За несколько месяцев до плавания я попыталась было довериться одному другу (который имел отношение к моей работе), полагая, что он мог бы помочь мне не избавиться от мужа, а лишить его тотального контроля за моими финансами. Не уверена, что все объяснялось его неспособностью или настороженной сдержанностью по отношению к чужим делам, но он уклонился от моего зова на помощь, назвав мою проблему банальной и убеждая меня не слишком тревожиться. Можете вообразить, в каком расположении духа я находилась, когда начала оценивать необыкновенные качества Аристо. В предыдущие встречи я была скорее равнодушна к нему – а мы встречались уже четыре или пять раз. В Монте-Карло, откуда стартовало наше плавание, я подпала под его обаяние, но больше впечатления на меня произвели сила его личности и то, как умел он овладеть всеобщим вниманием. Он не только был полон жизни – он был самим источником жизни. Даже в те краткие мгновения, что выпали мне еще до разговора наедине (нас было на борту «Кристины» около дюжины человек, и все внимание Аристо отдавал Уинстону Черчиллю – человеку, которого боготворил), меня уже начинало одолевать чувство странной расслабленности. Я обрела друга, того самого друга, какого не имела никогда прежде и в котором так отчаянно нуждалась. Дни проходили за днями, и у меня крепло ощущение, что Аристо способен выслушивать рассказ о проблемах ближнего и поддерживать его. Нашей дружбе пришлось выждать пару недель, и наконец мы скрепили ее. Наши относительно краткие беседы на «Кристине» всегда заканчивались одним и тем же: взаимным обещанием вернуться к разговору позднее.
Как-то вечером, после долгого и разнервировавшего меня спора с мужем, который все говорил и говорил о моих ближайших контрактах, я встала и вышла на палубу подышать воздухом и побыть одна. Я впервые оставила мужа так поздно ночью одного, но просто больше не могла. С тех пор как начались мои разрывы с крупными театрами, то есть уже около восемнадцати месяцев, Баттиста только и говорил о моих контрактах – причем куда больше о необычайно возросшей их цене, нежели о художественном уровне соответствующих предложений – при этом хвастаясь тем, какой он блистательный бизнесмен.
В это же время я случайно обнаружила, что мой муж втайне делает весьма существенные вложения только ради собстивенной выгоды, беря из тех денег, что лежали на нашем общем счете; вложения полностью покрывались моими доходами. Когда я потребовала отчет обо всем этом – не беспокоясь о деньгах, а поинтересовавшись причиной, – он только приказал мне помалкивать, сказав, что все это плод моего воображения и все финансовые дела касаются лишь его одного. Поскольку у меня тогда было множество иных проблем, я попыталась – и до некоторой степени не без успеха – не обращать внимания на столь странное поведение мужа. Однако мое доверие к нему было почти подорвано. Все, что мне тогда было так необходимо, – это кто-нибудь, способный помочь мне понять мое положение.
Ну вот, теперь возвращаюсь на борт «Кристины». Когда в тот вечер я вышла на палубу, то увидела Аристо: он стоял и вглядывался в ночное море. Пальцем он указал на какой-то остров вдали, думаю, это была Митилена. Несколько минут нам очень нравилось стоять и молчать вместе. Потом – кажется, первой заговорила я, – мы оба принялись философствовать о жизни вообще. Хотя он получил от жизни все что хотел, – а это был очень трудолюбивый человек и невероятно решительный, – ему казалось, что от него ускользнуло нечто жизненно важное. В душе он был моряком.
Я слушала его и находила в его рассказах много схожего с моей жизнью. Уже на рассвете вернулась я в свою каюту. Уверена – именно в тот вечер началась наша настоящая дружба. Вдруг мое отчаяние и ужасная раздражительность, свойственная мне уже несколько месяцев, почти развеялись как дым. Мне ни малейшего удовольствия не доставляли ссоры с театрами, они только огорчали меня и лишали иллюзий, ибо их вполне можно было избежать. Даже будь я спокойней и действуй я не исходя из капризов – Баттиста мог бы разруливать эти ситуации с большей дипломатичностью. Это было начало конца нашего брака, а причиной был не Онассис и не вопрос денег.
Что делать, если не можешь доверять собственной матери или мужу? Я относилась к нему [Менегини] как к своей защитной ширме – охране от передряг внешнего мира… И он так и поступал поначалу, до тех пор, пока моя слава не ударила ему в голову. Баттисту интересовали только деньги и социальное положение. Он действительно создавал мне множество проблем… проблем, которые сам он решить не мог… Он не был тонким психологом, ему не хватало дипломатичности. И вот наконец его методы неожиданно раскрылись передо мной, и мне же пришлось расплачиваться за последствия.
Когда я сказала мужу на борту «Кристины», что обрела в Онассисе большого и духовно близкого друга, он в ответ не проронил ни слова, хотя я почувствовала, что он просто в ярости; не столько в отношении меня самой, сколько от самой мысли, что у меня появилась духовная поддержка, которой уже так давно недоставало в моей жизни. Происшедшее далее подчеркивает это.
Аристо поддержал меня, и я была уверена, что наконец нашла мужчину, которому могла довериться, который дал бы мне добрый, беспристрастный совет. Вспомните, я ведь уже почти утратила доверие к мужу; кто же будет чувстсовать себя счастливым, если его пусть даже и любят, и ценят, но только за возможные «капитальные вложения». Мне стало невыносимо продолжать так и дальше. С другой стороны, мне была необходима защита истинного друга – и, должна повторить снова, не любовника.
Наша дружба крепла по мере того, как разлад с мужем становился все сложней. (Немного повертевшись у кормушки, Баттиста показал свое истинное лицо, без всяких экивоков заявив: ему необходим тотальный контроль за моими финансовыми делами.) Впоследствии наши отношения [мои отношения с Аристо] стали горячее, но эта связь перешла в физическую близость только после разрыва с мужем – или, точнее, после того как мой муж порвал со мной – и после того как Тина Онассис решила покончить со своим браком.
Я была воспитана в греческих моральных устоях 20-х и 30-х годов, и сексуальная свобода, равно как и отсутствие оной, никогда не составляло проблемы. В то же время я всегда оставалась старомодной и романтичной.
Да, наша любовь была взаимной. Аристо был обворожителен, прям и смел, а его мальчишеская шаловливость делала его неотразимым, и очень редко – трудным и неуступчивым. В противоположность некоторым из своих друзей, он умел проявить чрезвычайное великодушие (и я отнюдь не имею в виду один только материальный аспект), и никогда – скаредность. Настойчивый – да, он был таким, и сварливый, как большинство греков, но даже и в таких случаях всегда в конце концов остывал и умел выслушать точку зрения собеседника.
Да, правда, мы с Аристо иногда и спорили. Я далеко не сразу смогла просто принять все это как должное и чувствовала себя несчастной и разгневанной. Положение ухудшалось, ибо я становилась обидчивой и немного надменной, и, видимо, напрасно воспринимала некоторые поступки и слова как отказ. Старая поговорка, что фамильярность порождает презрение, была слишком жива в моем сердце. Видите ли, до встречи с Аристо в моей жизни никогда еще не бывало любовных ссор, и, будучи от природы скромной и замкнутой, (когда я не на сцене), я начинала терять чувство юмора – хотя и особенно им не обладала. Если не смеяться над собой, жизнь приобретает зловещий оттенок. Это потребовало времени, но, единожды приняв эту незнакомую грань его личности, я в конце концов более или менее приняла ее, даже если иногда и осуждала.
Аристо получил необычное воспитание. Семья была зажиточной и культурной и, хотя и греческой, все-таки занимала важное положение в турецком обществе до катастрофы в Смирне. Еще молодым человеком он повидал и испытал много страданий и выжил только благодаря своему уму. Став зрелым мужчиной и сверхудачливым бизнесменом, он в другом, в личной жизни, говоря относительно, таким удачливым не оказался. Он любил подтрунивать, но когда кто-нибудь так же пытался подтрунивать над ним, напрашиваясь на комплимент, то иногда вел себя как противный школяр.
Как-то на ужине – кажется, у «Максима», – мы расслабленно сидели в приятной компании, и все, казалось, были в веселом расположении духа, – одна из самых ближайших наших подруг, Мэгги Ван Зюйлен, решила нас поддразнить и сказала так: «Сдается мне, что вы, голубки, частенько занимаетесь любовью», или что-то в подобном роде. «Нет, мы никогда», – с улыбкой парировала я и взглянула на Аристо. Его реакция оказалась неожиданной. Ни с того ни с сего и, к счастью, по-гречески, он заявил, что, будь даже такая возможность, он занялся бы любовью все равно с кем, только не со мной, пусть даже это была бы последняя женщина на свете. Я была весьма раздосадована – не только его словами, но и той манерой, в которой он их сказал, – особенно когда увидела, что и среди сидевших за столом были понимавшие по-гречески. Хуже всего то, что, чем больше я пыталась заставить его замолчать, тем он все громче кричал. Только через несколько дней я осмелилась напомнить ему про этот случай. Он ответил, что сам тогда смутился больше всех. Я объяснила: сказанное мною было нормальным и явным смягчением, за которым явно скрывался противоположный смысл. «Ладно, – отвечал он, – а мой ответ был нормальным преувеличением, в основе которого то же самое, и даже подоходчивей: тот же противоположный смысл».
Бывали и другие похожие случаи. Он хорошо владел английским, особенно деловым английским – но в обычном разговоре, если приходилось спорить, мог показаться резким, подчас даже грубым; его английский был буквальным переводом с греческого, на котором он мыслил, при своей восточной ментальности. Этим объяснялся и относительный недостаток утонченности в его общении с близкими друзьями. Утонченность в общении он считал притворством, если не натуральным лицемерием, и рассчитывал, что я буду ему возражать и отвечать тем же. Это не потому, что он был мачистом. Наоборот – он очень любил женское общество и, сказать по правде, всю жизнь доверял женщинам больше и предпочитал вверять свои секреты чаще, чем мужчинам. Возможно, тому есть психологическое объяснение. Он лишился обожаемой матери в шестилетнем возрасте, и воспитывала его в осн