Однажды ко мне зашел бледный, плохо одетый и чумазый как угольщик мальчик – он утверждал, что ему поручено явиться ко мне по приказу офицера британского командования. Я, перепугавшись и заподозрив ловушку, попыталась довольно грубо его выставить; но он оказался ужасно настойчивым, чуть ли не агрессивным, так что мне пришлось смириться и выслушать его. Он действительно был тайным агентом британцев, которые послали его, чтобы умолить меня вернуться, они опасались за мою жизнь и изумлялись, что коммунисты до сих пор меня не арестовали. Ему пришлось долго меня уговаривать, но в конце концов он убедил меня, что я во что бы то ни стало должна вернуться в английскую зону, и я тут же позвонила доктору Папатесте, попросив его позаботиться о маме.
Наша квартира (мои мать и сестра все еще живут в ней) выходила на красивый проспект, ведущий к площади Конкордия. Но в моих воспоминаниях он остался таким, каким я увидела его тем утром, – серым и безмолвным, густо усыпанным осколками и щебнем, выпавшим из разлетевшихся вдребезги окон при непрерывных пулеметных обстрелах. Ужасная, удушающая тишина длилась недолго, ее ежеминутно прерывала чудовищная «стрельба по невидимой цели», – коммунисты повторяли такие обстрелы через равные промежутки времени, и под них мог попасть кто угодно, – они и были специально предназначены, чтобы действовать людям на нервы. Мне и сейчас трудно понять, как я, охваченная отчаянием, умудрилась пробежать под шквалом огня по разгромленному городу и добраться целой и невредимой до британской штаб-квартиры.
Я описываю этот эпизод только для того, чтобы продемонстрировать, что я не преувеличиваю, когда я говорю – и вы еще не раз это прочтете – что Господь всегда приходил мне на помощь. И знаете, кто встречал меня у трапа в Нью-Йорке? Тот, кого я меньше всего ожидала увидеть: мой отец, который узнал новость о моем прибытии из одной грекоязычной газеты, выходившей в Америке. Нет, мне не под силу описать то бесконечное облегчение, с которым я наконец прижалась к нему. Обнимая его как будто он уцелел после катастрофы и плача от радости у него на плече. Я уже говорила, что отец был вовсе не богат; но в течение полутора лет, которые я прожила с ним, он обращался со мной, как королевой, чтобы хоть как-то сгладить то, что мне пришлось выстрадать. Он обставил мне новую комнату, подарил элегантную обувь и одежду. Я была счастлива, и понемногу начала вновь обретать веру в себя, потому что всякий раз, когда греческий корабль становился на якорь в порту, моряки и офицеры спешили к нам домой, чтобы поприветствовать «знаменитую певицу Марию Калогеропулу» и рассказать отцу, как многие из них, во времена «Фиделио», ходили пешком от Пирея до Акрополя (настоящее безумие, – кто знает Афины, тот поймет), наплевав на немецкие облавы, просто чтобы меня услышать. Их слова согревали мне душу: в то время, как вы помните, я думала только об учебе и о том, как заработать на жизнь, эксплуатируя свой природный вокальный дар, и даже не осознавала, что постепенно росла моя слава и популярность у публики. Воодушевившись таким признанием, я набралась мужества и решила завоевать себе место в Нью-Йорке. В конце концов, – повторяла я себе, – я певица, у которой за плечами семь лет напряженной карьеры. Я наивно надеялась, что найду ангажемент[21]. Но кто в Америке знал бедную маленькую Грецию? Кто захочет прислушаться к девушке двадцати одного года? Вскоре я с горечью поняла, что придётся начинать всё сначала.
В те дни, слоняясь без дела, я часто заходила в аптеку к отцу, и именно там ее владелец однажды познакомил меня с бывшей певицей, которая пригласила меня к себе, чтобы я послушала ее учеников и высказала свое мнение. Я проводила у нее по три-четыре часа каждую субботу; иногда помогала ей, давая советы ученикам. Помню, как-то в одну из этих суббот – незадолго до Рождества – некто Эдоардо Багарози зашел навестить эту бывшую певицу, его приятельницу, и поздравить ее с наступающим. Меня попросили спеть. Внимательно послушав меня, Багарози предложил мне принять участие в его оперном сезоне, с рабочим названием «United States Opera Company» – «Опера Соединенных Штатов». Он обещал, что я буду примадонной в «Турандот», и, возможно, также в «Аиде»[22].
Тем временем мне удалось записаться на прослушивание в Метрополитен; но мы не сошлись во мнениях с дирекцией, предложившей мне партии, на мой взгляд не подходившие мне в то время, а именно «Фиделио» (я не хотела петь по-английски) и «Баттерфляй», от которой я твердо отказалась, будучи убеждена, что слишком «пышная» для этой роли[23]. Я и на самом деле весила восемьдесят килограммов, а восемьдесят килограммов – это многовато, хотя и не слишком, для женщины ростом 1,72 метра[24]. Я получила и другие предложения, и от них тоже решила отказаться, и тогда Эльвира де Идальго рекомендовала меня Романо Романи, педагогу знаменитой Розы Понсель[25], который на мою просьбу об уроках ответил: «Не вижу в этом необходимости, вам сейчас главное работать.» Меня также прослушал бедный маэстро Мерола из Сан-Франциско, и осыпав меня комплиментами, завел хорошо мне знакомую песню: «Вы так молоды… как я могу рассчитывать на вас… какие у меня гарантии… «И заключил свою речь такими словами: «Сначала сделайте карьеру в Италии, тогда я вас ангажирую». – «Спасибо, – ответила я, огорченным и раздраженным тоном, – от души вас благодарю, но, когда я сделаю карьеру в Италии, вы наверняка мне больше не понадобитесь.»
Я хорошо помню, что в то время не вылезала из кинотеатров, но не из любви к кино, а просто чтобы не сойти с ума от мучительных мыслей о своем неопределенном будущем… Наконец-то пришло время петь «Турандот» с United States Opera Company. Но в последнюю минуту сезон отменили из-за недостатка финансирования. Тогда на моих глазах впали в нищету мои знаменитые коллеги – Гальяно Мазини (бывший на пике популярности), Мафалда Фаверо, Хлоэ Элмо, теноры Инфантино и Скаттолини, баритон Данило Чекки, Никола Росси-Лемени, Макс Лоренц, сестры Конечны, артисты Парижской оперы, бедный маэстро Файлони и другие, чьих имен я уже не помню. Они поспешно организовали концерт, чтобы заработать на обратный путь, и на следующий же день вернулись домой все итальянские певцы, кроме Росси-Лемени, который остался в Нью-Йорке, соблазнившись расплывчатыми обещаниями работы. Надеясь на лучшее, мы с ним занимались вместе в квартире Багарози, потому что у меня дома не было пианино, и Росси-Лемени сказал мне в один прекрасный день: «Меня только что ангажировали на следующий сезон на «Арену ди Верона»[26], и я слышал, что Джованни Дзенателло, знаменитый тенор и генеральный директор Арены, никак не может найти Джоконду по своему вкусу. Хочешь, я попрошу его тебя прослушать? Он живет здесь, в Нью-Йорке, и это можно устроить прямо сейчас». Я, естественно, согласилась. В то время слово «Верона» было лишено для меня всякого смысла. Никогда бы не подумала, что в этом городе, который сейчас так мне дорог, будет положено начало самым важным событиям в моей жизни. Позже я расскажу, что именно в Вероне познакомилась со своим будущим мужем, в Вероне состоялся мой первый итальянский триумф, в Вероне меня представили Ренате Тебальди.
Итак, я поехала к Дзенателло и ушла от него с контрактом на «Джоконду»[27], с гонораром 40 000 лир[28] за представление. Хоть мама и знала, что мы с отцом не купались в роскоши – напротив, еле сводили концы с концами – она во что бы то ни стало захотела вернуться в Нью-Йорк и, чтобы оплатить ей это путешествие, мне пришлось одолжить денег у моего крестного, профессора Леонидаса Лантзуниса, заместителя директора ортопедической клиники Нью-Йорка. Когда я собралась уезжать в Италию, я была вынуждена обратиться к нему снова.
И вот я опять пускаюсь в плавание, как водится с пустым кошельком (у меня было всего 50 долларов, отец не мог дать мне больше), почти без вещей (зимнюю одежду я оставила маме), но – иначе и не скажешь – с огромным багажом надежды и робкой радости, присущей тем, кто чуть ли не с ужасом наблюдает, как материализуется их мечта, казавшаяся несбыточной. 29 июня 1947 года я сошла на берег в раскаленном от жары Неаполе, в сопровождении Росси-Лемени и сеньоры Луизы Багарози, жены Эдоардо, решившей начать карьеру певицы в Италии. Мы оставили чемоданы на складе в Неаполе, собираясь забрать их позже, и налегке отправились поездом в Верону. Мы достали только одно свободное место, и всю ночь просидели на нем, сменяя друг друга, и так и не сомкнув глаз, потому что стоящие нетерпеливо поглядывали на стенные часы в ожидании своей очереди. В день моего прибытия в Верону ко мне в отель «Академия» приехали мой бедный друг Гаэтано Помари, заместитель интенданта[29] «Арены», и Джузеппе Гамбато, вице-мэр и любитель искусств. Они пригласили меня на ужин в мою честь, который должен был состояться на следующий день. Я, разумеется, согласилась, и там, не прошло и суток после того, как я ступила на итальянскую землю, я пожала руку своему будущему мужу Джованни Баттисте Менегини. Позвольте мне здесь подробно рассказать о встрече с мужчиной моей жизни: эту главу своей истории все женщины вспоминают с особым удовольствием. В то время мой муж жил под одной крышей с бедным Помари, потому что его квартиру конфисковали во время войны; будучи страстным поклонником оперы, он с готовностью принимал участие в долгих дискуссиях, которые всегда предшествовали открытию сезона в Вероне. Накануне моего приезда, он в шутку спросил: «Какую миссию вы возложите на меня по случаю «Джоконды»? Позвольте мне на этот раз отвечать за балерин. – Вот уж нет, – ответили ему организаторы, – ты займешься примадонной, эта американка приезжает завтра, и мы как раз рассчитывали передать ее под твою опеку».