Разумеется, такой опыт приходит с репетициями и возрастает по мере выступлений. Бывает, что вокальная техника изменяет вам. Сегодня фраза не выпевается, зато назавтра, к вашему вящему удовольствию, все выходит как нельзя лучше. Потом, шаг за шагом, духовное сближение с музыкой и персонажем позволяет вам развивать все мельчайшие оттенки, о которых в начале вы могли только догадываться. Вы выстраиваете персонаж: глаза, руки и ноги, всю его физическую стать. И это превращается в этап отождествления с ним – подчас такой полный, что у меня впечатление, будто я и есть этот персонаж.
Вся итальянская музыка всегда в текучем движении, даже если ритмически в ней происходит замедление. Когда вы овладеваете этим, то исполнение продолжает прогрессировать. Ваше подсознание будет зреть и помогать вам. Все должно подчинятьстя логике и при этом быть проникнуто чувством.
Наконец вы выстраиваете весь ансамбль – сцену, коллег, оркестр – и вот вы уже вполне готовы сыграть всю оперу, и вам придется проделать это три или четыре раза, чтобы соразмерить свои силы и отметить места, на которых вам можно будет отдохнуть. Есть и нечто такое, что вы обязаны делать и во время репетиций с оркестром: петь в полный голос – это и коллегам прекрасно поможет, и, главное, заставит вас самих оценить ваши возможности. На этой стадии, а это около двадцати рабочих дней, вас ожидает генеральная репетиция; она не прерывается, и это в точности как спектакль. В это время вы уже так устали, что почти больны; на следующий день вы расслабляетесь, а на третий вполне готовы к бою. После первого представления начинается настоящая и серьезная работа по заполнению пробелов. Это был всего лишь ваш набросок – не потому что вы так распорядились временем, а просто в любом случае нет ничего лучше представлений перед публикой для того, чтобы довести до блеска детали, неосязаемые нюансы, а ведь они так красивы.
Усовершенствование роли может занимать много времени. В случае необходимости я меняю прическу, сценические костюмы и так далее. Хотя моя игра и рождается из музыки, инстинкт тоже имеет определенное значение. Тут, наверное, играет роль греческая кровь, она говорит во мне, ибо вне оперной сцены я нисколько ничего такого не чувствовала. Однажды я была весьма удивлена, наблюдая за тем, как греческий актер-продюсер Минотис репетировал греческий хор из «Медеи» Керубини, в которой я играла (Медея ведь сама-то не гречанка). Я вдруг заметила, что они делают те же самые движения, что и я делала за несколько лет до этого в «Алкесте». Я никогда не видела греческой трагедии. В Греции я провела, в общем-то, лишь годы войны и училась только пению. Ни на что другое у меня не хватало ни времени, ни денег, но при этом мои движения в роли гречанки Алкесты были точно такими же, как движения греческого хора в «Медее». Вот это, должно быть, и называется инстинктом.
Помню, что еще ребенком я почти не двигалась, зато чрезвычайно много наблюдала. В молодые годы учения в Афинской консерватории не знала, куда девать руки. В то время мне было всего четырнадцать лет, и Ренато Мордо, итальянский постановщик театральных оперетт, дал мне два совета, которые я запомнила на всю жизнь. Один – вы должны двигать рукой всегда и только в унисон с вашей душой и сознанием, странно это звучит, но это несомненная правда. Другой – когда ваша коллега по сцене поет свою партию, обращаясь к вам, в этот момент вам следует попытаться забыть все, что вы уже знаете наперед (ведь вы отрепетировали эту роль) и что собираетесь ответить. Разумеется, вы ответите так, как написано в либретто, но тогда вы сделаете это так, словно такая реакция как в первый раз. Естественно, только этих советов не будет достаточно – они важны вкупе с остальным умением.
То же со сценическими жестами. Сегодня вам захочется сделать жест, который завтра может показаться неестественным; а если он выйдет у вас неестественным, нечего и думать убедить публику в правдивости образа. Мои жесты никогда не были продуманными. Они обусловлены партнерами-коллегами, музыкой; той манерой, в которой вы двигались до этого; жест порождает другой жест, как реплика в беседе порождает другую реплику. Они всегда должны быть искренним производным этого мгновения.
Однако, даже при всей необходимости такой логики спонтанности, самое важное предварительное условие для актера (а оперные певцы – это актеры) в том, чтобы отождествить себя с персонажем, так, как это уже сделали и композитор, и либреттист, иначе ваше исполнение окажется малоубедительным и недостойным, даже если поверхностному взгляду оно покажется блистательным и впечатляющим. Вам обязательно нужно выучить каждую вокальную модуляцию, каждый жест, каждый взгляд – тут незаметным другом выступит ваш инстинкт, он позволит вам верно держать курс. Однако вы ничего не добьетесь, если ваши упражнения однажды раз и навсегда не перейдут уже на сцене в полное перевоплощение, новую манеру переживания, новую манеру жить. Иногда это так тяжело, что вы почти отчаиваетесь – это все равно что пытаться открыть сейф, не зная шифра. Но вы не должны бросать упражнения. Следует продолжать и пробовать все возможности. Это одна из самых волнующих сторон искусства: всегда появляются новые детали, новые озарения, порожденные глубоким творческим поиском.
И еще наш долг – осовременивать подход, чтобы придать опере дуновение свежести и новизны. Уберите избыточные движения и некоторые слишком длинные повторы (повторение мелодии редко бывает по-настоящему правдивым), и это самый короткий путь к достижению цели и самый лучший – а вы непременно должны помнить, какой цели хотите достичь. Общее правило – когда вы говорите что-то в первый раз, пусть этот раз окажется и единственным – старайтесь не рисковать вторично.
Еще мы должны правильно исполнить написанное композитором, но в такой манере, чтобы восприняла публика. Еще и потому, что сто лет назад публика была другой, она привыкла иначе думать, иначе одеваться. Сегодня мы должны считаться с этим. Мы вносим изменения, чтобы обеспечить опере успех, всячески сохраняя ее атмсферу, поэзию, мистицизм, который и лежит в основе ее театральности. В этом нет ничего старомодного, чувство всегда было настоящим и глубоко переживаемым, и искреннее чувство таким всегда и будет. Пение – это не акт гордыни, а попытка вознестись на те вершины, где царит одна лишь гармония.
Недостаточно иметь только прекрасный голос. Что это, собственно, значит? Для исполнения любой роли вам потребуется использовать тысячи красок – чтобы изобразить счастье, радость, печаль, гнев, страх. Как можно передать все это одним только голосом? Даже если вы иногда поете жестко, как бывало со мной, вам все равно требуется выразительность. Ее необходимо достигать, даже если люди не понимают этого. Но пройдет время – и они поймут, ибо вы сами и убедите их в том, что делаете.
Известно, что многие считают искусство пения прежде всего превосходным звучанием, блистательным умением исполнять высокие ноты, и больше ничем. И хотя я скорее была бы последней из тех, кто неодобрительно отозвался бы о таких вокальных исполнениях, они все-таки скорее поверхностны в том случае, если их рассмаривать в отрыве от всего остального. По моему мнению, это именно то, что каждый ученик обязан освоить до того, как перейдет на последний, – нет, на предпоследний курс учебы в консерватории. В результате – студент должен правильно использовать технику исполнения ради достижения выразительности (единственная причина для овладения этой техникой). Но в процессе превращения из технического исполнителя в артиста неизбежны моменты, когда звучание не может и не должно быть совершенным. Во всяком случае, физически невозможно поддерживать совершенное звучание и при этом точно передавать то, что вы должны выразить. Иначе говоря, даже некоторые высокие ноты будут звучать пронзительно, иногда нарочито, а иногда – как расплата за хорошую экспрессивность. Это, конечно, напрямую зависит от того, что вас больше заботит – собственно искусство или ваш личный эгоистический успех, который, в сущности, нельзя назвать настоящим успехом. Человеческий голос, если он служит искусству с абсолютной преданностью, не способен всегда петь на высоких регистрах без пронзительности звучания. Вы не можете использовать художественную выразительность как предлог для плохо выраженной интонации и высоких нот. Нас здесь интересует только то, насколько исполнение высоких нот служит художественной выразительности, которая только и является целью всех артистов.
Высокие ноты важны так же, как и все остальные. Композитор вписывает их, чтобы выразить чувство данной минуты, когда эмоция достигла пика. А поэтому такие высокие ноты вовсе не обязательно петь в одной и той же манере; недостаточно того, чтобы высокая нота была лишь точно звучащей и с хорошим резонансом.
Большая часть современных опер скорее раздражает нервную систему, отнюдь ее не успокаивая; это и мешает мне петь в таких операх. Понятно, что в некоторых современныхоперах есть своеобразная притягательность; но мне кажется, что не это называется музыкой. Даже самая драматичная музыка должна быть подчинена простоте и красоте мелодической линии.
Норма
Я люблю все роли, какие мне довелось спеть. Виолетта, Анна Болейн, Медея… Да, одно время я была без ума от роли Федоры, список можно продолжать, сами видите, я всегда люблю ту самую роль, над которой работаю в настоящий момент. Но с Нормой все не так. В ней много от меня самой. Норма может показаться очень сильной, иногда жестокой, но на самом деле она овечка, которая рычит как лев; это женщина рассерженная, и она с гордостью демонстрирует собственные чувства, в финале доказывая, что не способна на озлобленность или несправедливость в той ситуации, за которую сама же должна быть в ответе. И в «Норме» я плакала настоящими слезами.
Я думаю об этом, когда просыпаюсь по ночам. В первой сцене «Нормы» совершенно необходимо представить персонаж под возвышенную мелодию Беллини, а не с помощью разрозненных красивых звучаний. В Норме гораздо больше от исступленной женщины и матери сыновей своего римского любовника, нежели от пророчествующей полубогини, какой ее знают одни лишь друиды. Вправду ли у нее предчувствие, что римляне сами навлекут на себя свое поражение? Как у женщины, философски рассудившей, думаю, что да; а вот как у полубогини – не уверена, пусть даже позднее она оказывается правой. Сама она не считает себя полубогиней. Если когда-нибудь она и верила в такое, то лишь потому, что ей это внушили, но все рухнуло, когда она влюбилась в римлянина и, став матерью, нарушила все священные обеты целомудрия. Она пытается лишь выиграть время, пользуясь своей