Моя семья
Родителей не выбирают, но приемную семью выбрать можно. Бруна, всего на два года старше меня, стала мне и матерью, и сестрой. Ей приходилось бывать даже моей преданной сиделкой. Когда я попала в больницу, она никого не подпускала даже близко, сама делая для меня все что могла. Мыла меня и поддерживала, как мать своего ребенка. Не будь я даже столь удивлена самоотверженностью Бруны, за которую я ей бесконечно благодарна, – все равно меня преследовало бы невольное ощущение, что тут не все правильно. Рядом должны были быть моя мать и сестра – не Бруна. В больнице, а потом и дома, я все никак не могла понять, почему же их со мной нет. Бруна, должно быть, прочла это в моих мыслях, ибо со своей мудростью и простотой не позволяла мне переживать это внутри себя. Несмотря на мои недостатки, они [мать и сестра] все-таки имели бы полное право гордиться мной; ибо осмелюсь сказать, что немало нашлось бы таких родственников на этой земле, которые были бы счастливы иметь такую дочь, как я. Вместо этого мы прожили большую часть наших сознательных жизней – и так продолжается и посейчас – в плачевной разлуке, одинокие, каждый в своем углу, отдельно друг от друга.
Еще давно, когда жив был мой отец, сестра без конца писала мне, что наши родители стареют. Я, разумеется, сама сознавала это, и мне, как и нам всем, от этого становилось тяжело. Но это писалось только ради одного – попросить еще больше денег. Почему же ни мать, ни сестра ни разу не поинтересовались, хорошо ли мне, или плохо? Ведь так делают даже незнакомые люди! Это причиняет мне боль. Вы знаете, мне никак не удается с этим примириться, хотя с прошествием времени я и позабыла те ужасные упреки, какие они бросали мне в минуты гнева. Я тоже показывала твердость характера, когда все заходило слишком далеко. Прежде всего – не будем утверждать, будто я во всем права. Никто не является совершенством. Разумеется, я тоже совершаю ошибки, даже из самых благих намерений, особенно поначалу. Я всегда поступала правильно и ответственно, и главной целью всех моих поступков было сохранить пару – моих родителей. Если бы это мне удалось, то, очевидно, со временем у них возникло бы ко мне чувство признательности, и можно было бы питать надежду, что и мать моя наконец-то созрела для понимания того, что ее дочь – нечто большее, чем просто прекрасный голос, с помощью которого можно зарабатывать деньги. Однако, оглядываясь на результаты моих усилий – уж лучше они бы развелись еще раньше, но для греков в те времена развод был делом скандальным и постыдным, хотя я в любом случае не раскаиваюсь, что попыталась [им в этом помешать].
Мать писала мне, что жалеет о том, что произвела меня на свет, прокляла меня в гнусных выражениях, и все лишь потому, что я отказалась дать ей побольше денег. Она дошла даже до того, что объявила меня клинической сумасшедшей вследствие небольшого несчастного случая, пережитого мною в детстве. Но и после этого я готова была заботиться ней и быть рядом, если бы только она перестала выступать в прессе, перестала шантажировать меня, а я говорю о том периоде жизни, когда мне пришлось телом и душой предаться моей работе и театральному полю битвы. И все-таки я согласилась повидаться с ней, когда некие друзья попытались в это вмешаться. Стоит мне снова вспомнить об этом, и действительно, положение не могло сложиться еще хуже. Но я была скорее оскорблена, нежели возмущена, и в то время моя осмеянная гордыня, или как уж там это назвать еще, взяла верх над здравым смыслом. Вследствие этого я на какое-то время, хотя и была ослаблена, все-таки нашла в себе достаточно сил, чтобы вообще забыть, что у меня была мать. Что ж, рано или поздно обнаруживаешь, что даже если лоно семьи – не самое совершенное изобретение человека, это все-таки лучше всего иного, что есть на свете. И на некоторое время после этого я обрела убежище рядом с супругом и в своем искусстве, но, когда мой брак уже начал рушиться, я наконец окончательно поняла, что осталась одна, как это всегда и было на самом деле, с тех пор как я вообще сама себя помню. Потом был Аристо и, как вы знаете, у меня появились еще и другие заботы, меня стали беспокоить проблемы с голосом.
Когда мой отец в 1965 году привез сестру послушать «Медею» в Эпидавр, вдруг показалось, что между нами все хорошо. Мать так и не подавала никаких признаков жизни, но требовать этого было бы уж слишком. И в отношениях с сестрой тоже не произошло никаких значительных сдвигов. Мы по-прежнему остались на исходных позициях. Кто знает – слишком ли хорошо я повела себя тогда или, наоборот, очень плохо. Всячески стараясь быть естественной и не проявлять ни малейшего снисходительного высокомерия, как мы и общались в детстве, я, должно быть, показалась немного грубой. На деле-то порвать с матерью значило и сестру больше не увидеть никогда в жизни. Встретиться после размолвки в Эпидавре – это была инициатива моего отца. И все еще говоришь, говоришь себе, что надо было обязательно попробовать. С тех пор много воды утекло, и сейчас не так уж и важно, что от меня отвернулись.
Через несколько лет после того, как моя мать написала книгу, мне неожиданно сообщили из службы общественной безопасности Нью-Йорка, что она достигла пенсионного возраста и требует государственную пенсию. При этом еще добавили, что предоставление моей несчастной матери финансовой помощи зависит исключительно от меня. Я немедленно попросила моего нью-йоркского крестного заняться этим делом и завершить его от моего имени, как – он сам знает. Мой крестный в присутствии социальных работников предложил матери 200 долларов в месяц при условии, что она больше никогда близко не подойдет к средствам массовой информации, чтобы громогласно настраивать их против меня; пособие могло быть еще и повышено, и через полгода она наконец согласилась на это условие. И хотя она пообещала твердо держать слово, но через несколько месяцев снова взялась за старые плутни, дав интервью итальянскому журналу «Дженте». Есть люди, которым никогда не суждено измениться.
Добавить о своей матери я могу разве что еще немного. Быть может, я могла бы предпринять еще что-нибудь, но в то время я полагала, что сделала все возможное. Поскольку это была моя мать, я, по-видимому, недооценила, до чего она может дойти и сколько ущерба нанести. А вот с сестрой вышла другая история. В прошлом она ни разу не выказала даже капельки поддержки, а должна была понимать, что я в такой поддержке отчаянно нуждалась. Но она, как всегда, была слишком озабочена собственной жизнью и своими проблемами. Да разве это и не мои проблемы тоже? Вместо этого сестра, кажется, целиком и полностью встала на сторону моей матери, которая, вне всяких сомнений, отравила ее душу. Когда трудности моего общения с матерью совсем зашли в тупик после выхода в свет ее неправдоподобной книги, бессовестно поносившей меня, (и вновь по той причине, что я не давала ей больше денег), сестра даже не попыталась сыграть роль беспристрастного посредника. При этом поначалу я с дорогой душой посылала матери много денег, едва только сама начала их зарабатывать, но она, по-видимому, не говорила об этом моей сестре; только продолжала бросать мне обвинения в скупости, называя бессердечной девчонкой, бросившей родную мать умирать с голоду, и так далее. Ту же тактику она применяла перед оккупацией и в Греции, когда убеждала нас, что мой отец никогда не присылал денег, и таким образом настраивая нас против него. Но в то же время я ничуть не сержусь на сестру.
Искусство
Мне посчастливилось работать со многими великими дирижерами, однако я, отнюдь не желая умалять их способностей и художественного таланта, со всей искренностью и смирением, не могу никого поставить рядом с Туллио Серафином. И дело тут не в сравнении – просто именно он повлиял на меня сильнее всех. Как и моя преподавательница – Эльвира де Идальго.
Я очень рано начала получать вокальное образование. Насколько мне известно, очень рано начали петь и многие великие певцы, а в особенности певицы. Настоящая вокальная подготовка – дело совершенно отдельное, ибо она формирует то, что называется вашим «хребтом». Голос – инструмент, подобный ребенку. Если с самого начала научить пользоваться им правильно, как детей учат читать и писать, и если он правильно поставлен в целом, то вы имеете неплохие возможности преуспеть в будущем. А вот если вы сразу не овладеваете тем, что собираетесь делать в дальнейшем, то всегда будете плеститсь в хвосте.
Поскольку я полагаю, что основы певческой карьеры закладываются именно в юности – поэтому и необходимо начинать нашу вокальную подготовку как можно раньше. Более того, коль скоро наша карьера относительно коротка (намного короче, чем карьера дирижера), и общая зрелость тут заставляет себя ждать очень долго, наступая намного позже образования, то чем раньше этой карьеры добиваются, тем и лучше. Еще острее этот вопрос для уроженцев Средиземноморья (я ведь гречанка, а моя преподавательница – испанка), особенно для девочек, которые, вообще-то, вырастают быстрее или созревают скорей, чем девочки в северном климате.
Как бы там ни было, а мне посчастливилось начать в очень юном возрасте, и главное – вместе с де Идальго, у которой, быть может, у последней имелось настоящее вокальное образование, то есть владение великой наукой бельканто. Меня бросили в ее объятия, когда мне исполнилось всего пятнадцать лет, и это значило, что я обучилась тайнам, тонкостям путей бельканто, – термина грубо ошибочного, поскольку в переводе он означает «красивое пение». Бельканто – самый эффективный метод вокального образования, (слово «красивое» здесь безосновательно), подготавливающий певицу к преодолению всех сложностей оперного пения и, через эти самые сложности, к глубине выражения человеческих чувств. Этот метод требует строжайшего контроля дыхания, крепкой вокальной линии и способностей как петь чистым струящимся звуком, так и делать фиоритуры.
Бельканто – это нечто вроде смирительной рубашки, которую вы обязаны научиться носить, хочется вам этого или нет. Это ничем не отличается от умения читать или писать. В пении, которое ведь тоже представляет собой язык, хотя и более точный, и сложный, вы обязаны научиться строить музыкальные фразы такой длины, какую только позволяют ваши физические возможности. Более того, если вы на чем-то споткнулись, то и подняться на ноги обязаны уметь, следуя правилам бельканто. Гибкость голоса, а вследствие этого и колоратура жизненно необходимы для всех оперных певцов, неважно, пользуются ли они ей на вступлениях. Без этой подготовки певец будет ограниченным, если не сказать – хромым. Это все равно, как если бы атлет, например, бегун, тренировал бы одни только мышцы ног. Еще певец должен вырабатывать хороший вкус, качество, которое передается от учителя к ученику. Итак, бельканто – законченное образование, без которого невозможно по-настоящему хорошо петь любую оперу, даже самую современную.