Дорогой Оскар,
вы себе не представляете, как порадовали меня пластинки, которые вы мне прислали[393]. Боже, как хорошо я пела! Я получила их накануне 15 августа, дня моих именин по моей религии (православной). Но еще не нашли «Вариации Проха»[394]. Странно, не правда ли? Однако я довольна «Лакме». Остальное прослушаю в конце недели, у меня будет больше времени.
Много прекрасного и спасибо.
Поцелуи всей вашей семье, и обнимаю вас, дорогой Оскар.
Марии (Дочери Элен Арфарас) – по-английски
Париж, 10/9/76
Моя дорогая Мария!
Я только что получила письмо от твоей матери с хорошей новостью о твоем новорожденном. Я так счастлива за вас обеих. С сожалением узнала о смерти твоей свекрови. Пожалуйста, передай мои соболезнования Джейми.
Мне особо нечего тебе рассказать. Я начинаю работать одна, просто чтобы продолжать упражняться. Если я буду удовлетворена моим голосом, то, может быть, дам концерт или что-нибудь в этом роде. Если нет – просто буду продолжать жить. Я счастлива, как бы то ни было.
Со всей моей любовью, дорогая Мария, и поцелуй Джейми и детей.
Леонидасу Ланцзунису – по-английски
Париж, 2 октября 1976
Дорогой Лео!
Я очень огорчена, узнав плохую новость насчет твоей семьи. Я надеялась, что ты счастливее и наслаждаешься жизнью. Надеюсь, ты напишешь мне больше о себе.
Что ты делаешь? А твои подружки? Надеюсь хотя бы, что ты счастлив! Я тебя бесконечно люблю и хочу знать, что ты счастлив.
Я спокойна. Связь, которая у меня была, закончилась окончательно. Все, что мне осталось, это потребовать назад кое-какие мои вещи, которые у него в Сан-Ремо, но мне даже не хочется этого делать. Так что я оставляю все как есть.
Какая у тебя программа? Я хотела бы заехать в Нью-Йорк в конце октября по дороге в Палм-Бич. Я не купила дом, но он, скорее всего, продается, они подписывают на той неделе, и у них есть 50 дней, чтобы все подготовить, а поскольку я почти не пользовалась домом в прошлом году, они предложили мне быть их гостьей на 2 или 3 недели перед отъездом. Так я смогу забрать вещи, которые там оставила. Я напишу тебе. И хотела бы получить от тебя весточку.
Со всей моей любовью,
Леонидасу Ланцзунису – по-английски
Париж, 11 декабря 1976
Дорогой Леонидас,
как ты поживаешь? Я посылаю это письмо в Нью-Йорк, но полагаю, что ты в Саутгемптоне. Я здесь, в Париже, спокойна и ничего не делаю. Мне сейчас даже не хочется петь. Думаю, я достаточно в жизни пела, чтобы продолжать. Как бы то ни было, будущий год, возможно, окажется более интересным.
Палм-Бич продан, и я уже получила свои вещи. Их прислали сюда. Кстати, тот, что не давал тебе покоя (П.)[395], ушел из моей жизни. Слава Богу. Мне это решительно осточертело.
Надеюсь получить от тебя весточку с подробностями о тебе. Уезжаешь ли ты на каникулы на Рождество? Я остаюсь здесь. Мне хорошо дома.
Со всей моей любовью, дорогой Лео.
PS: с Рождеством и Новым годом.
Лео Лерману – по-английски
Париж, 24 декабря 1976
Дорогой Лео,
вот и ты наконец-то. Я звонила в Милан, мне сказали, что ты там будешь, но ты мне так и не перезвонил. Я думала, что ты опять болен. Дорогой Лео, не будь таким таинственным и пиши мне. Я не еду в Палм-Бич в этом году. Я не купила дом, и его продали. Спасибо, что вспомнил обо мне, как всегда, в мой день рождения, и я счастлива, что и на радио обо мне тоже вспомнили.
Я скучаю по тебе и хотела бы с тобой повидаться. Поздравляю тебя с Рождеством и Новым годом.
С самыми теплыми чувствами к тебе и Грею,
1977
Леонидасу Ланцзунису – по-английски
Париж, 21 февраля 1977
Дорогой Лео,
я получила твое письмо несколько недель назад, но не ответила раньше, потому что плохо себя чувствовала. Низкое артериальное давление 80 макс. – 50 мин. Теперь мне делают уколы и т. д. От этого я слаба, и не хочется ничего делать. Но через неделю я вернусь в норму.
Из твоего письма я поняла, что ты думал, будто я в Палм-Бич, но я туда не поехала. Я не была там, с тех пор как мы там были вместе в последний раз. Как ты поживаешь? Какие у тебя планы на пасхальные каникулы? Ты мне все равно что кровная родня. Странно, до какой степени кровные узы, в конечном счете, не так крепки. Моя семья всегда приносила мне одни несчастья. А ты был источником только радости и счастья. Что до моей матери и сестры, как моя сестра может покупать и обставлять красивый дом и клянчить у меня прислугу на полставки, в голове не укладывается. Я и денег даю сестре каждый месяц, и знаю, что она в них не нуждается. Она получила наследство от Эмбирикоса, так зачем ей выпрашивать у меня $200? Они говорят мне, что не могут прожить на деньги, которые я им посылаю, но я слышала, что они живут очень комфортно. Сестра пишет мне также, что у нее проблемы с сердцем и она не может работать (убирать дом – это все, что она делает и делала когда-либо). Этой мелочности их души я не переношу. Они никогда не скажут: «Мария, как ты? Тебе ничего не нужно? Ты не больна?» Все заботятся обо мне, но они никогда ничего для меня не сделали. Это не ново, но я никак не привыкну. Они пишут, только когда им нужны деньги. Неважно. Прости, что жалуюсь, но так жаль, что мы не дружная семья. Мы могли бы быть не так одиноки.
Я скоро тебе напишу. А пока пиши мне о себе.
Со всей моей любовью,
Июль в Париже. Все знают, что никого нет, но этим летом Мария была здесь, в своей квартире, и Марлен была в своей[396].
После обеда мы с Греем зашли провести несколько часов с Марией. Мы отправились в ее безупречную резиденцию на авеню Жорж-Мандель, и ее безупречная экономка (Бруна) впустила нас в очень большую квартиру, полную вещей и пустоты. Это было одно из самых пустых мест, где я когда-либо бывал.
Вошла Мария. Она была в просторном домашнем платье бутылочно-зеленого цвета. Длинные волосы, большие вопрошающие глаза. Ласковая улыбка. Она была хрупка – чего-то не хватало. Я думаю, это была ее душа. Я больше не мог расслышать звук аплодисментов. С первого дня, когда я увидел Марию столько лет назад в Венеции[397], я всегда слышал звук аплодисментов. Она села на софу. Мы уселись рядом. Она взяла глазные капли и закапала в глаза[398]. Мария улыбнулась нам и на миг она стала прежней Марией. Улыбка была широкая, открытая, доверчивая, улыбка юной девушки. Это была улыбка Марии, которая всегда умела унять любую тревогу, любую неуверенность, любое предчувствие, что не все радужно, с которой она могла хотя бы на несколько мгновений вознестись над временем. «Расскажи мне обо всем», – сказала она.
Мы заговорили о том, кто что поет и где. Мария рассказывала, что она слышала то и се и что ее просили выступить там и сям, но она сказала: «Зачем? Я уже все сделала». Она показала нам каждый уголок своей квартиры с гордостью. Все было очень роскошно, и она была пуста в ожидании – вся надежда улетучилась, умерла. В ее спальне была только одна фотография. Снимок Менегини на камине[399]. Она сказала: «Я никогда не ненавидела Джеки (Кеннеди), но я ненавижу Ли (ее сестру). Я ее ненавижу. Мне часто снится один и тот же сон. Мне снится он, Онассис, все время. Я хочу ему помочь, но не могу». В ее голосе была характерная вибрация, металлический, почти медный блеск. Когда Мария что-то глубоко чувствовала, в ее голосе звучала скорее медь оркестра, чем струнные или духовые. Сон Марии: они с Онассисом в номере отеля и убирают много вещей в чемоданы. Они смотрят в окно, и все вокруг пустынно. Насколько хватает глаз, раскинулся пейзаж, покрытый грязью. Их это очень огорчает и угнетает. Потом звонит телефон, либо голос в трубке говорит, что это Черчилль, либо сам Черчилль у аппарата. Вся атмосфера пропитана безнадежностью. Мария чувствует безутешное горе – и просыпается. Этот сон, один и тот же, с вариациями, снился ей очень часто. Она видела в этом дурное предзнаменование. Она говорила нам это спокойно, размеренно, и выглядела такой безмятежной.
Морису Бежару – по-французски
Париж, не датировано, 1977
Мой дражайший друг!
Я прошу прощения за это недоразумение. Мой метрдотель объяснит, как это произошло. На той неделе я смогу увидеться с вами с радостью и здоровой. Сейчас же мне приказана неделя полного отдыха. Напишите мне, если вы не сможете.
Дружески,
PS: вы видите по моему почерку, как я устала.
Утром 16 сентября Мария Каллас проснулась с сильной болью в груди. Бруна помогла ей подняться, Ферруччио пошел за кофе. Когда он вернулся, «Мадам» была без сознания. Она скончалась от сердечного приступа. Ей было 53 года. В этот день у нее была назначена встреча с ее агентом Горлински, который приехал из Лондона, чтобы попытаться убедить ее наконец записать «Травиату».
Фрагменты из воспоминаний[400]. 1977
«Я должна собрать воедино все свои силы, и в первую очередь силы духовные. В реальной жизни я, признаюсь вам, никакая не Норма и не Виолетта. Как славно было бы обладать их силой, не имея их слабостей».