овном чудесная бабушка по отцовской линии, по-видимому, женщина умнейшая, с великолепным философским складом ума. Отношения с отцом были сложнее. Между ними все было хорошо до тех пор, пока они не поссорились из-за того, что его отец обрушился с несправедливыми упреками за те тяжелейшие и увенчавшиеся успехом усилия, какие Аристо предпринял, чтобы освободить их из турецкого концлагеря. Аристо был обвинен в напрасной попытке подкупа турецкой стражи, которой пообещал слишком много денег.
А тем контрактом на съемки фильма Аристо[403] хотел заниматься сам, и то замечание, преувеличенно грубое, он сделал словно подмигивая мне, давая мне повод встать и выйти, позволив ему самому разрулить ситуацию. Это было уже не в первый раз, однако он удивил меня, когда сказал о ночных клубах. Потом мы посмеялись над этим, особенно когда он объяснил, что этим хотел изобразить меня, то есть мою манеру импровизировать и двигаться на сцене. Скажем наконец правду: в делах ему не было равных. Я как деловая женщина скорее наивна, я всегда придавала первостепенное значения ценностям художественным. Профессионалы кинематографа, включая продюсеров, естественно, предпочитали вести переговоры со мной. Если б им удалось меня залучить, они считали бы это своим достижением, и тогда Аристо вложил бы любую сумму, какую бы у него ни попросили. И он бы так и поступил, если б вложение оказалось разумным. Но именно я тогда дала задний ход. Он никогда не вмешивался в мои отношения с искусством, разве что говорил, что мне вовсе необязательно продолжать карьеру певицы. Очевидно, как он и говорил, что стресс оказался слишком глубоким, а поскольку я свой долг более чем исполнила (это не мои, а его слова), то заслужила право отдохнуть и попользоваться честно заработанным богатством. Он одобрил бы мое сотрудничество с кинематографом, поскольку считал, что там от меня потребуется меньше напряжения. В любом случае во всем, что касалось моей артистической карьеры, все решения принимала всегда только я одна. Ни Аристо, и никто другой на этой стадии моей карьеры не мог никак повлиять на меня.
В конечном счете я могу упрекнуть его только в одном. Для меня невозможно было согласиться с его неутолимой жаждой покорить все на свете. Я бесконечно уважаю стремление свершить все предначертанное (было время, когда я даже считала, что это и есть единственная причина, чтобы жить – но тогда я сама была молодой и незрелой), но у него все это окрашивалось совсем иначе. Нет, дело не в деньгах – их он имел предостаточно и жил как самый богатый человек в мире. Думаю, его проблема была в бесконечном поиске, жажде свершить нечто новое, но больше ради бравады, чем ради денег. Именно это он имел в виду, когда говорил: «Трудно заработать только первый миллион, остальное само упадет вам в руки».
Такая бравада иногда бывала у него и по отношению к людям. Он, несомненно, любил такие штуки, но только с теми, кого любил или кем действительно восхищался. Например, уж медбратом Черчиллю Аристо вполне мог и не быть. На борту «Кристины» Черчилль, разумеется, имел все что нужно, было кому за ним поухаживать – его жене и всем остальным в его окружении. Он был стар и уже слаб, но Аристо был для него не просто радушнейшим хозяином. Он был еще и превосходнейшим другом, всегда готовым перекинуться в карты и развлекать его или помочь всем, чем только мог. Я и сама восхищалась этим великим стариком и вот однажды, когда сказала Аристо, как сильно растрогало меня его преклонение перед Черчиллем, то получила замечательный ответ: «Мы должны помнить, что это он, человек нашего века, спас мир в 1940-м. Где и чем были бы все мы сегодня, не будь этого человека!» Сами видите – в Аристо было заложено много того, чего сразу не раскусишь. И позвольте еще добавить, что он был обходителен и великодушен и с бедными и безвестными людьми, при условии, что любил их. Никогда не забывал он старого друга, особенно если тот опустился на социальной лестнице. Об этом аспекте его личности в прессе ничего не писали – ведь подробности такого рода не продашь газетам. Зато есть один вопрос, на который я не в силах дать однозначного и твердого ответа – насколько его коммерческие дела были честными.
После смерти сына он утратил жажду покорять, составлявшую смысл его бытия. И это состояние стало главной причиной всех наших споров. Конечно, я старалась изменить его, но поняла, что это невозможно, как и он не смог бы изменить меня. Мы были две независимых личности, с особенным строем душ, и с разными взглядами на некоторые фундаментальные ценности жизни. К несчастью, мы не были взаимно дополняющими друг друга, и все-таки понимали достаточно, чтобы наша дружба продлилась долго. Когда он умер, я почувствовала себя вдовой.
Он дал мне ощутить себя свободной, очень женственной, просто женщиной, и за это я очень сильно полюбила его. Но моя интуиция – или назовите это как вам угодно – говорила мне, что стоит мне выйти за него замуж, и в тот же миг я потеряю его. Тогда он бы сразу увлекся какой-нибудь молодой женщиной, и я чувствовала: он тоже знает, что и я не смогу изменить свои взгляды на жизнь, подчинив их его взглядам, и наш брак быстро превратится в долгий и грязный спор. Зато в те годы я не была так философски настроена насчет наших отношений, как теперь – когда чувства остывают, становится легче оценить иные точки зрения во всей полноте и рассмотреть все происходящее (сага – вот наиболее подходящее слово) в разумной перспективе. Если бы это все можно было сделать с самого начала! Не заблуждайтесь – когда он женился, я почувствовала себя преданной, как любая другая женщина, но при этом не разгневанной, а скорее в полном замешательстве, ибо совершенно не могла понять, почему после стольких лет, прожитых вместе, он взял в жены другую. Моя ярость вовсе не была направлена против другой женщины. Такое было бы неразумно.
Нет, он женился не по любви, и, полагаю, его жена тоже. Это было нечто вроде делового союза. Я уже говорила вам: у него была мания все покорять. Если однажды он что-нибудь решил, то непременно должен был это заполучить. Мне так и не удалось примириться с такой жизненной позицией. И давайте на этом остановимся.
Поначалу я не впускала его к себе[404], но однажды – что бы вы думали? – он принялся насвистывать, упорно и настойчиво, прямо под дверью моего дома, как молодые греки пятьдесят лет назад – те пели серенады у дверей своих возлюбленных. И только тогда мне пришлось впустить его, пока пресса не догадалась, что происходит на авеню Жорж-Мандель.
Когда он вернулся, немного погодя после своей свадьбы, мое замешательство сменилось некой смесью радости и неудовлетворенности. Даже при том, что я так и не призналась ему в предчувствии, что он довольно скоро разведется с женой, – у меня был ощущение хрупкости их основ, – по крайней мере наша дружба пережила его брак. Его взгляды на человеческие отношения начинали меняться. И все-таки я продолжала иногда видеться с ним, а во время моего концертного турне в 1973-74 гг. он всегда присылал мне цветы и иногда звонил.
Вдова… что ж, можно было бы сказать и так. Разумеется, мне его не хватает. Не хватает мне и других людей, как и всем. Но жизнь есть жизнь, и не стоит делать трагедию из наших утрат. Лично я предпочитаю помнить хорошие минуты жизни, как бы их ни было мало. Один из лучших уроков, какие я усвоила за жизнь – то, что людей следует оценивать и по их хорошим, и по их дурным качествам. Надеюсь, и меня оценят так же. Легче всего на свете просто разрушить что бы то ни было, припомнив одни только недостатки.
И вот я не ощущаю никакой горечи, когда думаю о нем. А могла бы, будь я склонной к таким чувствам. В жизни любого человека легко найти повод для горечи по отношению к его друзьям, семье и даже родителям. Но есть два вида людей: те, кто подпитывает эту горечь в себе, и те, кто нет, и я счастлива, что принадлежу ко второй категории. Самые горькие моменты в моей жизни связаны с моей карьерой. Так называемые «скандалы Каллас», особенно когда я пела «Анну Болейн» в Ла Скала, вот они причинили мне много боли. И все-таки даже они теперь забыты. Между прочим, я примирилась со всеми, кто был в этом замешан, и совершенно не важно, с чьей стороны была совершена роковая ошибка… А что касается Аристо, то, конечно, мне не хватает его, но я изо всех сил стараюсь не превратиться в совершенно глупую сентиментальную дурочку, так и знайте!
Все, что я рассказала об Аристо, – правда. Не смогла бы рассказать больше. Некоторое время, в начале нашей связи, мы были божественно счастливы. Я чувствовала себя в полной безопасности и даже забыла о проблемах с голосом – не так уж надолго, но наконец-то. Как я уже говорила вам, я в первый раз в жизни научилась расслабляться и жить для себя, и даже начинала сомневаться в моей святой вере в то, что жизни вне искусства не существует. Такое состояние души продлилось недолго – я обнаружила, что многие жизненные принципы Аристо, его правила поведения в корне отличаются от моих. Я была озадачена. Как мужчина, действительно любящий вас, может в это же время закрутить интриги с другими женщинами? Не мог же он в самом деле любить их всех. Поначалу у меня были лишь подозрения, и я старалась отгонять их, но понятно, что я не могла, и даже речи не было о том, чтобы я включила это в собственный свод моральных правил, под любым предлогом. К тому же я была слишком горда, чтобы доверить столь интимные переживания кому бы то ни было, пока не обрела идеальную подругу в лице Мэгги – и та быстро поняла мою проблему и, будучи вполне адекватным человеком, помогла мне ей все рассказать. Она, словно мать, сестра, подруга, объяснила мне, что существует род мужчин, для которых невозможно быть физически верными одной женщине, в особенности если это их супруга. Но я не могла с этим тогда согласиться, тем более что не была ни француженкой, ни женой Аристо; роль женщины, которую предали, не входила в мой репертуар. Я просто не поняла, что хотела мне втолковать Мэгги, и хотя так и не решилась поговорить об этом с Аристо, но была уверена: он сознает, что я не смогу простить никакой неверности, какую бы ни совершил мужчина, живущий со мной как супруг. То есть мы не были совместимы в браке. Вам легко понять, почему моя философия брака оказалась неверной на практике, однако она была верна для меня самой в теории.