[320] – концертные и оперные сезоны приходятся обычно на период с сентября по май, и я говорил именно о сезоне 1969-1970 годов. Конечно же, я надеюсь, что ты будешь петь и в октябре, ноябре, декабре и т. д. Сама знаешь, что у меня есть и личная причина хотеть этого – так я хочу послушать тебя.
3. Чтобы согласовать репертуар в Париже, обсудив его с Решиньо, подписанный контракт не нужен. Возможно, это с моей стороны слишком самоуверенно, но я всегда полагал, что, если согласие получено, подписанный контракт не так уж обязателен. Если артист не хочет петь – оправдание этому найти очень легко, а его согласие на исполнение того или иного произведения и есть единственно необходимая вещь. Кусочек бумаги, в сущности, не значит ничего.
4. «Реквием» – произведение очень трудное и надрывное, не дающее таких возможностей бенефиса или игры [имеется в виду актерская игра], какие дает опера. Вне всякого сомнения, это трудно и тяжело, но после записей пластинок [в Париже с Решиньо], где ты продемонстрировала такие красоту, блеск и полноту звучания в высоком регистре [верхние ноты], и в чрезвычайно сложных ариях, трудности «Реквиема» кажутся нипочем.
5. Ты проявляла недовольство тем, что я не выждал подольше, прежде чем объявить репертуар. В прошлом году, когда ты была в Далласе, твое заявление о том, что ты примешь участие в постановке Даллаской оперы в 1969-м, вызвало небывалое оживление. А поскольку никакого решения о репертуаре так и не было принято, я взял на себя смелость предвидеть и с согласия моего административного совета внес с бюджет «Травиату», которая казалась более чем логичной. Вернувшись в Париж и поговорив с тобой, я должен был переверстывать бюджет, при этом объясняя финансовым спонсорам компании необходимость нового «Реквиема» и снятия предусмотренной постановки «Травиаты». Но стоит лишь упомянуть имя Каллас, как «слух опережает всех»! Вот почему необходимо сделать нечто вроде заявления, пока пресса вместе с публикой не пустили кучу сплетен. Кстати, мы пригласили для «Реквиема» разных артистов, и музыкальный мир, разумеется, много говорит об этом.
6. В телефонном разговоре ты упомянула, что не можешь опять начинать певческую карьеру в Далласе. По моему разумению, это отсылает нас к пункту 1. Причиной тому – та ассоциация, которую делаешь ты и уже сделала вся французская пресса, между убийством Кеннеди, тобой, нынешней мадам Онассис и мистером Онассисом. Но по-любому ты была и, уверен, останешься желанной исполнительницей всюду, в любое время, и ты можешь заново начать карьеру, где только захочешь.
7. Еще ты говорила, что твои нервы не выдержат такого скопления мировой прессы и сфокусированности на тебе во время исполнений «Реквиема» Верди. Я искренне полагаю, что, где бы ты ни пела, везде соберется полным-полно мировой прессы. Каллас – имя столь магическое, что пресса всего мира примчится хоть на Северный полюс, если ты выберешь его местом своего выступления.
8. Ты упоминала и о том, что Решиньо не способен дирижировать «Реквиемом» на том уровне, какой необходим при таком общемировом внимании к этому событию, и поддержать тебя в этой трудной работе. Я-то считаю, что он как раз вполне может, но если ты думаешь иначе, то, как я уже тебе говорил, Никола без колебаний готов отказаться от «Реквиема» и уступить место тому дирижеру, который вызовет у тебя больше доверия. Мне такой поступок показался бы неправильным, сколько спектаклей вы сыграли вместе, к тому же он всегда дирижировал так любовно и предупредительно, оказывая тебе, как мне представляется, настоящую поддержку. Но даже при этом он бы проявил искреннее понимание в настоящей ситуации.
Полагаю, что изложил здесь скрупулезный анализ твоих ощущений и по меньшей мере частичных лекарств от твоих страхов.
Если в «Реквиеме» для тебя слишком много трудностей, мы, несомненно, могли бы изменить программу. Если даты напоминают тебе о чем-нибудь неприятном, можем подвинуть их на более поздние или более ранние. Я попробую выверить их с контрактами других исполнителей, так чтобы это их удовлетворило, ибо, разумеется, нам придется отменить уже объявленный «Реквием». Однако в свете твоих недавних заявлений о сентябре и октябре, сделанных для прессы, когда ты сказала, что приняла бы участие в сезоне в Далласской опере, ни одна из вышеперечисленных восьми причин не кажется мне пригодной для пресс-коммюнике, его будут изучать и комментировать, силясь уверить публику, что Каллас правильно поступила, отказавшись от «Реквиема». Я посоветовал бы воздержаться от любого официального сообщения для прессы, пока ты не примешь окончательное решение – петь или же не петь в Далласской опере, и пока мы не объясним причины [отмены] так, чтобы не ставить Сивик Оперу и меня самого перед необходимостью опровержения доводов, которые не понравятся публике или же она просто их не поймет; они лишь выставят в невыгодном свете и компанию, и администрацию, которые относятся к тебе с любовью.
А поскольку твое решение насчет «Реквиема» кажется принятым бесповоротно, я посоветовал бы заменить его замечательной «Тоской», ибо даже к этой запоздалой дате можно успеть отобрать исполнителей и сделать постановку очень высокого уровня. Такая замена должна привлечь публику и не будет противоречить предшествовшим заявлениям для прессы. Да к тому же и не выставит в крайне невыгодном свете оперную труппу, готовую сделать все, что в ее силах, чтобы удовлетворить твои желания.
Знаю, что ты будешь все это серьезно обдумывать, и давай постараемся найти выход, чтобы никому не причинить вреда. Знаю, что твоя нервная система не отличается стабильностью, но если ты хочешь петь, то во всем мире нет другого такого же места и другой труппы, готовой оказать тебе поддержку еще большую, чем только что мною предложенная.
Обнимаю тебя.
Джону Ардуэну – по-английски
Париж, без даты, конец апреля 1969
Дорогой Джон,
на днях мне позвонил Вайншток из Мадрида, просто поболтать. Он спросил меня, что я делала, после того как приехала, – и я ему ответила, что побывала «Воскресной гостьей» – это такая трехчасовая передача, где меня спрашивали обо всем, что я люблю, и были отрывки из фильмов, которые я люблю, и почему я их люблю, и там были еще гости – Франческо Сицилиани[321] (тот, кто работал со мною на премьерах «Нормы», «Лючии», «Медеи» и «Армиды» [Россини] во Флоренции) и Лукино Висконти. Провели очень приятный вечерок. Меня выставили в таком свете, ну ты сам знаешь. Они даже спросили, отчего я четыре года назад перестала петь. Мой ответ был – что я не довольна ни своим голосом, ни своей жизнью, и т. д. Вот я и решила удалить из нее все, что могло задеть меня за живое, и усовершенствовать работу над своей техникой пения. Они от всей души удивились и с трудом пришли в себя от такой моей честности и безоглядной искренности. Невероятно! А я уж было подумала, что так им отвечали все. Во всяком случае и как бы там ни было, а я сказала Герберту, что буду сниматься в кино [ «Медея»] и не поеду в Даллас. Тут он вскрикнул от радости, а я тем временем поняла, что ты успел написать статью, осуждающую мое возвращение таким манером. Ладно, что ж, оба мы оказались правы, сами того не зная.
Я тут хорошенько подумала и решила, что, ввиду значительности аргументов Ларри[322], которые хотя и чистосердечные, в чем я не смневаюсь. но при этом не слишком приятные в силу разных причин, я не могла появиться в «Реквиеме» Верди именно на этой сцене, и этого числа, и… ну ты понимаешь.
Я очень опечалена и расстроена тем, что именно Ларри, а не кто-нибудь другой, даже при таком ужасном прессинге, нанес мне такой удар. Еще меня огорчило то, что из-за этого все поголовно чувствуют себя разочарованными, но здравый смысл подсказывает мне, что лучше держаться подальше от всех этих боданий, – о, сколько их еще там в запасе, сам знаешь. О твоей статье я ничего не знала[323], и ни ты, и никто другой не присылали мне ее.
Пиши мне, Джон, и прими заверения в дружбе.
Уолтеру Каммингсу – по-английски
Париж, 19 мая 1969
Дорогой Уолтер,
спасибо за письмо. С прискорбием подтверждаю тебе, что не приму участия в этом сезоне в Далласской опере по причинам, о которых ты прочтешь в газетах, то есть из преждевременного объявления о моем ангажементе и фальшивых новостей. Как ты знаешь, все изменилось, и теперь мне предстоит выполнить другой ангажемент, потому что я снимаюсь в итальянском фильме. С 15 июня я живу в римском Гранд-Отеле. А пока что посылаю тебе заверения в дружбе. Обними от моего имени твою семью.
Сердечно,
Письмо от Пьера Паоло Пазолини Марии Каллас – по-итальянски
Без даты (во время съемок фильма)
Дорогая Мария!
Сегодня вечером, едва закончив работу, на этой пыльной розовой тропинке я уловил своими антеннами ту же самую тревогу в твоей душе, какую вчера ты твоими антеннами почувствовала во мне. Легкое-легкое беспокойство, неуловимое как тень, и при этом непреодолимое. У меня вчера была всего лишь небольшая нервозность: но у тебя сегодня повод пояснее (пояснее до известных пределов, разумеется) чувствовать себя угнетенной в тот час, когда заходило солнце. Тебя одолевало чувство, будто ты перестала владеть собою, своим телом, своей реальностью: то есть стала «управляемой» (и еще больше из-за присущего кинематографу роковой и внезапной технической грубой суеты) и оттого частично утратившей свою тотальную свободу. У меня и у самого по ходу нашей работы частенько тревожно сжимается сердце; и я ощущаю его точно так же, как и ты. Да, ужасно, когда тебя используют, но ужасно и самому использовать других.