властью и философией, чтобы умиротворить свирепых друидов, когда те требуют выступить войной против угнетателей-римлян. И вот, когда наконец она одерживает над друидами верх, – после этого и звучит «Каста дива», мольба о мире, в которой Норма просит помощи и совета у богини целомудрия. В последнем акте Норма уверена, что ситуация под ее контролем, но внезапно нахлынувшие чувства заставляют ее потерять голову. Но и тогда она остается благородной до конца, и ее благородства хватает на то, чтобы освободиться, не превратившись в обиженную сентиментальную дурочку. Вот в чем ее очищение.
Медея
Поначалу я представляла Медею статичным персонажем, предводительницей варваров, которая с самого начала знает, чего хочет. Однако со временем я стала лучше понимать ее; Медея определенно персонаж чрезвычайно злой, но Ясон еще хуже. Она была права в мотивах, но не в деяниях. Причесываясь поаккуратнее, я пыталась придать ей более человеческий облик, чтобы лучше подчеркнуть живость ее женского естества. Я представляла ее необузданной, тихой с виду и очень сильной внутренне. Счастливые дни с Ясоном канули в прошлое; теперь ее пожирают страдание и ярость. Когда я пела эту роль в первый раз, мне казалось важным сделать Медее изможденные щеки и негнущуюся шею. В ту пору я выглядела гораздо более округло, и меня не устраивало, что у меня никак не получалось сыграть ее такой. Я пыталась, как только могла, изображая это с помощью отемняющего грима шеи. Скажем ясно и сразу – Медея не гречанка. Многие, и даже среди критиков, ошибочно утверждали, будто в моей Медее нет абсолютно ничего греческого, хотя по крови-то, смею напомнить, я натуральная гречанка. Медея – единственный персонаж в этой опере, который негреческого происхождения. Она царевна варварской Колхиды – цивилизованные греки отказываются считать ее равной себе. Медея-гречанка просто уничтожила бы драму. Убийство детей – не только отмщение, это еще и главным образом способ уйти из мира, чуждого ей, в котором она не может больше жить. Для Медеи и ее племени смерть – не конец, а лишь начало новой жизни. Ясон же вместо богатства и власти получает в наследство мир хаоса.
Травиата
Я любила Виолетту за ее сильное чувство собственного достоинства и благородство и в конце концов пришла к очищению, сумев не стать обиженной сентиментальной дурочкой. Она молода и красива, но весь первый акт ее главное несчастье то и дело напоминает о себе. «Ах, любовь моя, да кому до этого дело!» – иронически усмехается она, хотя ей самой вовсе не до смеха. Когда гости уходят, она продолжает размышлять о своей жизни. Доселе она не знала, что такое любовь, боясь, что это чувство разрушит ее эгоистическое существование, полное легкомысленных наслаждений. И когда любовь настигает ее, она поначалу сопротивляется, но быстро открывает в себе способность отдавать.
Во втором акте она больше не смеется, хотя здесь единственный миг ее подлинного счастья. Я всегда старалась показать ее моложе и полной надежды в начале этого акта, до первой трети сцены с Жермоном, после которой до нее наконец доходит, что она погибла: «Да, я боролась, но надо было осознавать, что из этого ничего не выйдет». Она согласилась принести жертву, которой от нее требуют, ибо в те времена даме полусвета невозможно было вступить в высшее общество, но еще и потому, что слабость из-за болезни отняла у нее силы для дальнейшей борьбы. По мере развития драмы Виолетте следовало бы двигаться все меньше из-за ее недомоганий. Поэтому и музыка становится более драматичной. Конечно, я могу позволить себе немножко движений. В последнем акте я делала жест, как будто хотела выхватить что-то у парикмахерши, но рука бессильно падала: я была не в силах. Вдобавок из-за самой природы недуга Виолетты – и это одна из важнейших черт этой роли – дыхание должно становиться все прерывистей, а в голосе появляться легкий оттенок усталости. Чтобы передать это состояние моей героини, я очень много работала. Все сводится к проблеме дыхания. Чтобы петь с таким оттенком усталости в голосе, необходимо владеть чисто горловым звучанием – а это очень опасная работа, но уметь ее делать надо обязательно. Любое истинное искусство опасно и требует большого труда. В этом случае я горжусь тем, что мне это удалось. Некий критик[401], кажется, в Лондоне в 1958-м, по невнимательности высказал мне один из самых лучших комплиментов за всю мою жизнь: он написал, что «Каллас в «Травиате» выглядит усталой», особенно в последнем акте. В работе над голосом Виолетты я годами искала именно такой болезненный и усталый оттенок.
Аида
Для певицы такого уровня, как я, обладающей хорошими навыками бельканто, «Аида» в исполнительском плане легка. Конечно, вам потребуется известное терпение. Я очень любила этот персонаж, но сопереживание мое было весьма ограниченным. Она не слишком изобретательна, может быть чересчур инертна, и вследствие этого недостаточно возбуждает сочувствие. Из нее можно кое-что создать, но возможности довольно быстро исчерпываются. Если певица будет только демонстрировать плавность звучания, это, конечно, произведет впечатление, но ненадолго, и сама Аида станет незначительным персонажем в той драме, где ей уготована главная роль, несмотря на ее недостаток изобретательности, источником драмы должна быть именно она. Вот почему акцент так часто переставляют на Амнерис, притом совершенно напрасно.
Тоска
«Тоска» слишком реалистична. Второй акт – это я и вовсе называю «гран-гиньоль». В первом акте героиню если и нельзя назвать истеричкой, то она по крайней мере очень нервная и встревоженная. Она появляется с возгласом: «Марио, Марио!» Если судить о ней непредвзято – она просто зануда. Да, очень влюбленная. Ее интересует только Каварадосси. Она чрезвычайно неуверена в себе. Вот почему с годами я стала подчеркнуто играть в ней нетерпение. Единожды догадавшись о причинах ее поведения, я увидела его под другим углом.
Пуччини я люблю, но должна признаться, что все-таки не до такой степени, как Беллини, Верди, Доницетти или Вагнера. Когда-то я была без ума от «Мадам Баттерфляй» и любила записывать Мими [в «Богеме»] и Манон Леско. Все артисты отдают должное большому значению театра Пуччини, но я должна сказать, что даже сейчас, после того как я десять лет уже не пою «Тоску», второй акт для меня по-прежнему «гран-гиньоль»[402]. Но когда я стою на сцене, то люблю все, что согласилась петь.
Турандот
«Турандот» – это другая история. Люди хотели видеть меня в этой роли, поскольку я – сильное драматическое сопрано. В те времена найти певицу на эту роль было нелегко – немного существовало сопрано, способных ее спеть. Это был вызов, а если учесть, что я была молода и никому еще не известна, то еще и неплохая возможность сделать себе имя. Я пела эту роль много где – и в Италии, и в Аргентине, – но, благодарение богу, а точнее сказать чуду, в Венеции поставили тогда «Пуритан». И вот прошло немного времени, и я отказалась от «Турандот», как отказывалась, бывало, и от других ролей. Но тут не нужно заблуждаться. Я вовсе не ненавидела «Турандот». Скажем так, я не слишком горячо ее любила, и она не принесла ничего хорошего моим голосовым связкам в молодые годы. Кроме того, роль слишком статична. Разумеется, персонажа нужно играть голосом, но тут было еще и дополнительное ограничение в средствах. И потом передо мной распахнулся такой разнообразный выбор ролей, с которыми я могла отождествить себя и музыкально, и психологически.
Моцарт
Моцарта должны исполнять сильные драматические голоса. Тихие голоса не наполнят его музыку убедительностью. Дон Жуан намного интереснее донны Анны. Я не принижаю его музыку, но эта женщина поистине ужасающе скучна. Донна Эльвира поинтересней – но ненамного. Она не признает, когда ей говорят «нет». А спеть Царицу Ночи или Графиню я никогда даже и не мечтала. Это не значит, что роли нехороши. Артисту, чтобы исполнить роли полноценно, необходимо ощущать эмпатию к своим персонажам. Моцарт, вне всяких сомнений, был чрезвычайной гениальности человек, и я не могу представить себе мир без него. Но в общем и целом его оперы не возносят мой дух до самых небес. Зато я страстно люблю его фортепьянные концерты.
Онассис
Моя дружба с Аристо – благословение судьбы. В то время [1959] я была очень усталой и несчастной, и согласилась приехать на «Кристину» только чтобы сделать приятное своему мужу, который очень этого хотел. Быть может, подсознательно и я надеялась, что смена обстановки и отдых в новых условиях (а мой врач, кстати, настоятельно рекомендовал мне морской воздух) пойдут на пользу и моему здоровью, и моим чувствам к мужу в те годы. Но вышло совсем наоборот.
Потому что с самого начала плавания я разглядела в Аристо друга такого типа, которого всегда искала. Не любовника (за все годы, пока я была замужем, такая мысль никогда даже не закрадывалась мне в голову), а кого-нибудь сильного и искреннего, на кого я смогла бы рассчитывать, чтобы он помог мне решить проблемы с мужем, уже какое-то время существовавшие. Я не знала больше никого, кто мог бы и был готов оказать мне такую поддержку. Может быть, я никогда не имела ни времени, ни стремлений заиметь столь близких друзей, потому что всегда с исключительным самопожертвованием предавалась работе. Я верила, что муж ведет все мои дела, кроме артистических, – это уж были исключительно мои владения, – и что он приободрит меня и защитит во всем, чтобы я могла уединиться от повседневных хлопот. Может показаться, что с моей стороны это было эгоистично. Возможно, так оно и есть, и тем не менее это был единственный способ сделать так, чтобы я служила искусству с любовью и искренностью. Взамен я отдала мужу с самого начала наших отношений всю любовь и уважение, каких только ждут от примерной супруги. Такой тип отношений был мне необходим, но только при условии, что его по умолчанию соблюдают обе стороны.