себе, и, если ты считаешь, что моя компания может принести тебе хоть немного облегчения, я готова в путь хоть сию минуту. Здесь все так любят тебя и молят Господа, чтобы ты смогла снова стать той величавой Марией, какой всегда была. В этом случае твое благородное молчание принесет тебе еще больше величия, и у тебя есть поддержка друзей, восхищение и всеобщая любовь. Все тебя обнимают, а от меня – материнский поцелуй.
Эльвире де Идальго – по-итальянски
29 октября 1968
Спасибо за твое милое письмо. Жестоко так говорить, но они оба расплачиваются за это, и еще будут расплачиваться, вот увидишь.
Хуже всего то, что он ничего мне не сказал о своей женитьбе. Думаю, после того как я была с ним девять лет, он должен был сказать, чтобы я хоть узнала бы обо всем не из газет. Но я считаю, что он обезумел, и по этой причине я изгнала его из души моей. Мне предстоит работать, как только я смогу, после хряща. В любом случае по меньшей мере до следующего года я ничего делать не смогу.
Сейчас у меня все хорошо, конечно, с учетом всех моих обстоятельств, и я благодарю тебя за твою любовь ко мне. Скоро напишу о вероятных проектах, поскольку сейчас пока еще ничего не решила.
Как всегда, с любовью и уважением,
От Лукино Висконти – по-итальянски
Рим, 4 ноября 1968
Дорогая, дорогая Мария!
Спасибо за твое прекрасное письмо. Прошло столько времени, и после долгого молчания оно доставило мне удовольствие несказанное. Разумеется, в последнее время я думал о тебе очень часто, и всегда с таким же восхищением, о котором написал в телеграмме, ибо доказательство моих чувств к тебе телеграф передает быстрее, чем почта. Ты превосходно понимаешь такие вещи.
Поверь мне, в жизни (и я в этом все больше убеждаюсь) подлинный высший класс проявляет себя в опасные минуты. И вот ты показала им всем, тем, кто живет в поверхностном и карьеристском мирке, и всем остальным, представителям других слоев, других [социальных] классов, что значит женщина из высшего общества и артистка высочайшего уровня – как морального, так и эстетического.
Ты заткнула рты им всем!
Но не будем об этом. Все уже в прошлом, и я уверен, что и ты тоже воспринимаешь все как минувшее. Только будущее имеет значение. Настоящее и будущее. И все в твоих руках. Знаю, что ты уже всматриваешься в грядущее и заглядываешь далеко вперед, и мы, те, кто верит в тебя, мы всегда с тобой. Как в прекрасные дни битвы.
Говорят много всякого, полным-полно писка и визга, если тебе угодно. Я скептически настроен по отношению ко всем вымыслам, приписываемым тебе. Знаю, что ты женщина чрезвычайно совестливая, осмотрительная и умная, и ничуть не верю в те сплетни, которые слышны и справа и слева. Знаю, что ты возвращаешься к работе. И никто не радуется этому больше меня. Из Далласской оперы мне давно приходили запросы: не могу ли поставить спектакль с твоим участием, а именно «Травиату». Поскольку предложение исходило от театра, а не от тебя самой, оно немножко смутило меня. И я ответил примерно так: если с Марией Каллас – всегда готов. Но запросил еще и побольше серьезных объяснений и подробностей. Прежде всего я ожидал подтверждения от тебя. Но раз его так и не последовало, – я решил, что не стоит рассматривать такое предложение реально и конкретно.
Недавно я прочел в местных газетах, причем в очень хвалебном тоне, что ты согласилась сниматься в фильме Пазолини в роли Медеи.
Такая новость, разрекламированная с большой шумихой, повергла меня в странное состояние духа. Я подумал: но как же так? Прекрасная Мария телом и душой впряжется в исполнение роли в кинематографе, как будто отказываясь от певческой карьеры, как будто, сказал я себе, некто словно бы утратил дарования великой вокалистки, дабы предаться кино, к тому же кино отчасти авангардному, в стиле Пазолини, это немного похоже на Иру [фон] Фюрстенберг или, что еще хуже, на низложенную Сорайю. Я подумал, что это необдуманный поступок с твоей стороны, и это не очень достойно тебя. Я подумал: «Да это все жалкие сплетни!» И это все, должно быть, неправда, досужая болтовня, трюк продюсера, чтобы сделать рекламу на твоем имени, или даже хуже – заполучить (твоим именем) кредиты на съемки. Прости, что говорю так чистосердечно, но я верю, что ты ведь тоже сочтешь по-настоящему дружеские чувства поводом, единственным поводом предельно ясно высказаться.
А поскольку я знаю тебя как женщину очень придирчивую – будь осторожней, Мария. Начинай снова петь. Возвратись к твоей публике, которая ждет тебя и не желает в тебе разочаровываться. Потом, если уж это так тебя привлекает, попытай счастья в кинематогрфе, но с большой осмотрительностью. Кино – это злобный зверь, оно может повредить такой женщине, как ты, так же как подчас может одарить славой людей бездарных. Это обоюдоострый меч!
Я всегда в твоем распоряжении и готов сказать тебе все, что подсказывает мне мой собственный опыт, и всегда рядом, если захочешь моего совета. Но первый мой совет таков: прежде всего, и самое главное – снова стань Марией Каллас. На этом (с надеждой, что не слишком тебе надоел) обнимаю тебя с самыми дружескими чувствами.
Максу Лоренцу – по-английски
Париж, 14 сентября 1968
Дорогой Макс,
надеюсь, вы еще помните те странные дни, когда мы с вами пели вместе. Надеюсь, что у вас все идет хорошо и что вы, Макс, довольны жизнью. Я живу своей – насколько это в моих силах.
Мне интересно, не сохранилось ли у вас записей нашего совместного «Тристана»[314]. Мне сказали, что одна такая запись у вас есть, и я была бы счастлива тоже иметь ее для собственного удовольствия. Не могли бы вы написать мне, есть ли она у вас действительно? И в любом случае мне бы хотелось узнать о том, что нового у вас.
Дружески и с наилучшими пожеланиями,
Нино Коста – по-итальянски
Париж, 20 ноября 1968
Дорогой Нино,
спасибо за твое милое письмо и мысли обо мне. Иногда я просматриваю фотоальбом со снимками «Медеи» в Ла Скала. Они такие красивые и сделанные с такой любовью. Я так благодарна тебе за них.
Могу ли просить об услуге? Мне было бы нужно несколько копий фотографий «Травиаты» в Далласе. Той, где все в тумане, этот кадр ты так отрабатывал, что восхитил всех.
До скорого, как знать, и спасибо, дорогой Нино.
Сердечно,
P.S. Большого размера [фотография], и маленькие тоже.
От Леонтины Прайс[315]– по-английски
18 декабря 1968
Дорогая мадам Каллас!
В эти дни мысли мои были полны лишь вами, так примите же и от меня слова пожелания счастливого Рождества и Нового года, полных всем тем, чего желаете для себя вы сами.
Я всегда молюсь о вашем здоровье и вашем счастье, и хотела бы сказать вам: лучшее, что было в моей жизни, – это встреча с вами у вас дома в Париже в 1968-м. Никогда не забуду я вашего благорасположения к нам. Да благословит вас Бог.
С глубочайшими уважением и восхищением,
1969
Роберту Кроуфорду[316]– по-французски
Без даты (вероятно, начало 1969)
Учитывая, что для меня невозможно следить за хозяйством корабля и того общества, которое им владеет, не кажется ли вам, что мне разумнее было бы передать свою долю мистеру Онассису, разбирающемуся в управлении? Такое решение было бы проще и для него, и для меня. А поскольку он знает эти вопросы как никто другой, то, если он в принципе согласен, может быть, это будет его даром? Я не имею желания спорить с ним по этому поводу, и тогда мы могли бы согласовать условия такой уступки через посредничество кого-то из общих друзей. Не соблаговолите ли предложить ему такой вариант?
Благодарю вас.
Терезе Д’Аддато – по-итальянски
Париж, 2 января 1969
Дорогая Тереза!
Спасибо за цветы. Я их получила, но не смогла воспользоваться из-за глаз. Счастье, что ты не приехала, дорогая Тереза, ибо ты увидела бы, как я страдаю, и нашла бы меня в очень скверном расположении духа. Скажи тебе кто, что пережить такую операцию все равно что раз плюнуть, я бы позволила тебе ударить его. Это невыносимо тяжко. Я провела и Рождество, и Новый год в печали и раздражении, и, естественно, глаза были тому главной причиной. Терпение. Ты прекрасно знаешь, что я все понимаю и тем счастлива. А я жду, пока созреет несколько проектов, и признаюсь тебе, что ожидание не является сильной стороной моего характера. Слава богу, что мне надо держать self-control и я не позволяю окружающим ничего такого заметить.
Обнимаю и, надеюсь, до скорого. Думаю, что в Милан не поеду. Зимой там ужасный климат.
С нежностью,