Но так уж устроено искусство кино: необходимо разбить и раздробить на кусочки «цельную» реальность, чтобы снова выстроить ее же согласно собственной истине, синтетической и всеобъемлющей, которая потом сделает ее еще более «цельной».
Ты – словно драгоценный камень, который теперь разбит на множество обломков, чтобы потом быть собранным из материи еще более твердой, из материи жизни, из материала поэзии. Поистине страшно чувствовать себя разбитым, ощущать, что вот он – момент, вот день и вот час, когда ты больше уже не ты, а лишь маленький кусочек себя; и мне хорошо знакомо это чувство смирения.
Сегодня мне удалось на миг отхватить от тебя немножко твоего роскошного блеска, а тебе хотелось отдать мне его целиком. Но это невозможно. Каждый день по лучику света, а в конце он откроется тебе весь, целиком, безупречным своим сиянием. Дело еще и в том, что я не очень много говорю, или, лучше сказать, говорю что-то непонятное. Этому помочь недолго: я немного в трансе, меня посещает видение, а точнее – видения, «Видения Медеи», а учитывая необходимость срочно снимать, ты должна проявить ко мне немного терпения и приложить немножечко усилий, чтобы исторгнуть из меня слова. Обнимаю тебя,
От Вассо Деветци[324]– по-гречески
3 июля 1969
Моя дорогая Мария,
вот письмо, которое я привезла тебе из Москвы. Мадам Фурцева просила меня от ее имени обнять «Марию, которой она восхищается и которую так любит!» Тебя ждут там… с распростертыми объятиями!!
Что касается «сольного вечернего концерта», как ты сама прочтешь в письме, то речь пойдет о «сценах из опер», как ты мне и предложила. Конечно, ты сможешь выбрать «Травиату». Думаю, что ты сможешь выбрать все что захочешь, поскольку ты согласна на числа 1-15 апреля 1970 года. Мадам Фурцева[325] и руководитель оркестра прибудут в Париж в начале декабря, и все будет устроено сообразно твоим желаниям[326]. Я полностью в твоем распоряжении и позвоню тебе на тот случай, если тебе что-нибудь вдруг понадобится.
Моя Мария, мои лучшие пожелания, мое восхищение и моя любовь всегда с тобой.
Обнимаю тебя,
Паоло Барбьери – по-итальянски
Париж, 18 сентября 1969
Дорогой Паоло,
вот я наконец в Париже, я стала поспокойней и пишу вам пару слов, просто чтобы сердечно вас поприветствовать.
Чувствую себя хорошо и очень довольна своей работой над фильмом. С Пазолини мы прекрасно сработались. У этого человека такая манера работать, которая меня очень вдохновляет. Мы закончили быстро и хорошо. Сейчас они монтируют, потом я участвую в процессе дубляжа[327] и думаю, что фильм выйдет к декабрю.
А вы, как там у вас? Если найдется минутка, напишите мне о ваших новостях. Если хотите, можете позвонить мне, это принесет мне радость. Не считаете ли вы, что газеты в последнее время преувеличивают? Печатают лживые свидетельства и интервью со мной, которых я никогда не давала. Однако ж! Но наберемся терпения.
Всего самого лучшего, дружище Паоло, и, надеюсь, до скорого.
1970
Первое полугодие 1970-го посвящено выходу и рекламной кампании фильма «Медея» – увы, провалившегося в коммерческом прокате. Больше Каллас не будет сниматься в кино. А вот ее дружба с Пазолини продлится до 1971-го года. Большую часть лета 1970-го года они проведут вместе на греческом острове Трагонисси в архипелаге Петалли, что в Эгейском море, туда их пригласит общий друг – Перри Эмбирикос. В июне она отправится в Москву на конкурс имени Чайковского вместе с подругой, пианисткой Вассо Деветци, и баритоном Тито Гобби (знаменитым Скарпиа во всех «Тосках», спетых Каллас). В августе она присутствует на похронах своей подруги Мэгги ван Зюйлен, сыгравшей значительную роль в ее отношениях с Онассисом как до, так и после их разрыва в 1968-м.
Явившись в мир, ты не была еще
Отмечена таинственным стигматом.
Такое чудо, столь бесценное, одна
из девушек – что городских, что деревенских, –
и быстро пролетели тридцать лет.
Ни Идальго, ни Серафин тебя не научили
тому, что значит девушка,
и вот в незнании твоем блаженном
поднялся бурный вихрь и указал
тебе твой первый торный путь, и в нем растаял.
Я знаю – тайной ангелов был этот голос,
а ангел твой-хранитель –
и белокур он, и розовощек,
с лицом девчонки из универмага,
услада и мечта мужчин, вся-вся и всюду,
свежа вся до молекулы последней,
глупа, и крепко сбита, и прекрасна все же:
а ты поешь, таким девчонкам подражая,
и голосом твоим поет их ангел,
а в нем, как черный зверь, до крови алчный,
до взрослой, зрелой крови, ибо знает, в чем твой долг, –
ведь ты умеешь все, кроме того, что бесполезно, –
ты дочерью реальности была,
практичны были помыслы твои,
поэзия значила жизнь, служение искусству;
но ты не знала – девушек таких
нельзя взнуздать, у них крутые бедра,
и плечи круглые, и розовые щечки,
и кудри черные, доставшись им от предков,
Земли не достигают – развеваясь
над нею, и густы как у медуз.
И пустяка хватает им простого,
чтоб обо всем забыть, стремглав исчезнуть,
рванувшись в вихрь неистовый, который
проносится над головой мужчин благоразумных.
Порыв незваный, чтобы испытать
доселе неизведанные чувства.
Явившись,
была ты не брюнеткой, мечтавшей стать блондинкой,
была ты девушкой из плоти,
изголодавшись по реальной жизни,
отринув как иллюзию созерцанье,
к чему тебя привело немного знанья,
ты слушала канареек,
внимательно и преданно следя за сменой фаз луны.
Но ведь реальная девушка – она отрекается
от всего того, что не есть социальное.
Когда оформляются и начинают проявляться чувства
они, асоциальные, толкают ее за крепостные стены
туда, где реки грязи, где разверзаются ямы оврагов,
ибо шаг – широк, размах – велик, а порыв – неукротим,
и знаешь ты сама, что оставшийся позади город
не прощает чувств, которые над ним возносят,
но я скажу тебе опять: те девушки – они
из несгибаемого материала,
и сострадать уменья нет у них – иль разве
в семье и в церкви
их цель обычна; и они скорее
почувствуют приход дождя иль зноя,
и в синий день под сухим небом
поливают цветы, и плевать им, что задрались нищенские платья,
они поют: такими дождь застанет
их, отошедших от той жизни, что есть плен неволи,
часы свободы определены –
то знойный синий полдень, задыхающийся под липами,
и знойная ночь, что все же к небу ближе,
и им неведомы иные устои жизни,
помимо тех фальшивых и укорененных,
что жизни цель практичностью назвали,
и этот правил свод в головках их живет,
и вот, чем переменчивей их плоть,
манящая скоромностию хрупкой,
и что таится между сжатых бедер,
и грешный пот, и мастерство причесок, –
чем переменчивей все, что бросает в вихрь,
тем непреложнее закон практичный,
велящий верить лишь в полезное на свете.
А их друзья – лишь ласточки лета
и домашняя скотина;
а с такими друзьями каждая чувствует себя королевой.
И самые глубокие корни их жизней –
это липы на бульварах,
пустые кафешки на углу, запах моря,
но ведь это и есть настоящая мимолетность.
Случись им исчезнуть – и следов не оставят;
но иногда их яростное желание оставляет скорбный след.
Это так; если только в один прекрасный день
они не решатся отдать себя канарейкам, и луне,
и только,
и забыть о законах созерцания,
и любить то, к чему мир безучастен;
Но, признаемся же, куда это может привести?
Поездка Марии Каллас в СССР в 1970 году осуществилась как раз благодаря посредничеству проживающей в Париже Вассо Деветци, близкой подруги Марии, которая поддерживала дружеские и культурные связи с СССР.
Дело в том, что, начиная с 1957 года, Деветци много гастролировала по СССР и даже записала с Рудольфом Баршаем и Московским камерным оркестром концерты Баха, Гайдна и Моцарта. Она часто играла под управлением Евгения Мравинского и Давида Ойстраха – с ними ее связывали близкие отношения. В числе друзей Деветци были и С. Рихтер, Р. Бунин, Галина Вишневская и ее муж Мстислав Ростропович, с которым она записывала произведения для виолончели и фортепиано. Она часто давала концерты в Париже, на которых всегда присутствовала Мария Каллас.
В декабре 1969 года Большой театр гастролировал в Париже с оперой «Евгений Онегин» под управлением Ростроповича. Галина Вишневская пела Татьяну. Присутствовавшая там министр культуры Екатерина Фурцева передала Марии Каллас приглашение на спектакль, но та колебалась. В. Деветци удалось ее переубедить, и в итоге они вместе пришли в театр, и Каллас даже пригласила министра культуры и русских артистов к себе на ужин. Во время этого ужина они с Фурцевой получили возможность ближе познакомиться и прониклись уважением друг к другу.
Каллас была буквально сражена личностью Фурцевой, которая сказала ей в конце вечера: «Вы не приехали в СССР на гастроли с Ла Скала много лет назад. Потом вы не смогли приехать в Москву на концерт, который я организовала специально для вас. Но на этот раз вы не можете не принять моего предложения, которое я сейчас делаю вам лично, и согласитесь принять участие в (жюри) конкурсе имени П.И. Чайковского. Я буду ждать вас с огромной радостью».