ВОСПРИЯТИЕ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ОТНОШЕНИЕ К БИБЛЕЙСКОЙ СВЯТОЙ
Как-то ночью заключенный в прованской тюрьме Мийо вор по имени Яков услышал, как церковные колокола начали зловеще звонить. Значение этого звона было ему слишком ясно: кого-то приговорили на завтрашний день к повешению. Ожидавший вынесения приговора и закованный в кандалы в тюремной башне, Яков счел, что церковные колокола звонят по нему, возвещая о его смертном приговоре. В отчаянии он обратился с мольбой о помощи к святой Марии Магдалине. «Так как он слышал, что Мария Магдалина искала прощения за свои грехи у Бога, поклявшись про себя больше не грешить, он попросил ее о заступничестве, чтобы она, как некогда для себя, добилась прощения грехов и для него»[673]. Яков слышал (без сомнения, от проповедника), что Мария Магдалина, как и он сам, была когда-то большой грешницей, но затем ей были прощены грехи. В сущности, он связал свою судьбу с beata peccatrix, решив обратиться за помощью к покровительнице раскаявшихся грешников, уповая на ее милосердие. Его трогательная мольба была услышана, и кандалы и цепи каким-то чудом распались, и он никем не замеченный бежал из тюрьмы. Вскоре после своего чудесного освобождения благодарный Яков совершил паломничество к обоим местам поклонения Марии Магдалине — в церковь Святого Максимина и Ла Сент-Бом, где поблагодарил святую за свое спасение[674].
Эта поучительная история вместе с восемьюдесятью пятью другими вошла в сборник рассказов о чудесах Марии Магдалины, изданный примерно в 1315 году Жаном Гоби Старшим, бывшего настоятелем доминиканского женского монастыря Святого Максимина с 1304 по 1328 г[675]. Он держал упомянутую книгу у всех на виду, ведь она служила своего рода «рекламой» святилища, где он был главой которому монастырь был обязан своими богатствами. Впрочем, предназначение данной книги было не только в том, чтобы привлекать к этому духовному центру паломников. Она содержит бесценную информацию о религиозном сознании и практике населения: здесь описаны чудеса, обряды, методы лечения, обеты и дары от благодарных пилигримов, совершивших паломничество к гробнице святой в Провансе[676]. Впрочем, для нас важнее всего, что этот перечень чудес содержит ценные сведения о восприятии образа Марии Магдалины мирянами и ее культе среди местного населения, центральной темы четырех глав настоящего раздела.
Брат Монтань, первый современный исследователь, систематически занимавшийся каталогом чудес Жана Гоби, заметил, что он завершает цикл доминиканских проповедей в церкви Святого Максимина, посвященный Марии Магдалине. Он является, «по существу, проповедью хранителей этого святилища… предлагая сразу и форму, и результат их проповедей»[677]. Я бы высказалась еще конкретней: данная книга является, по-моему, плодом совместных усилий Жана Гоби и паломников. Хотя окончательный вид сборнику рассказов о чудесах был несомненно придан опытной рукой настоятеля, именно от паломников поступал исходный материал. Ведь именно они обращались за помощью к святой, они давали обеты, они получали всю выгоду от совершаемых святой чудес, они посещали святыню, они отправляли обряды перед ее мощами и они же в благодарность за оказанное благодеяние приносили дары. В конце концов ведь даже поклонение паломников святой являлось темой проповеди нищенствующих монахов, а перечень чудес ее письменным свидетельством. Именно с этой точки зрения нам и следует, переключив свое внимание с братьев и их проповедей, изучать заключенного Якова и подобных ему, если мы стремимся понять, как воспринимала аудитория создаваемый проповедниками образ Марии Магдалины. В последующих четырех главах мы исследуем то, как народ воспринимал далеко не однозначный образ Марии Магдалины, рисуемый в проповедях нищенствующими монахами. Хотя зачастую мы видим, что слушатели нищенствующих монахов принимали созданный последними образ Марии Магдалины без всяких изменений, столь же часто, на мой взгляд, нам встречается ее слегка измененный образ, позволяющий предположить существование творческого обмена между аудиторией и образом. Если это так, тогда восприятие слушателей нищенствующих монахов было, как мне кажется, активным, творческим, они находчиво использовали образы святой в своих собственных интересах.
Ученые уже не однажды повторяли, что в Средние века Мария Магдалина являлась для женщин примером благочестия и объектом поклонения[678]. И здесь следует подчеркнуть только один момент: таким же примером и объектом она была и для мужчин; так что, хотя в центре моего внимания на протяжении четырех последующих глав будет культ Марии Магдалины среди женщин, я все же не буду упускать из виду и отношение к ней со стороны мужчин. Совершенно очевидно, что такой подход позволит получить более полное представление об отношении средневекового общества к святой; также он позволяет исследовать вопрос, по-разному ли воспринимали мужчины и женщины проповедь монахов о святой. Мы будем рассматривать отношение мужчин и женщин, стараясь выяснить, что значила Мария Магдалина для тех, кто обращался к ее посредничеству, заказывал ее изображение, создавал церкви в ее честь, либо в качестве метафоры использовал ее образ в своих сочинениях. Мы проанализируем восприятие и интерпретацию публикой образа Марии Магдалины, а там, где имеет место, — откровенное отторжение или сопротивление, создаваемое нищенствующими монахами в своих проповедях.
Грешница до обращения: тщеславие и luxuria
Когда мы обращаемся к созданному Папой Григорием образу святой, в Средние века известной под именем Марии Магдалины, и по Евангелиям прослеживаем ее жизнь, то первый образ — это плачущая грешница (в Евангелии от Луки), с которой у ног Господа произошло обращение. Как мы уже видели в главах 5 и 6, жизнь Марии Магдалины до обращения представлялась в более поздний период Средневековья как жизнь во грехе; она сама превратилась в живое воплощение мирского тщеславия и luxuria. Нам уже известно, что проповедники и защитники нравственных устоев использовали этот образ для контроля над женщинами; но таково ли было его значение для их аудитории? Если нет, то как тогда относилась публика к этой стороне личности святой и для каких целей служил этот образ?
Как и следовало ожидать, Мария Магдалина в качестве символа мирского тщеславия и luxuria, один из образов святой, была выбрана в покровительницы поставщиками предметов роскоши. В Средние века Мария Магдалина стала заступницей аптекарей, парикмахеров, парфюмеров, перчаточников, производителей косметики и продававших их изделия купцов[679]. В Болонье она являлась покровительницей гильдии драпировщиков[680]. Как мы знаем из предыдущей главы, она также стала заступницей convertite, тех женщин, которые когда-то попали в путы luxuria. В соответствии со средневековыми представлениями о связи подобного с подобным Мария Магдалина стала покровительницей как ремесленников, занимавшихся изготовлением предметов роскоши, так и их поставщиков.
Под таким же углом зрения рассматривался и праздник Святой Марии Магдалины, происходивший 22 июля. Биограф Дианы д’Андало (ум. в 1236 г.), болонской аристократки и основательницы одного из первых доминиканских женских монастырей в Италии, особо подчеркивает, что ее обращение произошло в этот праздничный день. Вынужденная жить в соответствии с аристократическим положением своей семьи, Диана наряжалась в роскошные пурпурные одежды из шелка и украшала себя золотом, серебром и драгоценными камнями, пока
Однажды, в праздник Святой Марии Магдалины, она не объявила, что желает посетить монастырь по названию Ронзано. Итак, она отправилась туда, в эту обитель, с большой пышностью и почестями, в сопровождении толпы окружавших ее дам.
Когда она прибыла туда, то одна прошла в общую спальню сестер и вдруг попросила монашеское одеяние, которое ей дали.
Предававшаяся суетным удовольствиям Диана отказалась от пышных одеяний и украшений в праздник Марии Магдалины; знатные граждане Неаполитанского королевства были вынуждены поступить так же, когда в 1290 году, в день этой святой, в Regno вышел закон, регулирующий расходы населения на предметы роскоши[681]. Ритмы новозаветной хронологии, в данном случае праздник Марии Магдалины, явно определяли время обращения Дианы и введения в действие закона о роскоши в Неаполе. Не исключено также, по мнению Натали Дэвис, и то, что «характер праздника» подвиг Томаса Мэнни на убийство своей похотливой супруги, произошедшее 22 июля 1529 года. Хотя совершил он это преступление в «приступе гнева», тем не менее, давая показания для официального судебного отчета, Мэнни указал, что праздник Марии Магдалины самый подходящий момент для сведения счетов с потаскухой. Показательно то, что распутная жизнь Марии Магдалины до обращения на праведный путь в описании проповедников помогла Томасу Мэнни не только оправдать свое злодеяние в собственных глазах, но и поведать, когда он рассказывал суду о событиях того дня, как бы извиняющую его историю[682].
Когда мы обращаемся к взаимосвязанной теме тщеславия и luxuria, как это бывает в литературных работах о Марии Магдалине, то обнаруживаем, что мужчины и женщины по-разному, пускай и в незначительной степени, интерпретируют и используют этот образ в своих сочинениях.
Духовники и авторы церковно-житийной литературы более позднего периода Средневековья (зачастую одно и то же лицо) считали неотразимым образ утопающей в роскоши Марии Магдалины[683]. Нередко они создавали женские персонажи по образу и подобию Марии Магдалины — излюбленный способ демонстрации огромной разницы между их жизнью до обращения и после. Так поступил брат Джироламо ди Джованни, когда описывал жизнь блаженной Вилланы делле Ботти (ум. в 1361 г.)[684]. Вот как он описывает погружение Вилланы после замужества в праздную суету:
Сыграв свою свадьбу по обычаю того времени, по позволению свыше, помыслы Виллана обратила к удовольствиям супружеской жизни, так что почти весь ее жар, испытываемый ею в прежней жизни, угас, и ее больше занимало, как угодить миру, нежели Господу. Как еще одна Мария Магдалина, стремящаяся к роскошной жизни, она стала баловать свое прекрасное тело (некогда довольствующееся пеплом и власяницей), наряжаясь в мягкие одеяния и украшая его драгоценными камнями и изделиями из золота[685].
По словам брата Джироламо, после замужества Виллана превратилась во secunda Magdalena, не интересующуюся духовной жизнью, озабоченную лишь мирскими удовольствиями, особенно нарядами. Но однажды, когда Виллана в блестящем пурпурном платье и с золотым ожерельем на шее восхищалась своим отражением в зеркале, она увидела ужасно уродливого духа, прячущегося в ее душе[686]. Это явление столь расстроило ее, что она разрыдалась, сорвала с платья драгоценности и побежала в церковь Санта-Мария Новелла, где, полная раскаяния, бросилась к ногам первого встретившегося там доминиканского священника[687]. Совершенно очевидно, что покаянное преображение Вилланы заимствовано братом Джироламо у евангелиста Луки, ибо изложенная выше сцена повторяет в общих чертах эпизод обращения грешницы у ног Христа. В деле превращения своих прихожанок в будущих святых Марий Магдалин с доминиканцами могли соперничать только францисканцы. Брат Гиунта Бевеньяти, исповедник и автор жития Маргариты Кортонской (ум. в 1297 г.), считал свою подопечную еще одной Марией Магдалиной[688]. Маргарита вела светскую жизнь, полную греха, до трагической гибели своего возлюбленного, подтолкнувшей ее к обращению на праведный путь. Данное обстоятельство — вкупе с ее примерной после обращения жизнью в качестве благочестивой pinzochera — убедило брата Гиунта в том, что она является второй Марией Магдалиной. У Маргариты тоже бывали видения, и это только дало еще больше оснований для проведения параллелей между этими двумя раскаявшимися грешницами. В ее видениях, по словам брата Гиунта, Христос часто, утешая охваченную тревогой Маргариту, приводил ей в пример Марию Магдалину. В одном видении Господь напомнил ей, что та не обращала внимания на недоброжелательное перешептывание за своей спиной, презрела драгоценности и последовала за ним, так же следует поступить и Маргарите[689].
Виллана и Маргарита до своего обращения вели светскую жизнь, но не так обстояло дело с Екатериной Сиенской (ум. в 1380 г.), самому известному в Средние века члену третьего ордена монашеского братства[690]. Последняя была девой, мало знавшей о расплате за грех, обстоятельство, которое Реймонд из Капуи, ее исповедник, не счел нужным особо подчеркивать в ее vita. Полная несхожесть судеб Екатерины и Марии Магдалины не помешала Раймонду представить, и это просто невероятно, невинную деву Екатерину в образе грешницы Марии Магдалины. Он рассказывает о том, как сестра Екатерины Бонавентура попыталась совлечь юную святую с выбранного ею пути покаяния. Однако Бог, который всегда гневается на тех, кто пытается помешать его слугам, сразил Бонавентуру. Раймонд так описывает реакцию Екатерины:
После смерти своей сестры святая дева, воочию увидев тщету
этого мира, обратилась к Вечному Жениху с большим пылом и
желанием и, признав свою виновность и порицая себя,
простерлась вместе с Марией Магдалиной у ног Господа,
[заливаясь]…слезами[691].
Итак, Екатерина Реймонда, даже не поддавшаяся на уговоры собственной сестры, а лишь осознавшая свойственное ее возрасту тщеславие, рыдая, рапростерлась вместе с Марией Магдалиной у ног Господа, моля его о прощении.
В сцене столкновения Екатерины с тщеславием, описанной Раймондом, она повела себя как Мария Магдалина, но какой же она сама, по собственному признанию, извлекла урок из тщеславия Марии Магдалины и последующего отказа от него? Чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо обратиться к письмам Екатерины, написанным на национальном языке[692]. В одном послании, адресованном в Перуджу какой-то проститутке, Екатерина не хуже любого средневекового проповедника осуждает пороки древнейшей профессии. Начинает она с того, что бранит ту женщину, используя при этом употребляемые нищенствующими монахами метафоры:
Ты похожа на свинью, барахтающуюся в грязи, когда окунаешься в навоз этого мира. Ты превратила себя в служанку и рабыню порока; ты приняла дьявола за Бога, служа ему днем и ночью[693].
Затем она понуждает эту женщину сознаться в своих грехах, обещая, что Господь явит ей свою милость. Позаимствовав сравнение с проказой из проповедей нищенствующих монахов и вставя свой собственный «образ крови», она увещевает: «Ты увидишь, что он наполнил ванну кровью, дабы смыть с тебя проказу твоего смертного греха и нечистоты, в которых ты так долго находилась. И ты не оттолкнешь своего сладчайшего Иисуса». И наконец: «Учись у милой и innamorata Magdalena, которая как только осознала свой грех и поняла, что обречена на вечные муки, так сразу же… отправилась на поиски прощения»[694].
Умилта Фаэнца (ум. в 1310 г.), основательница ордена валломброзанских монахинь и известный автор проповедей, тоже сравнивала грешную жизнь Марии Магдалины с грязью, которую смыли очищающие слезы[695]. Для Екатерины очистительным средством являлась кровь Христа, для Умилты — слезы:
Она освободилась и избавилась от власти грехов, очистилась от поразившей ее проказы, излечилась от всех мучивших ее хворей, оправилась от змеиного яда и всяческой порчи, обезобразившей ее; а что касается тех благ, что она лишилась, то все воздалось ей сторицей[696].
Обе женщины, следовательно, черпали метафоры из одного источника, когда сравнивали полную порока жизнь Марии Магдалины до обращения с грязью и проказой: и все же они не полностью соглашались с представлением проповедников о женском тщеславии и отречением от него. Надо помнить, что проповедники больше всего опасались тщеславия потому, что это был верный путь к смертному греху luxuria. «Женская luxuria, — учили они, — порождает бедность, ростовщичество, проституцию, содомский грех, порабощение и падение невинных мужчин». Вот почему — ради общего блага — нищенствующие монахи призывали женщин, обращаясь к их сознательности, покаяться.
Однако женщины, размышляя над отречением Марии Магдалины от тщеславия, хоть и полностью соглашались с тем, что от него следует отказаться, но не обязательно по основаниям, указанным проповедниками. Они больше думали о личном спасении, нежели общественном благе. И Екатерина Сиенская предоставляет тому немало подтверждений. В одном из своих посланий она настоятельно советует Монне Бартоломеа Лукка следовать примеру ее учительницы Марии Магдалины. Екатерина пишет:
Ее уж более не прельщали ни высокое положение, ни пышность, ни наряды и украшения. Она не находила радости либо удовольствия в этом мире. Ее думы и заботы были направлены на одно: как ей следовать за Христом. Лишь только она возлюбила его и познала себя, она приняла его и выбрала путь смирения.
Ради Бога она презрела себя, ибо видела, что не существует иного способа следовать за ним или угодить ему. Она осознала, что является смиреннейшей из людей. Она, одна или в компании, помнила себя не больше, чем пьяная женщина. В противном случае она бы не оказалась среди воинов Пилата, не отправилась бы к гробу и не стояла бы у него одна. Любовь не позволяла ей думать: «Как это будет выглядеть со стороны? Не будут ли окружающие плохо говорить обо мне, ведь я богата и красива?» Не этим были заняты ее помыслы, а лишь тем, как ей отыскать своего Учителя и последовать за ним. Она, стало быть, является спутницей, которую я даю тебе. Я желаю, чтобы ты последовала ее примеру, ибо она настолько хорошо знала путь, что стала нашим учителем[697].
Екатерина Сиенская считала, что помыслы о положении, внешности и тщеславии — «Как это будет выглядеть со стороны? Не будут ли окружающие плохо говорить обо мне, ведь я богата и красива?» — были помехами, препятствующими взять крест и следовать за Спасителем. Ей было близко евангелическое послание в духе Матфея (19:21). Она предлагала отказаться от мирской суеты, презреть себя и избрать путь смирения. Екатерина писала о «возлюбленной Марии Магдалине, в коей была такая страстная любовь, что она ничего не испытывала ни к одному тварному созданию»[698]. В отличие от проповедников, обеспокоенных связью тщеславия с luxuria, ее больше тревожила его связь с гордыней — первым из смертных грехов. Поэтому в своем учении она особое внимание обращала на добродетель смирения — полную противоположность гордыне. В сущности, говоря о Марии Магдалине, Екатерина останавливается на достойном подражания ей в смирении — добродетели, исключавшей все последствия, которые влечет за собой гордыня. По ее словам, лишь ненависть к себе (или собственное уничижение) позволяет Господу проявить свою любовь[699].
Мария Магдалина, регулярно посещавшая в видениях Франческу Басса де Понциани (ум. в 1440 г.) (известную больше под именем Франчески Романа), не раз увещевала будущую святую забыть о себе и последовать за Христом. Практически повторяя совет, преподанный Екатериной Монне Бартоломеа, Мария Магдалина говорила Франческе, что «душа должна считать себя грешной и ненавидеть себя»[700]. Смирение и уничижение — вот что вело к вершинам божественной любви, если исходить из слов, сказанных в видениях Франчески Марией Магдалиной: «Не поддавайся своей слабости, а поднимись над собой через глубочайшее смирение, уповая, что наградой тебе будет Его любовь. И насколько низко ты уронишь себя, настолько же высоко ты вознесешься»[701].
Умилта настолько презирала себя, что считала себя не лучше невзрачной, маленькой собаки; это вызывает в памяти сцену, где Мария Магдалина на пиру в доме Симона фарисея стоит у ног Христа: «Пусти меня под стол, будто я маленькая собака, и дай мне крошки, чтобы я жила за счет того, что мне достанется из рук сладчайшего Иисуса»[702].
Следовательно, для женщин отказ Марии Магдалины от тщеславия являлся деянием, достойным подражания, но не обязательно по причинам, проповедуемым нищенствующими монахами. Говоря определенней, женщины отказывались от роскошных нарядов и украшений не потому, что думали, будто спасут тем самым безгрешных мужчин, не позволив им пасть жертвой женских ухищрений, или гражданское общество — от проклятия ростовщичества и содомского греха; женщины отрекались от тщеславия и вставали на защиту добродетели смирения потому, что видели в нем средство достижения личного спасения. Впрочем, наверно, не только поэтому: отказываясь от пышных одеяний и драгоценностей, женщины таким образом молчаливо выражали свое недовольство современным им обществом. Многие из тех, кто отказывался от них, принадлежали к привилегированным классам, которые обязывали своих представителей носить их в качестве знаков, указывающих на социальное происхождение и общественное положение. И тому подтверждение Диана д’Андало. Она, хоть и обратила свои помыслы к Христу, по-прежнему носила роскошные парчовые платья и драгоценности — знаки своего благородного происхождения и высокого положения — поверх надетой на голое тело власяницы. Вероятно, Диана поступила так, чтобы не насторожить свое семейство и ее близкие не узнали бы раньше времени о ее решении уйти в монастырь, ведь оно, несомненно, противоречило честолюбивым планам, возможно, вынашиваемым на ее счет родными. Отказавшись в праздник Святой Марии Магдалины от богатства и высокого положения, она отреклась не только от забот дольнего мира, но и от социальных норм средневекового общества, лицемерно ожидавшего, что женщины будут представлять свой класс во всем великолепии, но тем не менее постоянно осуждавшего их за это.
Грешница Луки: кающаяся грешница
От прихотей и безрассудств Марии Магдалины мы сейчас переходим к ее обращению у ног Христа, образу кающейся грешницы. В седьмой главе мы рассмотрели то, какие изменения произошли в богословии в вопросе об искуплении, и возросшее значение, придаваемое покаянию в более поздний период Средневековья. Мария Магдалина, как мы уже отмечали, стала своеобразным символом, свидетельствующим об усилении внимания к практике покаяния. В результате глубокого раскаяния beata peccatrix превратилась в заступницу раскаявшихся грешников перед Богом. Ее покаяние и полученное ею отпущение грехов стали для мирян примером того, как следует просить Господа о прощении. Зачастую все сводилось к пению псалмов и молитвам. Одна такая молитва даже попала в тетрадь безымянного купца, ведшего ее с 1311 по 1331 г. Наряду со сведениями чисто практического свойства, касающихся системы мер и весов, условий ведения дел в районе Средиземноморья и истории Венеции, на его страницах встречаются в небольшом количестве тексты религиозного содержания, в том числе и следующая запись о Марии Магдалине:
Это прекрасная молитва, обращенная к госпоже Святой Марии Магдалине. «Храни тебя Боже, Святая Мария Магдалина, обретшая милость у Господа Иисуса Христа, ибо ты плакала и проливала слезы; своими слезами ты омыла ноги Господа нашего, Иисуса Христа; своими волосами ты отерла их. В священной гробнице ты искала Его, под личиной садовника ты нашла Его, к Его ногам бросилась ты. Ты просила Его, добрая госпожа и святая Мария Магдалина, и говорила, что, если Господь Иисус поможет тебе, ты отблагодаришь за заслуженные тобою благодеяния, и потому я молю, чтобы ты сжалилась надо мной в наших грехах и… оказала милость, испрашиваемую мною у тебя». Произнеси три раза «Отче наш», три раза «Дева Мария» для своей души, а затем попроси о милости в своих невзгодах и бедах у Бога[703].
Данный текст дает нам некоторое представление о набожности мирян во времена позднего Средневековья. Наш венецианский купец, несомненно, был приверженцем кающейся грешницы Марии Магдалины, поскольку верил, что она является перед Богом заступницей раскаявшихся грешников, к которым он, видимо, причислял и себя.
Однако святая грешница выступала не только в роли заступницы. Она также являлась образцом покаяния. Мирян, по крайней мере со времен Григория Великого, убеждали брать с нее пример покаяния[704]. Нам уже знаком заключенный Яков, который обратился за помощью к нашей грешнице-святой; другие заключенные и грешники, надеясь получить у Бога, как некогда Мария Магдалина, прощение, изменяли себя по образу и подобию этой покаявшейся грешницы. В сборнике чудес Жана Гоби рассказывается еще об одном заключенном, который, испытывая искреннее раскаяние, обратился к Марии Магдалине, «с величайшей скорбью и слезами признаваясь в преступлениях». Умоляя ее и смиренно поручая себя ее покровительству, «как поступила она, когда искала прощения своим грехам у Христа», он дал обет, что исправится, если сбежит из тюрьмы. Той же ночью к покаявшемуся просителю во сне явилась прекрасная женщина и помогла ему бежать[705].
Дабы мы не сочли, что только находящиеся в тюрьмах грешники призывали на помощь покаявшуюся святую и брали с нее пример, Жан Гоби включает в сборник историю о слепой женщине, которая обратилась с мольбой к грешнице, раскаявшейся у ног Христа. Она, рыдая, молила проливающую слезы Марию Магдалину в надежде, что вмешательство святой вернет ей зрение. Вот рассказ Жана Гоби:
Когда она полностью ослепла, то обратила свой мысленный взор с величайшим почтением к Богу и к той, кто омыл его ноги своими слезами. [Молящая] просила и молила, чтобы она, которая пролила слезы [и] получила отпущение своих грехов от Бога, снискала милость для нее, чтобы зрение ее, возможно, утраченное вследствие грехов, вернулось к ней благодаря заслугам Марии Магдалины[706].
К этой женщине в самом деле вернулось зрение. Так помогла ей покаявшаяся святая.
Пример кающейся у ног Христа грешницы был поучителен не только для женщин. Мужчины, видимо, нисколько не стеснялись представлять себя в образе кающейся Марии Магдалины. Иероним был, вероятно, первым, кто ощутил себя в образе кающегося грешника, плачущего у ног Христа и отиравшего их своими волосами[707]. Автор жития францисканского монаха Иоанна Лавернского рассказывает, что «благословенный Христос кротко показал ему свои святейшие ноги, на которые брат Иоанн пролил столько слез, что казался второй Марией Магдалиной, моля, чтобы Господь не приглядывался к его грехам»[708]. В документе начала четырнадцатого столетия «Наставления для набожного и грамотного мирянина» говорится, что образованный мужчина, войдя в помещение церкви, должен «по примеру Марии Магдалины броситься к ногам сладчайшего Иисуса и омыть их своими слезами, помазать их и поцеловать их; и если не глазами и устами, то хотя бы в сердце своем. Не подходите к распятию, а скажите по примеру мытаря: «Господи, помилуй мя грешного»»[709].
Заказчики и художники тоже проявляли весьма значительный интерес к этому моменту жизни святой. Следует заметить, что сцена обращения Марии Магдалины у ног Христа в доме Симона фарисея являлась самым распространенным у художников библейским сюжетом, превосходящим даже «noli те tangere», мотив, чаще всего встречающийся в живописных, рассказывающих о ее жизни циклах.
Тому, что тебе оказали честь, сделав первой свидетельницей воскресшего Христа, можно было по-хорошему завидовать, но никак не подражать. Зато каждый мог покаяться по примеру Марии Магдалины, несомненно, являвшейся в этом образцом для подражания[710].
Многие кающиеся грешники и грешницы приняли вызов: они бросались в ноги Господу, надеясь заслужить, как некогда Мария Магдалина, отпущение грехов. И упования Маргариты Кортонской сбылись. Однажды, по словам брата Гиунты, после исповеди она услышала, как Христос сказал ей: «И я, дщерь, прощаю тебе все твои грехи, совершенные в помыслах, на словах и на деле со дня твоего рождения и поныне». Педантичная Маргарита с беспокойством принялась умолять Господа: «Даруй мне способность услышать духом то, что ты снизошел сказать Марии Магдалине после отпущения ей грехов: «Иди с миром»[711]. Иоанн Лавернский тоже обрел такое же, как Мария Магдалина, утешение от Господа. Автор его жития замечает, что, распростершись у ног Христа, «он получил там столько благодати… что, как когда-то Мария Магдалина, успокоился и утешился»[712].
Виллана делле Ботти после отказа от мирского богатства распростерлась, как мы видели, у ног своего исповедника, доминиканского монаха. Она повторила сцену обращения Марии Магдалины у ног Христа. Показательно то, что к ногам Господа, разумеется, образно припадали в стремлении получить отпущение грехов как мужчины, так и женщины. Раймонд из Капуи сообщает, что стоило Екатерине заметить в себе хоть каплю зла, она принималась укорять себя следующими словами: «Познавай себя и скорби о собственных грехах, пока не окажешься достойной услышать вместе с Марией Магдалиной: «Твои грехи прощены»»[713].
Вероятно, подобные чувства обуревали и жительницу Перуджи Симонетту ди Фортегуерра, которая в 1282 году завещала местному ордену Кающихся Братьев свои дома в Порта Соле. В ее завещании было оговорено, что монахи должны потратить завещанное состояние на строительство церкви Святой Марии Магдалины. Дарительница, видимо, полагала, что этот благочестивый поступок, благотворительный вклад в пользу Кающихся Братьев, во имя Марии Магдалины, поможет ей получить отпущение грехов[714].
В конце концов покаянное обращение Марии Магдалины призвано было служить назидательным примером. На значке паломника, которым в четырнадцатом столетии торговали доминиканские монахи, хранители ее останков в монастыре Святого Максимина, была изображена распростертая у ног Иисуса Мария Магдалина. Обращение на путь истинный и покаяние — вот что, по мнению доминиканцев из обители Святого Максимина, нужно было взять с собой домой, над чем им следовало размышлять и чему следовало подражать[715].
Ученица
Как мы уже знаем из предыдущей главы, нищенствующие монахи, особенно францисканцы, настолько отождествляли себя с образом преданной Марии Магдалины, оставшейся несмотря на грозящую опасность у креста, что часто помещали себя на картине религиозного содержания возле нее либо даже вместо нее. Однако заказчиками подобных изображений являлись не только монахи. В 1363 году некий Даниэль Франчиски Чикколи из Ассизи составил особую запись относительно своих похорон в базилике Святого Франциска. Он завещал более ста фунтов стерлингов, но с тем условием, чтобы на столбе возле входа были нарисованы распятый Христос, а по бокам Богородица и Иоанн Богослов. Кроме того, у подножия креста должны были быть изображены Святой Франциск Ассизский и Мария Магдалина[716].
Огромная любовь и преданность Марии Магдалины Господу, особенно у креста, были другим моментом в жизни святой, вызывавшим глубокое уважение у верующих. Тех, кто их проявлял, часто называли «вторыми Магдалинами». Например, синьориту Джакопу, богатую римскую вдову и одну из первых последовательниц Франциска Ассизского. В «Speculum perfectionism, рассказе о первых францисканцах, Джакопа изображена по отношению к Франциску как Мария Магдалина к Христу. Анонимный автор пишет: «Она казалась чуть ли не второй Марией Магдалиной, постоянно плачущей и преисполненной религиозного рвения благодаря своей любви к Богу»[717].
Для писателей позднего Средневековья не прошло незамеченным то обстоятельство, что любовь и преданность к Христу укрепили верность и стойкость Марии Магдалины во время страстей Господних. Почти все средневековые авторы, писавшие о Марии Магдалине, говорят об ее необычайной преданности. В 1405 году Кристин Пизанский так писал о Марии Магдалине и других верных ученицах Христа:
Сколь же сильна вера и глубока любовь этих женщин, не оставивших Сына Божьего, прежде покинутого всеми Его Апостолами. Бог никогда не упрекал, как утверждают некоторые мужчины, женщин за любовь, ибо Он поместил искру горячей любви в сердца блаженной Марии и других женщин, поэтому нет никакого сомнения, что Он одобрял такую любовь[718].
Поиск тела Иисуса смятенной Марией Магдалиной ранним утром первого дня Пасхи также рассматривается как проявление стойкости. Екатерина Сиенская писала о Марии Магдалине, что она «обладала добродетелью, заключавшейся в стойкости. Ты показала это, дражайшая Мария Магдалина, когда, не найдя своего возлюбленного Учителя в том месте, где положила, принялась искать его. И потому, Магдалина, дорогая, ты была вне себя»[719]. Один из соотечествеников Екатерины, Джованни Коломбини (ум. ок. 1367 г.), основатель братства Иисуса в Сиене, при описании этого назидательного урока использовал такой же язык и те же метафоры: «Она отправилась на поиски своего возлюбленного супруга словно охмелевшая и наполовину обезумевшая»[720]. Брат Гиунта в таких же выражениях писал о Маргарите Кортонской. Его nova Magdalena, увидев Христа на кресте, уверовала в то, что его тело было похищено. Она была «хмельна от горя и, плача, громко и беспрестанно расспрашивала всех встречных о распятом Христе»[721]. Любовь и преданность Марии Магдалины к Спасителю, как и ее раскаяние, заслуживали, чтобы ее приверженцы восхищались ими и стремились подражать ей в этом.
Первый свидетель
В конце концов Мария Магдалина, конечно же, отыскала Христа в саду, где, как сказано в Евангелии Иоанна (20:16–17), она стала первой свидетельницей его воскресения. Это место из Евангелия запечатлено в сцене «noli те tangere». На ней обычно изображают Марию Магдалину, которая, узнав своего учителя, становится на колени и умоляюще протягивает руки к Христу, смотрящему на нее и протягивающему вперед правую руку, показывающим тем самым: «не прикасайся ко мне, ибо Я еще не взошел к Отцу Моему». Хотя эта сцена неоднозначна, следует помнить о том, что на ней запечатлен тот момент, когда Мария Магдалина становится первой свидетельницей воскресения Спасителя — одной из основополагающих истин христианской веры. Совершенно очевидно, что заказчики и художники считали этот момент одним из важнейших в ее жизни, так как он присутствует почти во всех изобразительных циклах, рассказывающих о ее vita[722].
Он был не менее важен и для простых людей, почитавших ее. Персеваль, слепой из Лигурии, обратился к ней с просьбой, чтобы она помогла вернуть ему зрение. Почему к ней? Потому что она первой увидела воскресшего Христа. Он совершил паломничество к ее раке в церкви Святого Максимина, нашел алтарь, где были погребены ее останки, и, встав перед ним, стал молиться, уповая на чудо. И его молитвы были услышаны, и, открыв глаза, он понял, что зрение вернулось к нему. Вне себя от радости он воскликнул: «Я вижу! Я вижу! Блаженная Мария Магдалина вернула мне зрение»[723].
Для Персеваля Мария Магдалина была, несомненно, первой свидетельницей воскресения Христа, однако в этом не все бы согласились с ним. Как нам уже известно, проповедники, подчиняясь древней традиции, вопреки новозаветным свидетельствам говорили, что чести первой лицезреть воскресшего Иисуса удостоилась Богородица. Интересно то, что некоторые женщины соглашались с ними, хотя и глубоко почитали Марию Магдалину. Так, например, Франческа Романа, несмотря на то что Мария Магдалина являлась одной из ее покровительниц, придерживалась точки зрения, согласно которой первой увидела воскресшего Христа Дева Мария. В одном из своих видений она познала, что Богородица «восприняла воскресение своего святейшего сына умом», и только затем он явился ей и, сев, сказал, что исполнились пророчества о нем[724]. Такого же мнения была и Биргитта Шведская. Она, хотя и совершила паломничество в Прованс — доказательство ее приверженности Марии Магдалине, — все же сказала в своей sermo angelicus, что вопреки свидетельству Евангелий «следует безоговорочно верить в то, что Богородица узнала прежде других, что Иисус на самом деле сначала явился к ней»[725]. Марджери Кемп, неутомимая паломница пятнадцатого столетия из Англии, утверждала то же самое. По пути в Иерусалим «она посетила часовню, где наш благословенный Господь явился своей благословенной матери до того, как предстал перед всеми в первый день Пасхи». Оказавшись там, она, следуя наставлениям религиозных книг, представила, что является частью жизни Христа:
И в тот день она находилась вместе с Богородицей в часовне, где наш господь Иисус Христос предстал перед ней и сказал: «Salve, sanctaparens». А затем этой женщине показалось, что Богоматерь спросила: «Ты ли это, мой любезный сын, Иисус?»
Потом он поднял свою благословенную мать и очень нежно поцеловал ее. Потом ей показалось, что Богородица ощупывает тело Господа, его руки и ноги, ища, нет ли на нем ран, пытаясь понять, не болит ли у него что. И она услышала, как Господь молвил своей матери: «Милая матушка, боль прошла, и отныне я буду жить вечно. А ваша, матушка, боль и скорбь обернется огромной радостью. Матушка, спросите, что с вами будет, и я скажу вам». И после того как он разрешил своей матери задавать любые вопросы и ответил на них, он промолвил: «Матушка, я должен с вашего позволения пойти и поговорить с Марией Магдалиной[726].
Существенно то, что у Франчески, Биргитты и Марджери были дети. Хоть они и были — каждая по своему — преданы Марии Магдалины, для них все же было непонятно, как же возможно, чтобы сначала Иисус не явился матери. Выходит, что далеко не все, несмотря на новозаветные свидетельства, считали, что Мария Магдалина первой увидела воскресшего Христа.
В итоге проведенный в настоящей главе анализ отношения к святой со стороны верующих показал довольно поразительные результаты. Мы убедились в том, что мужчины и женщины видели в Марии Магдалине прежде всего грешницу, ставшую благодаря покаянию святой. И они обращались за помощью к ней, заступнице грешников, прося оказать содействие в отпущении грехов. Также, следуя советам проповедников, они превращались в Магдалин, когда образно (или иногда в видениях) припадали к ногам Христа, уповая на то, что им простятся грехи их. Мы стали свидетелями и того, что не все библейские аспекты образа Марии Магдалины находили одобрение у аудитории проповедников. Мы видели, что женщины, хотя и соглашались в ответ на проповедь о тщеславии и luxuria, что от подобных пороков следует отказаться, поступали так не потому, что стремились, как проповедовали нищенствующие монахи, спасти души непорочных мужчин либо гражданское общество, а для того, чтобы обрести смирение, сделать шаг на пути к спасению собственной души. Кроме того, мы выяснили, что далеко не все считали, будто Христос сначала предстал перед Марией Магдалиной. Особенно, видимо, матери придерживались той точки зрения, согласно которой сначала Богородица — не Мария Магдалина — увидела своего воскресшего сына утром первого дня Пасхи. Подобные воззрения помогают понять, что верующие имели собственное суждение о смысле того, что говорилось в проповедях и религиозной литературе. Следовательно, средневековые люди не являлись пассивными слушателями проповедей. Они сами активно и творчески формировали представление о ней на основе образа Марии Магдалины, созданного нищенствующими монахами. Исследование распространенного религиозного культа позволяет понять, что миряне восхищались Магдалиной, следовали ее примеру, но не всегда в строгом соответствии с тем, что о ней писали либо проповедовали.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ОТНОШЕНИЕ К ЛЕГЕНДАРНОЙ СВЯТОЙ[727]
В предыдущей главе мы рассматривали отношение аудитории к новозаветной святой; предметом настоящей главы является анализ того, как воспринимали слушатели нищенствующих монахов два следующих доминирующих аспекта жизни Марии Магдалины из легенды: apostola Марселя и отшельницы из Лa Сент-Бом.
Я решила, что до сего момента не буду касаться вопроса о восприятии верующими Марии Магдалины как вестницы воскресения — образа, известного нам из Нового Завета, а не из легенд, — поскольку во времена позднего Средневековья авторы неразрывно связывали ее библейскую роль принесшей благую весть посланницы с легендарным обращением в христианство жителей прованса. Поэтому было бы неверно с точки зрения средневекового человека рассматривать эти два аспекта порознь, ибо к двенадцатому столетию они уже были тесно связаны между собой.
Вестница воскресения
Почитание Марии Магдалины как вестницы воскресения прослеживается в рукописях (преимущественно псалтирях), в циклах миниатюр, запечатлевших vita Christi, жизнь Христа. Многие женщины заказывали книги, нередко содержавшие изображение Марии Магдалины в качестве apostolorum apostola. В «Псалтири святого Альбана» (1120–1230 гг.), изготовленной, вероятно, для Кристины Маркиатской, изображена Мария Магдалина, которая, подняв правый указательный палец, обычный жест проповедников, — объявляет благую весть остальным апостолам (рис. I)[728]. Также эта сцена встречается в еще одной рукописи двенадцатого столетия — «Евангелии от Генриха Льва», только на сей раз она преподнесена сквозь призму Пасхального тропара. Семь апостолов приветствуют Марию Магдалину и (надпись на их свитке) спрашивают: «Скажи, Мария, что ты видела по пути сюда?» Она отвечает (тоже надпись на ее свитке): «Я видела гроб живого и славу воскресшего Христа» (рис. 44)[729]. Также эта сцена присутствует в «Псалтири Ингеборги» (90-е гг. XII в.), названной так потому, что она принадлежала несчастной королеве Ингеборге, брошенной супруге Филиппа Августа. Здесь изображена Мария Магдалина, держащая свиток, где написано, что она видела воскресшего Христа. Миниатюру сопровождает надпись на французском языке, поясняющая, какое событие здесь изображено[730]. В другой рукописи, так называемом «Псалтыри королевы Марии» (20—30-е гг. XIV в.), Мария Магдалина проповедует пяти апостолам. Было высказано предположение, что данная книга была изготовлена для королевы Изабеллы, жены Эдуарда II Английского (рис. 45)[731].
Последняя английская рукопись, написанная приблизительно тогда же, — это «Сборник колледжа Святого Иоанна». Она заслуживает более тщательного анализа, так как содержит цикл миниатюр, изображающих противоречиво изложенные в Евангелиях события утра первого дня Пасхи. Здесь запечатлены три сцены, в которых Мария Магдалина возвещает апостолам благую весть. В первой она, встав как проповедник, говорит Петру и Иоанну, что не нашла в гробу Иисуса. (На соседней миниатюре изображены стоящие у гроба апостолы, пришедшие сюда с целью удостовериться, верно ли то, что сказала им Магдалина.) На другом рисунке она занята computio digitorum, обычный для проповедников жест, на сей раз перед двенадцатью апостолами (рис. 46). В сопроводительной надписи на французском языке говорится о том, что Мария Магдалина, придя к апостолам, объявила им, будто видела Христа и говорила с ним, но они не пожелали поверить ей. На последнем изображении этой сцены три Марии сообщают апостолам, что они видели воскресшего Иисуса. Ее надпись повторяет содержание надписи второй миниатюры: апостолы не могут заставить себя поверить женщинам[732]. Стало быть, эта книга свидетельствует о противоречивом восприятии пасхальных событий из Евангелий: с одной стороны, Мария Магдалина представлена здесь как вестница воскресения, а с другой — назидательные надписи на французском языке сообщают, что остальные ученики Иисуса не поверили ее словам. Эта рукопись вызывает у читателя двойственное впечатление: иллюстрации указывают на важную роль женщины в утренних событиях первого дня Пасхи, а надписи умаляют силу воздействия изображений, сообщая, что ученики сочли рассказ женщин пустым.
Все мы прекрасно знаем, каким неоднозначным было отношение к тому, что говорит женщина, и что женские речи являлись законной «добычей» средневековых моралистов и сатириков. Впрочем, Мария Магдалина, apostolorum apostola, стоит здесь особняком: она непохожа на непривлекательный образ говорливой сплетницы, созданный средневековыми авторами[733]. Образ apostola служил противоядием от таких представлений о женщинах и даже аргументом против них. Робер Сорбонский (ум. в 1274 г.) говорил своим слушателям: «Раз Мария Магдалина была predicatrix (проповедницей) воскресения Господа, мужчинам не следует пренебрегать словами женщин»[734]. Лучше бы не сказала и Христина Пизанская, женщина, зарабатывавшая себе на пропитание сочинительством. Библейский образ Марии Магдалины вдохновлял ее, и она использовала его, когда противостояла мужчинам, заявлявшим, будто женские речи не стоят внимания. В «Книге о городе женщин» она писала:
Если бы речь женщин заслуживала такого порицания и обладала такой малой властью, как утверждают некоторые мужчины, наш господь Иисус Христос ни за что бы не соблаговолил пожелать, чтобы столь достойная тайна, как Его милосердное воскресение, была возвещена женщиной, а ведь Он велел блаженной Марии Магдалине, которой Он явился сначала в первый день Пасхи, сообщить о ней Его апостолам и Петру. Благословенный Боже, хвала Тебе, который среди прочих благодеяний и милостей, коими Ты одарил женский пол, пожелал, чтобы женщина принесла столь величественное и достойное известие[735].
Защита женщин Христиной, использовавшей при этом пример Марии Магдалины, не была sui generis; более того, это было красноречивое и глубокое выражение всех чувств женщин и мужчин, которые, как и она, были преданы Марии Магдалине потому, что Христос удостоил ее чести сообщить благую весть о своем воскресении.
Apostolorum apostola
Во 2-й главе мы узнали, что звание apostolorum apostola появилось в двенадцатом столетии, и оно указывало на привилегированную роль Марии Магдалины, сообщившей другим апостолам о воскресении Христа. Вскоре после этого его стали использовать в легендах того времени о ее апостольском служении в Провансе. В сущности, к более позднему периоду Средневековья титул apostola мог вызывать в воображении как образ новозаветной вестницы, так и легендарной проповедницы учения Христа в Марселе.
Такова и миниатюра, недавно опубликованная Сьюзан Гаскинс. Здесь, на дарственной странице Псалтири Ютты Терсина из Лихтенфельса (ок. 1200 г.), изображена сама Ютта, стоящая на коленях перед Марией Магдалиной, над которой начертаны слова «Sancta Maria Magdalena apostolorum apostola»[736]. Это чудесный пример женского обожания Марии Магдалины, apostolum apostola. Поскольку здесь нет других апостолов и изображение не относится к числу миниатюр, повествующих о vita Christi, я склонна предположить, что тут имеют место оба аспекта апостольского служения Марии Магдалины, заслуживающие, по мнению дарителя, поклонения.
В эпоху позднего Средневековья увлеченность апостолическим аспектом жизни святой приняло иные формы. В тринадцатом столетии Ютта Терсина увековечила свой образ у ног apostolum apostola, в четырнадцатом столетии две тосканки похвалялись в своих сочинениях своим апостольством. Флорентийский моралист Франко Саккетти (ум. в 1400 г.) продемонстрировал свою приверженность апостолической миссии Марии Магдалины тем, что похвально отозвался о ней в одном из своих толкований Евангелий как об «ученице и апостоле Христа, которая слушала учение Спасителя, как никакая другая женщина, и которая, отправившись в Марсель проповедовать, обратила в христианскую веру герцога, герцогиню и остальных язычников»[737]. Не менее чем на Саккетти апостольское служение Марии Магдалины в Провансе произвело впечатление и на одну из его современниц. В письме к Монне Агнесе Малавольти Екатерина Сиенская восхваляла «ту innamorata апостола Марию Магдалину… которая проповедовала в городе Марселе»[738].
В Англии середины пятнадцатого столетия почитание апостолического образа Марии Магдалины приобретало различные культурные формы. Изабель Бурчьер, заказала брату Ос-берну Бокенхэму написать для нее житие Марии Магдалины. На страницах vita этот монах оставил ценные свидетельства, касающиеся как заказа, так и ее приверженности святой:
«Я, — промолвила она, — давно уже питаю особое чувство
искренней любви к той святой женщине, которую называют
«апостолом апостолов»; я имею в виду блаженную Марию
Магдалину, которую, как пишут, Христос очистил от греха.
Я хочу, чтобы кто-нибудь составил описание ее жизни на
английском языке, и если бы вы взялись за этот труд для меня
и в знак почтения к ней, я бы просила вас о том»[739].
Графиня Изабель, как и Ютта Терсина, была предана Марии Магдалине, «той святой женщине, которую называют «апостолом апостолов». Ее давняя любовь к святой выразилась в том, что примерно в 1445 году она заказала Бокенхэму житие святой на английском языке для того, чтобы размышлять над ее жизнью[740].
Мужчины также чтили апостольский аспект жизни святой. Спустя три года после того как Изабель Бурчьер заказала vita Марии Магдалины, Уильям Уэйнфлит, епископ Винчестера и лорд-канцлер Англии при Генрихе VI, основал огромное учебное заведение во имя его святой покровительницы, Марии Магдалины, «знаменитой женщины-апостола». Это учреждение, созданное в Оксфорде в 1448 году, сначала называлось приютом Марии Магдалины; затем, через десять лет, его переименовали в колледж Марии Магдалины[741]. Уэйнфлит, вероятно, потому выбрал в покровители святую Марию Магдалину, что первое учреждение, которое он возглавил, была больница Святой Марии Магдалины, расположенная за городскими стенами Винчестера. На протяжении всей жизни он оставался верен святой. Ее изображение было выгравировано на его епископской печати, и ее имя носила часовня кафедрального собора Винчестера, где он и был погребен после своей кончины[742].
К пятнадцатому столетию апостолическому аспекту жизни святой был придан «товарный» вид, способный прельстить верующих паломников, которые отправлялись в Прованс, чтобы помолиться в церкви Святого Максимина, либо в Ла Сент-Бом. Энергичные монахи из обители святого Виктора и церкви Святого Лазаря утверждали, что у них хранятся реликвии, оставшиеся здесь со времен апостольства Марии Магдалины в Провансе. Руководство монастыря хвалилось тем, что в их обители находится убежище, где Мария Магдалина жила и совершала покаяние, когда обращала местных жителей в христианскую веру; священнослужители из церкви Святого Лазаря заявляли, будто у них имеется языческий алтарь, с которого святая, прибыв в марсельский порт, произнесла свою первую проповедь[743]. Дневник пилигрима Иеронима Мюнцера, немецкого врача, совершившего в 1494–1495 годах паломничество в Прованс, содержит много подробностей об этом духовном центре, где главным было почитание Марии Магдалины как проповедницы:
Мы видели в монастыре святого Виктора… в глубоком убежище под хорами, месте покаяния блаженной Магдалины (до того как она удалилась в пустыню), и мы видели стол из камня, на котором она обычно ела. Утром, поднявшись к городской крепости, мы увидели старинную соборную церковь Святого Лазаря, где после мессы мы видели голову и тело епископа и святого Лазаря, воскрешенного из мертвых Христом… Также мы видели место, где блаженная Магдалина проповедовала язычникам. Почему оно стало первым, которое она посетила, — довольно подробно изложено в ее легенде[744].
Подобные свидетельства красноречиво говорят о том, что многие миряне поклонялись апостольской ипостаси Марии Магдалины, веря легендам о ее миссии в Провансе и восхищаясь ею еще больше за то, что она так преуспела в христианизации этого края. Ведь, по легендам, она обратила не только население Марселя, но также правителя с супругой и жителей соседнего города Экса.
Почти нет никакого сомнения в том, что, описывая апостольское служение Марии Магдалины в Провансе, проповедники, авторы житий и хранители святынь в основном рассчитывали на то, что ею будут восхищаться, а не подражать ей. И здесь напрашивается вопрос: «Неужели рассказы о ее проповеднической деятельности и впрямь побуждали средневековых женщин следовать ее примеру и заниматься в дольнем мире миссионерской работой?» Если отвечать одним словом, то «да»: женщины — как еретички, так и правоверные католички — использовали образ Марии Магдалины для оправдания своей проповеднической деятельности.
Как известно, идея религиозного движения в Англии конца четырнадцатого столетия, движения лоллардов, взявших на вооружение учение Уиклифа и отвергавших власть Церкви, заключалась в том, что миряне тоже могут проповедовать. Лолларды, во всяком случае, считали возможным, чтобы и мужчины и женщины занимались проповеднической деятельностью[745]. В 1381 году Уолтер Брут, образованный лоллард, во время суда над ним, говорил, что женщины могут не только проповедовать, но и отпускать грехи. В научном трактате, осуждающем его высказывания, были изложены, а затем опровергнуты его взгляды. Один из доводов в защиту публичного проповедования женщинами был таков: «Установлено, ибо мы читали, что блаженная Мария Магдалина проповедовала перед населением Марселя и его окрестностей, которое она обратила к Христу. По-этому-то ее и прозвали «апостолом апостолов»[746].
Стало быть, лолларды использовали пример Марии Магдалины, распространявшей учение Христа в Провансе, для доказательства того, что и женщины могут проповедовать. Возможно, то же говорили и вальденсийцы, правда, единственное подтверждение тому представлено не ими, а их злейшими врагами. Вспомните-ка, что сказал, обрушившись на вальдианок, отстаивавших свое право проповедовать ссылками на Марию Магдалину, доминиканский инквизитор Монета Кремонский[747].
Лолларды и вальденсийцы были еретиками, защищавшими право женщин нести в народные массы по примеру Марии Магдалины слово Божье; однако не только инакомыслящие, желая отстоять свою позицию, обращались к ее примеру: у нас имеются свидетельства из «полуортодок-сальных» источников, указывающие на то, что апостолический образ Марии Магдалины рассматривался в таких сектах как образец, которому женщины должны подражать.
Одним из таких источников является трактат «Сестра Екатерина», написанный в первой половине четырнадцатого столетия, вероятно, в Страсбурге. Это произведение неизвестного автора, часто приписываемое Братьям свободного духа, представляет собой драматический диалог, продолжающийся на протяжении нескольких встреч между духовником, нищенствующим монахом, и его духовной дочерью, бегинкой. В первых четырех книгах женщина умоляет своего исповедника помочь ей отыскать путь к спасению; затем она следует путем Святого Духа и вступает в мистический союз с Богом. В шестой книге, предпоследней и самой длинной, просветленная бегинка и ее духовник меняются ролями. Он становится ее учеником, а она — его духовным руководителем. Образ Марии Магдалины используется на протяжении всего произведения для того, чтобы «служить образцом и оправданием для отказа от роли дочери»[748]. В одном месте бегинка так объясняет своему духовному сыну апостольскую миссию Марии Магдалины:
Ты должен понимать это вот как: Мария Магдалина думала, что всем следует знать то, что было известно ей… Подтверждение тому то, что она посетила все места, где могла сказать людям, что создатель ее воскрес и что отныне он является и истинным Богом и человеком. [Она] учила, как и апостолы, христианской вере и сносила лишения, которые вытерпел бы только здоровый мужчина. Ты, вероятно, слышал рассказ о том, как Мария Магдалина наставила короля и множество неверующих на путь истинный[749].
В заключительном комментарии о проповеднической миссии Марии Магдалины бегинка говорит:
Она делала все, что делали апостолы в совершенной жизни, она исходила все земли, где могла проповедовать христианство и открывать истину. Вам следует знать, что Мария Магдалина добилась большего в более короткий срок, нежели любой из апостолов[750].
В обоих отрывках автор открыто сравнивает апостольскую миссию Марии Магдалины со служением апостолов, которых в то время не хватало. В первом отрывке она хвалит святую за то, что она преуспела в мужской работе; во втором — за то, что превзошла на этом поприще мужчин. Это, видимо, как-то связано с тем, что также поступает и бегинка, когда превосходит своего духовника в духовном знании.
Другим «полуортодоксальным» писателем, оправдывавшим свои действия ссылками на Марию Магдалину, была Элджит Бейк (ум. в 1455 г.), настоятельница Уиндешеймс-кого женского монастыря Галилеи в Генте. В своей автобиографии — нечто вроде apologia ее жизни активного религиозного реформатора, — она, оправдывая свои поступки, ссылается на пример других святых, в том числе и на Марию Магдалину, которая, по словам настоятельницы, «вместе с апостолами… была послана служить в миру. Она принялась проповедовать и стала святой». Впрочем, ее собственная проповедническая деятельность триумфом не увенчалась: после выхода в свет ее автобиографии и вскоре после ее смерти Уиндешейский капитул запретил ее сочинения, а также произведения женщин, осмеливающихся писать на богословские либо религиозные темы. Судьи Уиндешеймского церковного суда, очевидно, считали речения женщин в любой форме — устной и письменной — опасными. Они бы согласились только с тем, что примером апостольского служения Марии Магдалины следует восхищаться, но ни в коем случае не следовать ему[751].
Другой женщиной, считавшей Марию Магдалину образцом для себя, была Мария де Санто Доминго, безграмотная крестьянка из центральной Кастилии, знаменитая в начале шестнадцатого столетия на всю Испанию провидица и пророчица. Также ее проповеди обладали огромной силой убеждения. Ее исповедник, брат Антонио де ла Пенья сообщал, что она «говорит такие восхитительные вещи, служащие укреплению душ, и так, что те, кто слушает ее, проливают слезы и испытывают сладчайшую любовь, угрызения совести и раскаяние в своей груди»[752]. Современный историк beata высказал предположение, что Марии де Санто Доминго было известно из легенд об апостольской миссии Марии Магдалины в Провансе: она превозносила святую перед Богом и просила его «даровать мне такую же мудрость и те же слезы, коими Ты наделил Свою драгоценную Марию Магдалину»[753]. Как деятельность Элджит в предыдущем столетии, так и активное публичное пастырство Марии де Санто Доминго вызвало кое-где подозрения. В 1509–1510 годах она была привлечена к суду должностными лицами доминиканского ордена, обвинявших ее в присвоении священнического сана и безнравственности. В конце концов с нее были сняты все обвинения, но суд над ней, вероятно, послужил предупреждением для других женщин, подумывающих о пастырском служении.
Как Элджит Уиндешеймская, так и Мария де Санто Доминго равнялись не только на Марию Магдалину, но и на Екатерину Сиенскую. Показательно, что в свое время Екатерина брала пример с Марии Магдалины, занимаясь в мире проповеднической деятельностью[754]. Раймонд из Капуи сообщает, что Екатерину до того, как она занялась пастырской деятельностью, одолевали тревоги, хотя именно к этому, как напоминает ей Иисус Христос в одном из ее видений, она с самого начала и стремилась. «Разве ты не помнишь, что ревностная забота о душах, которую я посадил и поливал в твоей душе во дни твоего детства, выросла до такой степени, что ты собиралась, переодевшись мужчиной, вступить в Орден проповедников и отправиться в чужеземные края, став таким образом более полезной для себя и других людей?»[755] Однако Екатерину, понимавшую, что принадлежность к женскому полу помешает ей, было не так-то легко успокоить. Она умоляла Бога: «Как могу я, несчастное и хрупкое создание, принести пользу людям? Мой пол, как тебе известно, во многом препятствует мне, как потому что он невысоко ценим мужчинами, так и потому что для женщины нехорошо, из уважения к приличиям, вращаться среди мужчин»[756]. Ответ Господа, по-видимому, принес успокоение ее истерзанной душе:
Ты должна знать, что в последнее время гордыня так обуяла всех, особенно мужчин, почитающих себя людьми учеными либо мудрыми, что моя справедливость не в силах их дольше терпеть, не подвергая их наказанию, которое приведет их в смятение… Чтобы убавить их высокомерие, я возвышу женщин, невежественных и хрупких от природы, но наделенных силой и божественной мудростью… Поэтому будь мужественна и послушна, когда в будущем я пошлю тебя в мир к людям, йе бы ты ни была, я не забуду тебя и, следуя своему обычаю, буду посещать тебя и говорить, что тебе делать[757].
Показательно, что замечание Екатерины Сиенской относительно женской слабости и объяснение Иисуса, почему он избрал Екатерину для заботы о душах — чтобы сбить спесь с мужчин примером слабой и невежественной женщины, — являлись доводами, которые средневековые проповедники использовали для оправдания апостольской миссии Марии Магдалины. Раймонд, член братства проповедников, вероятно, прекрасно понимал, что, защищая Екатерину, он прибегает к аргументам, применявшимся при отстаивании права Магдалины на пастырское служение.
Однако только что сказанное мною — это всего лишь представление Раймонда о предназначении Екатерины Сиенской. Но обращалась ли сама Екатерина к примеру Марии Магдалины, желая оправдать то, что она занимается проповеднической деятельностью? В письме к Монне Агнесе она называет святую своей maestra и упоминает, что Мария Магдалина «бежит и обнимает крест», а крест для Екатерины являлся метафорой пастырского служения, и она прямо говорит об этом в другом месте, когда во время пятидесятницы вспоминает об апостолах, которые «взобрались на кафедру святого креста»[758]. Как мы уже видели, в том же письме к Монне Агнесе она превозносит «ту innamorata апостола Марию Магдалину… которая проповедовала в городе Марселе»[759]. И наконец в письме от 1376 года, к Раймонду, Екатерина описывает свое видение, где Иисус вручает ей крест и просит ее «сообщить им, что я объявляю тебе великую радость»[760]. Екатерина описала свое видение в выражениях, сходных с теми, которыми Иоанн Богослов описал явление воскресшего Христа Магдалине, когда Он послал ее возвестить апостолам о своем воскрешении.
Следуя по стопам Марии Магдалины, Екатерина Сиенская стала известной проповедницей, слава о которой разнеслась повсюду. Уместно вспомнить, что Альдо Мануцио, первый издатель посланий Екатерины, в 1500 году выразил пожелание, чтобы они «разошлись, подобно серьезным проповедникам, по всему свету», внося свою лепту в церковную реформу и перевоспитание человека[761].
В конечном счете проповедники и авторы житий в своих намерениях не шли дальше того, чтобы их аудитория восхищалась проповеднической деятельностью Марии Магдалины; однако источники свидетельствуют о том, что некоторые женщины пошли дальше и по примеру apostolorum apostola взяли на себя крест активного пастырского служения в миру.
Созерцательница
Как образ вестницы воскресения стал во времена позднего Средневековья почти неотделим от образа apostola, так и образ предающейся размышлениям Марии из Вифании почти слился с образом ведущей созерцательную жизнь затворницы в Лa Сент-Бом. До сих пор я, в сущности, откладывала рассмотрение отношения верующих к этому аспекту святой.
Созерцательный образ новозаветной Марии Магдалины, хоть постоянно и присутствует в средневековых проповедях, не относится к числу самых почитаемых аспектов святой. Также, как мы уже выясняли в 4-й главе, не принадлежит он и к числу самых популярных изобразительных мотивов, связанных со святой. В каталоге чудес Жана Гоби сообщается только об одном случае, когда у раки святой вспомнили о ее созерцательном аспекте ее жизни. Мужчина из Барджолса после серьезной болезни полностью потерял слух. Будучи не в состоянии оставить дом, он попросил Марию Магдалину, которая «сидела у ног Господа, внимая каждому его слову», о заступничестве. Этот мужчина дал следующий обет: если слух вернется к нему, он отправится в Сен-Максимин, как только ему представится возможность преподнести в дар святой фунт воска в виде головы. Его молитвы были услышаны, и он исполнил свой обет, совершив паломничество к алтарю святой и преподнеся ей в дар обещанный фунт воска[762].
Миряне, по-видимому, не обходили своими дарами обители Святой Марии Магдалины, где монахи и монахини предавались религиозной медитации. В 4-й главе мы уже отмечали рост количества подобных монастырей, один из которых был основан в 1334 году Монной ди Руфо Петроио в Сан-Джиминьяно[763]. Разумеется, не все могли позволить себе в честь святой основать монастырь либо сделать на него пожертвование; и все же люди находили способы поддержать своих предающихся религиозной медитации Магдалин. В Орвието, например, судя по архивным записям, монастырь Святой Марии Магдалины, старейшая монашеская обитель августинок (сначала в ней насчитывалось одиннадцать сестер), получал многочисленные дары. Сама коммуна материально обеспечивала их, внося пожертвования и преподнося в дар воск, также поступали и благочестивые горожане. Так, например, госпожа Анжела, жена Гвидо Магалоктуса, оставила по завещению нищенствующим церквам в Орвието деньги, в том числе «20 солидусов для строительного фонда монастыря Святой Марии Магдалины»[764].
Ведущие созерцательную жизнь монахини получали, кроме того, пожертвования за требы, исполненные ими в праздник Святой Марии Магдалины. В 1400 году монахини доминиканской обители Святого Доминика в Пизе по договору, заключенному с Манно дегли Агли, коллегой купца Прато, Франческо ди Марко Датини, должны были читать молитвы в течение года, приуроченные к пяти событиям: одно из них — «1о di di santa Maria Magdalena»[765].
По-моему, образ созерцательности из Вифании потому не пользовался у верующих популярностью, что ему приходилось соревноваться с ее легендарным образом — ведущей созерцательную жизнь отшельницы из Лa Сент-Бом. Если верующие желали обратиться к созерцательной стороне святой, то, как мы увидим, они обычно вспоминали или изображали отшельницу из Ла Сент-Бом. Впрочем, порой эти два образа объединялись в один, как в приведенном ниже отрывке из сочинения монахини ордена кларисок Камиллы Баттисты да Варано, написанного в 1488 году. Размышляя над страданиями Христа, она пишет: «Он пожелал сделать и сделал ее зеркалом, образцом, примером благословенной созерцательной жизни — ибо она пребывала в одиночестве, безвестная для мира, тридцать три года, где она испытала и ощутила результаты любви, насколько их можно испытать и ощутить в смертной жизни»[766].
В более поздний период Средневековья новозаветный образ Марии Магдалины как-то незаметно отошел в сторону, и его сменил позаимствованный из легенды образ отшельницы, ведущей созерцательную жизнь в Лa Сент-Боме. Любовь к Марии из Вифании почти неизбежно означала любовь прежде всего к затворнице, уединенно жившей в пустыне.
Отшельница из Ла Сент-Бом
Образ отшельницы, ведущей в своей прованской пещере созерцательную жизнь, воспламенял воображение средневековых людей всех сословий и состояний. Граф Никколо делла Корвая, представитель, вероятно, аристократического семейства Моналдески из Орвието, причислял себя к последователям этой святой отшельницы. В 1367 году, в том самом, когда вступил во францисканский орден, он построил скит в Четонском лесу близ Сиены. В нем находилась молельня Святой Марии Магдалины, которую в начале пятнадцатого столетия расписал Андреа ди Джованни. Две из шести его фресок посвящены ее отшельнической жизни в Ла Сент-Бом[767].
Заказчицы тоже проявляли свою любовь к образу Марии Магдалины-отшельницы, заказывая ее религиозные изображения. В 1307 году женская община в Урбании (вероятно, связанная с францисканцами) заказала Джулиано да Римини картину, изображавшую Богородицу с Младенцем на троне, у ног которой были увековечены монахини этой общины (рис. 22)[768]. В ее левом верхнем углу изображен святой Франциск на горе Ла Верна в тот момент, когда он получает стигматы (рис. 23), а в левом верхнем — Мария Магдалина, молящаяся в своей пещере в Ла Сент-Боме (рис. 24). Присутствие Иоанна Богослова и Иоанна Крестителя в том же верхнем ряду указывает на смешение созерцательной и отшельнической жизни. Однако, принимая во внимание изображения святого Франциска на горе, Марии Магдалины в пещере, не говоря уже о стоящем на почетном месте — возле правого плеча Богородицы — Иоанне Крестителе, я склонна предположить, что этот алтарный образ, заказанный женщинами, служит прославлению аскетической и отшельнической жизни[769].
В предыдущей главе мы выяснили: когда Марию Магдалину изображают вместе с Иоанном Крестителем, эта пара наводит на мысли об аскетизме и пророчестве. В одном из откровений Биргитты Шведской Христос говорит, что более остальных он доволен тремя: «Марией, матерью моей, Иоанном Богословом и Марией Магдалиной»[770]. Кроме того, Иоанн Креститель и Мария Магдалина оказались в числе тех святых, покровителей Маргариты Кортонской, на которых ей указал Христос во время одного из ее частых видений[771]. Женщины-святые позднего Средневековья, вышедшие из городской среды, мечтали о том, чтобы по примеру Иоанна Крестителя и Марии Магдалины вести уединенную жизнь кающихся грешниц в пустыне[772]. Однако пустыни, как сказал Христос Маргарет Кортонской, не для этих времен; следовательно, ей и другим благочестивым женщинам надо обустроить свои убежища в городском пространстве. Так они и поступили — каждая на свой лад. Маргарет стала вести себя так, как будто живет в пустыне. Ведиана из Кастельфиорентино (ум. в 1241 г.) замуровала себя в церковной стене. Умилиана де Черчи (ум. в 1246 г.) заперлась в башне семейного дворца во Флоренции. Другие женщины вели искупительную уединенную жизнь, созерцая изображения святой пустынницы. Приблизительно в 1455 году Анналена Ангиари, одна из духовных дочерей святого Антония и основательница доминиканской общины во Флоренции, заказала Филиппо Липпи sacra conversazione, на которой отшельница Мария Магдалина и знаменитый удалившийся в пустыню кающийся грешник, святой Иероним, с восхищением смотрят на младенца Иисуса[773].
Как женщины, так и мужчины восхищались аскетизмом отшельницы Марии Магдалины, особенно ее голоданием. В пещере в Ла Сент-Бом, где она провела заключительную часть своей жизни, отшельнические годы, Мария Магдалина согласно легенде воздерживалась от земной пищи на протяжении тридцати трех лет. Пожалуй, именно под влиянием данного примера цистерцианский монах Арнольд, желая искупить свои грехи, до такой степени воздерживался от приема пищи, что в конце концов испортил себе желудок и чуть даже не отправился на тот свет. Впрочем, Цезарий из Хейстербаха сообщает о его чудесном исцелении. Как-то ночью, когда больной лежал в постели, к нему явилась Мария Магдалина, которая положила свою руку на его раздираемый мучительной болью желудок. Утром он проснулся здоровым — его излечило прикосновение святой[774].
Женщины тоже, особенно Екатерина Сиенская, постились по примеру Марии Магдалины. Екатерина проявляла при этом такое рвение, что ее биографу, Раймонду из Капуи, приходилось защищать ее от «профессиональных сплетниц, [которые] говорили, что это всего лишь притворство со стороны Екатерины, стремящейся придать себе значимость»[775]. В первый раз упоминая о воздержании Марии Магдалины, он говорит своим читателям: «Мария Магдалина — и только она — постилась в течение тридцати трех лет, скрываясь в своей пещере, — и лично я полагаю, что именно поэтому Господь… дал Магдалину [Екатерине]…в матери и учителя»[776]. Он разрабатывает данную тему, когда рассматривает, почему Екатерина Сиенская считала Марию Магдалину своей матерью:
Как Мария Магдалина провела тридцать три года — срок, равный возрасту Христа, — в пещере в постоянном созерцании, не принимая никакой пищи, так и после того видения до своей кончины, а ей было тридцать три года, когда она умерла, Екатерина с таким рвением предавалась размышлениям о Всевышнем, что, не испытывая потребности в пище, насыщала свою душу многочисленными выпавшими ей милостями[777].
Несмотря на насмешки немногочисленных сплетниц и сплетников, полное воздержание от пищи считалось в эпоху позднего Средневековья признаком святости. Судя по рассказам о постящихся святых, которые могли длительное время не принимать пищу, этих способностей часто приписывали чудесной силе тела Христова, поскольку женщины жили только за счет святых даров, нередко приносимых ангелами. Мария Магдалина, отшельница из легенды, стала образцом такого аскетизма и сопровождавших его сверхъестественных явлений. Согласно легендам она ежедневно получала пищу от ангелов в течение семи часов службы. Ее голодание и пища, сниспосылаемая свыше, очевидно, послужили примером для других. Умилиана де Черчи тоже однажды получила пищу из рук ангела, когда возносила молитву третьего часа. Она уже целую неделю ничего не ела, когда перед ней предстал ангел с половинкой буханки хлеба. Он был белым и ароматным, приготовленным, несомненно, не без божественной помощи[778]. Агнес Бланнбекин (ум. в 1315 г.), бегинка из Вены, молилась о том, чтобы больше походить на Марию Магдалину, и однажды, когда она прочла «Pater Noster», ей в рот положили облатку явно не человеческие руки[779]. Еще одна Агнес, на сей раз святая из Монтепулчиано (ум. в 1317 г.), тоже получила причастие из рук ангела. Автор ее жития, Раймонд из Капуи, рассказывает об этом случае. Он сравнивает причастие Агнес ангелом с причастием Марии Магдалины[780].
Впрочем, подражание Марии Магдалине-отшельнице не ограничивалось постом и небесной пищей — женщины также подражали ей и в парамистической левитации. В мистическом экстазе летала, вероятно, по примеру Марии Магдалины, Маргарита Кортонская. Как и Екатерина Сиенская, по рассказам обоих ее биографов. Раймонд сообщает, что
Как Марию Магдалину возносили ангелы в воздух семь раз в день, чтобы она могла внимать тайнам Господа, так и Екатерина пребывала большую часть времени вне чувственного мира силой Духа, созерцая божественные явления и восхваляя Христа с ангелами. Следствием этого было то, что ее тело часто поднималось в воздух, чему многие — как мужчины, так и женщины — были, по их словам, свидетелями[781].
Томмазо Каффарини тоже говорил нечто подобное, утверждая, что дух Екатерины часто воспарял ввысь, увлекая за собой ее тело: «Она походила на Марию Магдалину, висящую высоко над землей»[782].
Не все, конечно же, могли или хотели подражать исступленному мистицизму Марии Магдалины. Многие довольствовались обращением за помощью к святой и посещением ее пещеры в Ла Сент-Бом, где в мистическом затворничестве она провела заключительную часть своей жизни. В сборнике чудес Жан Гоби рассказывает о том, как брошенные в тюрьму купцы из Марселя воззвали к добровольной отшельнице, прося ее освободить их из узилища, обещая, что если она исполнит их просьбу, они посетят ее пещеру, «место, где она покаялась и заточила себя» из любви к Господу Иисусу Христу. Святая содействовала тому, чтобы обратившиеся к ней просители получили свободу, и купцы совершили в знак покаяния паломничество в Ла Сент-Бом, стегая себя, как и обещали, когда в первый раз обратились к ней за помощью, плетьми[783].
Другой бывший арестант, некий Яков, обретший свободу благодаря помощи Марии Магдалины, тоже совершил паломничество в Ла Сент-Бом, где поблагодарил святую за свое чудесное спасение. Он был так признателен ей за свое освобождение, что некоторое время пробыл в святилище, неся службу вместе с монахами[784]. В своем сочинении Жан Гоби также рассказывает еще о двух просителях, которые посетили убежище Марии Магдалины в пустыне: канонике из Валенсии и прокаженном Иакове из Амалфи[785]. Судя по рассказам Жана Гоби, святилище в основном посещали местные жители, и несчастный Иаков, прокаженный из южной Италии — это всего лишь исключение.
Хотя по преданию ее мощи хранились в церкви Святого Максимина, Ла Сент-Бом, пещера, где она по легенде провела последние тридцать три года своей жизни в покаянии и мистическом созерцании, превратилась в важный центр паломничества в Провансе. К 1283 году, когда ее посетил Салимбене, она была прекрасно обустроена. Последний подробно описывает святилище и местных жителей, часто приходивших туда:
Пещера святой Марии Магдалины, где она каялась на протяжении тридцати лет, находится в пятнадцати милях от Марселя. Я провел в ней одну ночь сразу после праздника.
Она расположена в высоченной скалистой горе, и, если память мне не изменяет, она, на мой взгляд, огромна, ибо вмещает тысячу человек;…а снаружи рядом с пещерой стоит некая Церковь, где живут священнослужители… И гора так высоко вознеслась над землей, что, насколько я могу судить и если мне не изменяет память, и три болонские башни Асинелли не достигли бы ее вершины. И поскольку этот край по-прежнему представляет собой глушь, необитаемую и пустынную, женщины и знатные дамы Марселя из благочестия посещают его. Они едут туда на ослах, нагруженных хлебом и вином, дикими голубями и рыбой, а также другими, какими они пожелают, съестными припасами[786].
В описании Салимбене поездки знатных дам больше напоминают пикник на лоне природы, нежели покаянное паломничество; тем не менее его рассказ содержит ценные сведения о посетителях святилища, которых нет у Жана Гоби. Паломничество к нему совершали, исполняя данные обеты, не только мужчины, местные жительницы, видимо, тоже регулярно посещали пещеру, и для них это являлось частью их религиозной жизни.
Что касается тринадцатого и четырнадцатого столетий, то здесь нам приходится полагаться только на письменные свидетельства образованных монахов, рассказывающих о географическом положении, посетителях и службах, совершаемых в прованской пещере; однако к пятнадцатому столетию паломники уже сами записывают то, чему они были свидетелями в Ла Сент-Боме. Иоанн ван дер Сарен, картезианец, совершивший паломничество в Прованс в 1469 году, описал часовню, дом для приезжих и церковь, составляющие в настоящее время комплекс, высеченный в Ла Сент-Боме на горном склоне. Также он упоминает часовню на вершине горы, воздвигнутую на том месте, откуда по преданию сонмы ангелов семь раз в день возносили Марию Магдалину в эфир[787].
Святилище в Ла Сент-Боме привлекало как простых паломников, так и знаменитостей. К числу последних принадлежал Петрарка, в первый раз посетивший это место, скорее всего, в 1338 году. Кроме того, он побывал здесь в 1347 и 1353 годах. В Ла Сент-Боме поэт написал свою «Carmen de Beata Maria Magdalena», поэму, посвященную Марии Магдалине, и оставил ее в пещере на память о своем посещении. В поэме рассматриваются три темы, теперь нам уже знакомые: обращение Марии Магдалины, ее верность у креста и ее уход в пустыню от мира[788].
В настоящей главе было рассмотрено восприятие верующими созданного проповедниками легендарного образа Марии Магдалины. Как и в предшествующей главе, где предметом изучения было отношение верующих к новозаветным аспектам образа Марии Магдалины, проделанный в данной главе анализ привел к довольно неожиданным результатам.
Мы выяснили, что, хотя проповедники и авторы житий создавали образ Марии Магдалины как достойного пастыря для восхищения, а не для подражания, женщины, судя по свидетельствам, либо не всегда понимали это введенное учеными мужами различие, либо не всегда следовали ему. Нам известны случаи, когда женщины, придерживающиеся как еретических, так и традиционных взглядов, брали на себя крест деятельного пастырства в миру, следуя по стопам Марии Магдалины, apostolorum apostola.
Также мы выяснили и то, что созерцательный образ Марии из Вифании, постоянно присутствующий в проповедях, не пользовался у мирян большой любовью. Созерцательница из Вифании не стала объектом всеобщего поклонения, потому что ее затмил легендарный образ ведущей созерцательную жизнь отшельницы, предоставлявший еще один выход для подобного благочестия. Если верующие хотели обратиться к созерцательной стороне жизни святой, они приносили свою просьбу к затворнице из Ла Сент-Бома, которая была знатоком в религиозной медитации — ее мистические трансы сопровождались сверхъестественными явлениями. Особенно привлекал этот образ женщин, многие из них являлись горожанками, которые брали пример с удалившейся от мира затворницы. Судя по имеющимся в нашем распоряжении источникам, местные жительницы и мужчины часто посещали святилище в Ла Сент-Боме.
По-видимому, женщины, перенимая черты легендарного образа Марии Магдалины, преуспели в этом больше мужчин. Последние, пожалуй, только поклонялись ей, но не стремились подражать. Это видно на примере записей некоего благочестивого флорентийца, сделавшего их в 1489 году во время проповеди, произнесенной в церкви Святого Лоренцо и посвященной Марии Магдалине. Это были заметки для благочестивых размышлений о святой, а не советы, как следовать по ее стопам[789].
В настоящей и предыдущей главах мы анализировали отношение верующих к новозаветному и легендарному образам святой. В следующей же мы исследуем творческий подход к образу Марии Магдалины, возможно, вызванный проповедями нищенствующих монахов и сочинениями авторов житий, по-моему, ставший результатом творческого обмена между потребностями и желаниями мирян и образом святой, пришедшим из проповедей нищенствующих монахов.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В ТЕНИ ДЕВЫ МАРИИ
Проповедники часто представляли Богородицу и Марию Магдалину как два дополняющих друг друга пути к спасению. Дева Мария олицетворяет путь невинности, а Мария Магдалина — путь покаяния. Основывая свое представление на отрывке из Книги Бытия (1: 16), брат Людовик так рисовал себе их спасительный союз:
На небесной тверди управляют два великих светила.
Большее светило — это Богородица, стоящая во главе
невинных людей, чтобы они не слишком возгордились.
Меньшее светило, как ночью, — это Мария Магдалина,
ведущая грешников, чтобы они не поддались отчаянию[790].
Этот францисканский проповедник говорит о двух разных, но одинаково ведущих к спасению путях. В настоящей главе мы увидим, что аудитория нищенствующих монахов, зачастую по очень личным причинам, была склонна искать то, что объединяло оба пути. Расскажу о том, как слушатели проповедников интерпретировали символ святой грешницы под влиянием собственных желаний. В итоге получился образ Марии Магдалины, по-прежнему сохранявший свои черты, но уже все более и более начинавший походить на образ Богородицы. Во времена позднего Средневековья Мария Магдалина считалась невинной девой, и к ней обращались как к матери.
Восстановленная девственность
Будет уместно вспомнить то, что было сказано в 7-й главе: проповедники считали, что великое покаяние Марии Магдалины превратило ее из приведенной в запустение, бросовой земли в цветущий и обильный плодами сад, наполненный райскими ароматами. Храня после обращения свое целомудрие, она по примеру Девы Марии стала hortus conclusus — закрытым садом. Именно поэтому ее увенчали цветочным венком — венцом, традиционно предназначенным для дев. Более того, именно этим проповедники объяснили то, почему в литании Мария Магдалина стоит во главе хора девственниц. Доминиканский проповедник Томмазо Агни да Лентини так определял место Марии Магдалины среди святых: она выше дев в перечне святых, равна апостолам благодаря своему званию «апостола апостолов», но ниже Девы Марии, поскольку Богородице нет равных[791]. Те же доводы использовал коллега Лентини, францисканец Лудовик, проповедуя:
Не надо удивляться тому, сколь превознесена была на небесах Мария Магдалина перед остальными, ибо также была она превознесена и на земле. На земле она была «апостолом апостолов»…
[На небесах] Святая церковь решила поставить ее перед всеми девами в литании[792].
В дальнейшем я буду говорить о том, что подобные проповеди внушали кающимся матронам, обеспокоенным утратой целомудрия и тем, чем это грозит для их спасения, мысль о возможности притязать на венец непорочности, указывая на пример Магдалины. Потерю невинности женщины переносят гораздо тяжелее мужчин. Утраченная невинность и то, какие помехи это обстоятельство создает на пути к небесной славе, как оказывается, занимали важное место в умах многих pinzochere, которые в большинстве своем были связаны узами Гименея либо когда-то состояли в браке или интимной связи[793]. Впрочем, они были не так глупы, чтобы терзать свою душу этой утратой. Если исходить из притчи о сеятеле (Матф. 13: 8, 23), замужняя женщина приносит плод в тридцать крат, вдовы — в шестьдесят, и только девы — в сто. Стало быть, у состоящих в браке женщин было меньше шансов стать святыми[794]. По сути, они указывали на пример Марии Магдалины, которая не была ни замужем, или вдовой, однако никогда не считалась и непорочной девой, когда пытались оправдать свои притязания на предназначенную для девственниц награду[795]. Ведь если великое покаяние Марии Магдалины и соблюдение ею после обращения целомудрия оказались столь действенны, что ее причислили к девам, то, возможно, и кающиеся матроны, последовавшие ее примеру, могут надеяться на такой же венец. Судя по произведениям житийно-церковной литературы, ее прославление среди дев служило утешением для многих женщин, обеспокоенных безвозвратной утратой девственности. Ее апофеоз на небесах давал надежду на то, что утраченная невинность не является непреодолимым препятствием на пути к спасению и божественной славе.
Здесь поучителен пример Маргариты Кортонской. Одно из ее видений, посетившее ее в праздник Святой мученицы Екатерины Александрийской, является наглядным свидетельством ее душевных страданий, испытываемых из-за утраченной девственности. Во время святого причастия, как рассказывает брат Гиунта, Маргарита услышала успокаивающий голос Христа, говорившего: «Дщерь, я поставлю тебя вместе с серафимом туда, где находятся девы, объятые любовью». Изумленная Маргарита отвечала: «Господи, да разве такое возможно, ведь я великая грешница?» На что Господь ответил ей: «Дочь, твои многие наказания очистят твою душу от всякой нечистоты… твое искреннее раскаяние восстановит твою девственную непорочность». Маргарита, никогда не забывавшая об осмотрительности — даже при обещании столь великого утешения, — обернулась к Христу и задала еще один вопрос, на сей раз разрешающий все ее сомнения о собственном спасении: «Боже, ты и Магдалину поместил в небесную славу среди дев?» И на этот вопрос Господь отвечал утвердительно: «За исключением Богородицы и мученицы Екатерины никто в хоре дев не стоит выше Магдалины»[796].
Вероятно, слова Господа о том, что через покаяние она вновь, как и Мария Магдалина, обретет девственную чистоту, в какой-то степени успокоили раздираемую осознанием своей вины совесть Маргариты. Судя по всему, прославление Марии Магдалины среди дев позволило надеяться на место в небесном хоре дев не только Маргарите Кортонской, но и другим испытывающим тревогу замужним женщинам. Я уже приводила (без всяких комментариев) высказывание Умильты Фаэнцы, сторицей вознаграждавшей Марию Магдалину за пролитые ею слезы раскаяния[797]. Теперь же отмечу, что она пожаловала Марии Магдалине награду, традиционно предназначенную для дев.
Умильта Фаэнца и другие матроны представляли себе Марию Магдалину в окружении дев с венками на головах.
12 февраля 1433 года римская матрона Франческа Романа увидела огромное очистительное пламя божественного милосердия, в котором очищались души. Здесь она повстречала Марию Магдалину и святую Агнесу, которые, ободряя ее, подвели ее к пламени, где она с облегчением увидела толпу дев[798]. В другой раз она представила себе всю литанию святых: когда она подошла к девам, то во главе их увидела Марию Магдалину[799].
Замечательно то, что, когда авторы житий описывают небесную славу своих томимых тревогой кающихся героинь (со слов самих женщин либо провидиц), рядом с ними всегда оказывается Мария Магдалина. При апофеозе мистического состояния блаженной Вилланы (по рассказу ее родственницы, она молилась о том, чтобы увидеть прославление святой на небесах) ее встречала толпа женщин, возглавляемая Марией Магдалиной. Пройдя через небесное воинство, Виллана наконец предстала перед Господом, и он тут же дал ей, символически, другое имя, превратив из чего-то грубого и неподатливого (Виллана) в драгоценный жемчуг (Маргерита). Затем он велел ей спуститься на землю вместе с Марией Магдалиной и поведать своим друзьям о том, какой славы она удостоилась здесь, на небесах[800]. Из того, что рядом с ней Мария Магдалина, можно сделать вывод: перемена имени свидетельствовала и об изменении ее женской ипостаси. Виллана, мать семейства, превратилась в Маргериту, жемчуг, чья сияющая белизна символизировала девственную непорочность.
Вито да Кортона, автор жития Умилианы де Черчи, рассказывает о своей beata поразительно похожую историю[801]. Она начинается еще при ее жизни в 1241 году, когда после смерти супруга Умилиана вернулась в отчий дом, необычный поступок в средневековой Флоренции для вдовы. Однако то, что произошло после, выходило за все рамки: она объявила, что башня дворца ее семьи — это ее пустынь. Башня в данном случае — это, конечно же, символ. Башни являлись важной принадлежностью итальянских коммун. Они символизировали богатство, военную мощь и политическую власть семейства, по сути, они являлись их крепостью. Однако у башни был и мистический смысл: будучи обнесенная стеной и огороженной со всех сторон, она олицетворяла в средневековом символическом языке девственность или целомудрие. Она была символом образа девы Марии и атрибутом девы-мученицы Варвары. Ее назначение как крепости и символическая связь с девственностью, несомненно, повлияли на решение Умилианы превратить фамильную башню в пустынь.
Впрочем, сколь ни была неприступна ее башня, она не всегда защищала Умилиану от искушения и греха. Ее осаждали змеи, которые, как она полагала, угрожали ее духовной жизни, не говоря уже о плоти. Как-то однажды одно страшное существо обвилось, когда она спала, вокруг ее тела, и после этого случая она, ложась почивать, стала всякий раз из предосторожности крепко перевязывать ремнем край платья у щиколоток. Подобная мера, по ее мнению, должна была помешать змее залезть ей под платье и обвить во время сна ее нагое тело. В конце концов Умилиана одержала верх над змеем, когда, заклиная его именем божьим, выбросила его из окна своей башни[802].
Умилиане, вероятно, казалось, что, избавляя башню от змей, она очищается сама от скверны, которой покрыла себя, когда вступала в интимные сношения с мужем. Очищая башню, отказываясь вновь выйти замуж и соблюдая свою чистоту, Умилиана, как сказано в ее vita, вновь возвысилась до звания девы. И награду за целомудрие она получила на небесах. Как и Виллана, Умилиана в праздник Марии Магдалины предстала вместе с только что упомянутой святой перед погруженной в молитву богомолкой[803]. В другой раз Умилиана посетила некую святую женщину, которая обратила свое внимание на то, что ее длинные белокурые локоны больше похожи на золотую нить, чем на обычные волосы (атрибут, как вы помните, Марии Магдалины). Более того, ее голову венчала двойная диадема. Первой короной была corona virginea — венок девы; второй — венец непорочности. Когда Умилиану спросили, почему она получила венок девы, ее ответ бал таков: «Господь даровал ее мне из-за скорби, которую я всегда ношу в своем сердце по утраченной в браке девственности»[804].
Другой объятой тревогой матроной, размышлявшей о своей утраченной невинности и о том, какие последствия это может иметь для ее спасения, была Марджери Кемп, мать четырнадцати детей. В своей автобиографии она приводит беседу, когда в присутствии Бога она с тревогой говорит: «Поскольку я не дева, отсутствие девственности является теперь огромным горем для меня. Как бы мне хотелось, чтобы меня убили, как только вынули из купели, — тогда бы я не огорчила тебя». На это Господь дал успокаивающий ответ: «Я тебе уже говорил, что твоя любовь к Богу особая, и потому ты заслуживаешь особой любви на небесах, особой награды и особой чести. И поскольку ты девственна в душе, на небесах я возьму тебя за одну руку, а мать мою — за другую, и так мы будем танцевать на небесах вместе с другими святыми девами и девственницами, ибо я вправе называть тебя своей дорого доставшейся и милой сердцу возлюбленной»[805]. Показательно, что Господь в видениях Марджери говорит, что в душе она остается девой.
На предыдущих страницах я говорила, что женщины, зачастую набожные мирянки — нередко матери семейств, — с восторгом воспринимали созданный проповедниками образ beata peccatrix, грешницы, ставшей святой через покаяние. Прославление Марии Магдалины во главе хора дев — ее восстановленной девственности — являлось состоянием, к которому им следовало стремиться. Представление о восстановленной девственности — воссоздание вазы славы из сосуда греха — являлось, как мы выяснили, огромной частью послания надежды, содержавшейся в проповедях нищенствующих монахов. Женщины охотно принимали этот образ для создания священного пространства для себя в небесном хоре дев. Недовольные простой тридцатикратной небесной наградой, по традиции причитавшейся им, они представляли себя вместе с Марией Магдалиной девами и надеялись на стократную награду.
Даже девы, например, Клара из Монтефалко (ум. в 1308 г.), защищали право Марии Магдалины на подобные небесные награды. Автор жития Клары, Беренгарио ди С. Африкано, рассказывал о том, как однажды некий еретик, подвергая испытанию ее веру, задал ей коварный вопрос: «Поскольку Магдалина больше вознаграждена, нежели Агнес, то что же в таком случае больше по нраву Господу: девственность Агнес или испорченность Магдалины?» Мудрая Клара избежала расставленной им ловушки, ответив, что раз Мария Магдалина испытала такое искреннее раскаяние, не говоря уже о ее благочестии, горячей любви и иных добродетелях, «она могла превзойти по заслугам [даже] деву Агнес»[806].
Один исследователь, основываясь на агиографическом материале, высказал предположение, что с раннего Средневековья значение такой категории как девственность к более позднему периоду Средних веков сильно изменилось. Это произошло после тринадцатого столетия, когда определение девственности, перестав являться чисто физиологическим, стало «объяснять девственность в нравственных и психологических категориях»[807]. В своем исследовании я занимаю ту же позицию, только бы хотела добавить, что подобному переходу способствовали в огромной мере новый акцент на практику покаяния и пример Марии Магдалины. Ее возрожденная непорочность давала надежду и показывала пример многим матронам, которые в противном случае утратили бы всякую веру в свое спасение.
Мы уже далеко отошли от взглядов некоторых отцов церкви, считавших, что один непристойный взгляд, брошенный на девушку, способен поставить ее девственность под угрозу[808]. Женщины позднего Средневековья знали, как отвечать на подобные взгляды. Если нецеломудренный взор или непристойная мысль способны угрожать целостности плоти, то чистота помыслов в силах восстановить утраченную девственность. В конце концов понятие о восстановленной девственности Марии Магдалины, по-видимому, породило среди богословов дискуссии, результатом которых стало разделение девственности на духовную и телесную. Вероятно, именно такие воззрения, как те, что нашли отражение в «Трактате сестры Екатерины», привели к тому, что этот вопрос стал предметом богословских споров. В нем утверждалось, что
У Марии Магдалины не было ни мужа, ни ребенка. Это во-первых. Я объясню еще доходчивей. Как вам, верно, известно, в природе так все устроено, что подобное тянется к подобному. Вы понимаете, что Христос никогда бы не полюбил Марию Магдалину столь искренно, если бы она не была непорочной девой, не был бы он так близок с нею, не будь способна Мария Магдалина любить Христа так, как она, если бы она не была непорочным человеком[809].
Автор «Трактата сестры Екатерины», по-видимому, считал, что Мария Магдалина девственна как телесно, так и духовно. Примерно в то же время, когда был написан трактат, моралисты и богословы стали задаваться вопросом, действительно ли девственность — это только целостность плоти[810].
Мы уже выяснили, что Джордано Пизанский и Франсуа де Мэйронне принимали участие в этом споре. В своих проповедях Джордано учил, что хотя Мария Магдалина не была девой телесно, она являлась ею духовно. Франсуа проповедовал, что Мария Магдалина получила цветочный венок не за то, что она была девственницей, а за то, что после своего обращения она соблюдала невиданную чистоту плоти и помыслов. Не следует также забывать, что Франсуа увенчал Марию Магдалину лучистой короной из четырех ободов, один из которых и являлся венцом дев. Конечно, обычно лучистая корона состояла из трех ободов и присуждалась за выдающиеся деяния. Так она и изображена в уже рассмотренной нами миниатюре (рис. 7): на Марии Магдалине тройная корона, состоящая из золотого обода для ученых, красного — для мучеников и мучениц и синего — для дев. Здесь на Марии Магдалине венец дев, и в отличие от принятого в Средние века символического языка цветов на ней не обычные красные, а синие одежды. А ведь синей краской, изготовляемой зачастую из дорогой ляпис-лазури, расписывали, как правило, на средневековых картинах лишь накидку Богородицы.
Озабоченность женщин собственным спасением заставила образованных людей пересмотреть и уточнить значение девственности в более поздний период Средневековья. И данный вопрос был отнюдь не чисто академическим; более того, подтолкнули к его обсуждению именно матроны, недовольные уготованной им на небесах наградой. Случай с Марией Магдалиной позволил создать повод для обсуждения подобных вопросов. В качестве примера можно привести письмо, написанное доминиканцем Антонио Пьероцци (ум. в 1459 г.) Диодате Адимари, одной из многочисленных духовных дочерей епископа Флоренции. В нем он, очевидно, отвечает на вопросы, заданные ему его корреспондентом относительно девственности Марии Магдалины:
Некоторые преисполнены такой любви [к Марии Магдалине], что утверждают, будто она была девственна телесно, но не духовно — из-за своих греховных желаний и порочных помыслов. Плотскую девственность, утраченную либо законным образом, в браке, либо недозволенным, вне оного, нельзя вернуть; не уготована за это и корона. Можно вновь обрести духовную девственность через искреннее раскаяние, и за это уготована корона. А поскольку Мария Магдалина полностью покаялась, она вновь обрела девственность и вместе с ней корону[811].
Хотя сам Антонио глубоко почитал Марию Магдалину, он тем не менее пришел к выводу, что великое покаяние помогло ей восстановить лишь чистоту помыслов.
В Средневековье вопрос о восстановленной девственности Марии Магдалины позволил по-новому взглянуть на природу и значение девственности. С этого времени различают телесную девственность, не восстанавливаемую ни при каких условиях, и духовную девственность, вновь обретаемую через полное покаяние. Хотя озабоченные своим спасением матроны и способствовали тому, что вопрос о девственности и уготованных им на небесах наградах оказался в центре богословских дебатов, нам не следует забывать и о влиянии другого женского образа, находившегося как бы в стороне, но тем не менее оказывавшего воздействие на их ход. Дева Мария являлась самым значимым женским образом позднего Средневековья, и ее качествами непременно в той или иной мере наделяли святых; не исключение и Мария Магдалина. В следующем разделе мы рассмотрим, как материнство — еще один из почитаемых аспектов образа Богородицы стало частью образа Марии Магдалины.
Mater Magdalena
В одной антропологической теории утверждается, будто, «чтобы общаться с божеством либо сверхъестественными силами, человек должен посвятить этому жизнь. Чтобы женщина посвятила себя духовным делам, она не должна быть обременена деторождением, заменив его символическим материнством»[812]. Эти слова вполне уместны при рассмотрении Марии Магдалины в образе символической матери. Они помогают понять, как такая неподходящая личность, как Мария Магдалина, не являвшаяся ни по Священному Писанию, ни по легендам матерью, стала символом матери, а также святой, помогающей в вопросах материнства. Здесь оказала свое воздействие столь характерная для средневековой мысли символическая перестановка. Вспомним, что нищенствующие монахи часто высказывали в своих проповедях, казалось бы, противоречащую логике мысль о том, что неразборчивость в половых связях ведет к бесплодию, а девственность приносит многочисленные плоды. Это изощренное сравнение позволяет понять не только то, как Магдалина, некогда бесплодная, а ныне плодовитая, стала покровительницей виноделов и садовников, но и — вместе с Богородицей — наделенной святостью матерью[813]. К тринадцатому столетию был воссоздан образ девственницы Марии Магдалины, наделенной материнскими способностями рожать, кормить и защищать.
Лучше всего они были продемонстрированы на примере марсельского чуда, приобретшего известность благодаря «Золотой легенде» Иакова Ворагинского, хотя этот эпизод появляется в vita святой уже в двенадцатом столетии[814].
В этой чудесной истории — одном из основных событий vita Марии Магдалины, занимающей примерно третью часть всей легенды, — рассказывается о том, как Мария Магдалина обратила языческого правителя Прованса и его супругу в христианскую веру[815]. Она является им три раза во время ночного сна и указывает на то, что они ведут грешную жизнь и святые от этого страдают. Наконец супруги принимают решение обратиться в новую веру при условии, что Мария Магдалина попросит Господа даровать им сына. Их желание было исполнено — жена правителя беременеет. Желая больше узнать о своей новой религии, благодарная пара решает совершить паломничество в Рим. Супруги плывут туда на корабле, но попадают в ужасный шторм, во время которого у будущей матери вдруг начинаются роды. Она разрешается от бремени, но тут же умирает. Несмотря на уговоры правителя суеверная команда, желая избавиться от тела, оставляет мертвую женщину, с младенцем у груди, на пустынном острове. Правитель, продолжая путешествие, приплывает в Рим, где святой Петр в течение двух лет показывает ему святые места и наставляет его в христианской вере. На обратном пути в Прованс судно проплывает мимо острова, где были брошены мать с ребенком. Правитель умоляет экипаж пристать к берегу, где чудесным образом находит своего сына живым, здоровым и играющим у моря. Идя за ребенком, он отыскивает безжизненное тело своей жены, возле которого он тут же, плача, молит Марию Магдалину, чтобы она вернула его супругу к жизни. Не успевает он окончить своей просьбы, как его жена оживает и говорит, что она тоже вернулась из паломничества по святым местам, по которым ее водила сама Мария Магдалина.
Основные эпизоды этого чуда указывают на материнские качества Марии Магдалины и ее покровительство материнства. Во-первых, Мария Магдалина совершает чудо зачатия. Во-вторых, в роли покровительницы она исполняет «обязанности акушерки» и принимает роды[816]. Также она совершает еще одно чудо, наделяя ребенка способностью питаться молоком из груди мертвой матери. И наконец, она защищает мать и ребенка и в течение двух лет заботится о них.
Эта чудесная история приобрела еще большую аудиторию, когда в свои проповеди ее включили такие проповедники, как Ремиджио де Джиролами и Перегрин де Оппельн, и когда ее фресковые изображения появились на стенах церквей[817]. Этот эпизод из ее vita, воспроизводимый с большими или меньшими подробностями, стал любимым у художников и их заказчиков. Изображениея этого чуда чаще других появлялись в изобразительных циклах, рассказывающих о жизни Марии Магдалины. Этого эпизода нет только в трех из тринадцати фресковых циклов позднего Средневековья, посвященных vita Magdalenae, а именно: в церкви Сан-Доменико Маджоре (Неаполь), церкви Сан-Лоренцо Маджоре (Неаполь) и церкви Сант-Антонио ди Ранверсо (Буттильера Алта)[818]. В то же время этому чуду в церкви Святой Марии в Понтресине посвящены восемь из семнадцати эпизодов, рассказывающих о ее жизни. В часовне Марии Магдалины, во францисканском ските Святой Марии Бельведерской в Четоне (Тоскания), две из шести фресок раннего кватроченто, рассказывающих о ее жизни, изображают это чудо. На первой — мертвую мать с ребенком оставляют на острове, на второй — их спасают (рис. 47)[819]. С тринадцатого столетия и почти до середины восемнадцатого во время пасхального шествия от церкви Ла Вьэй Майор до часовни, возведенной на месте, где она проповедовала в Марселе, читали «кантинеллу» — три стиха, прославляющих это чудо[820].
Марсельское чудо, выдвигавшее на первый план материнский аспект образа Марии Магдалины, стало широко известно благодаря успеху «Золотой легенды» и фрескам, внушавшим верующим мысль обратиться к святой с такой же просьбой. В своем сборнике чудес Жан Гоби рассказывает о некой супружеской паре, которая, так и не сумев за двенадцать лет брака зачать ребенка, стала молиться Марии Магдалине, ставить ей свечи и упрашивать ее, уповая на то, что она вмешается и поможет им. Вскоре их молитвы были услышаны, и у них родился сын. Однако радость супругов было недолгой: спустя три месяца ребенок заболел, и его жизнь оказалась под угрозой. Обезумевшая от горя мать вновь обратилась с мольбой к Марии Магдалине, только на сей раз надеясь на то чудо из легенды, когда святая спасла младенца королевской четы от смерти:
Упрашивая под беспрестанные вздохи и одаривая дарами, чтобы она, которая воскресила супругу герцога Прованса, а также сохранила своими молитвами его брошенного сына…
Она пообещала, что если святая избавит ее сына от угрозы смерти, они с ребенком отслужат подобающую службу в церкви Святого Максимина[821].
К счастью, святая вмешалась, сын был спасен, и мать с ребенком посетили святилище Марии Магдалины в Провансе.
Марсельское чудо является, вероятно, самым известным чудом Магдалины, когда она помогала будущим матерям, однако не единственным. Иаков Ворагинский рассказывает, как святая пришла на помощь беременной женщине. Последняя, чья жизнь оказалась во время кораблекрушения под угрозой, воззвала к Марии Магдалине с просьбой не дать ей утонуть. Она пообещала, что если уцелеет и родит сына, то отдаст его в монастырь, находящийся под покровительством святой. Все пассажиры, кроме будущей матери, утонули, и только ей Мария Магдалина пришла на помощь: она держала ее подбородок над водой и направляла ее к берегу. В назначенное время эта женщина родила сына и исполнила обет, данный святой[822].
Другие будущие матери обращались к Марии Магдалине, используя иные способы, например, через посредство кукол, изготовленных в виде святой. Брачные куклы Марии Магдалины были еще одним звеном, связывающим ее с деторождением и материнством. В нотариальных документах среди приданого итальянских женщин эпохи начала Нового Времени упоминаются эти странные куклы. В 1499 году жена Джованни Буонджиролами вступала в брак в сопровождении «святой Марии Магдалины в красном атласном платье с жемчугом», чья «магическая функция» состояла в том, чтобы помочь родить красивого младенца, ведь, по представлениям того времени, ребенок будет похож на того, на кого его или ее мать смотрит в период беременности[823].
На связь Марии Магдалины с зачатием, деторождением и защитой детей указывает также другой странный предмет, на сей раз из Британии времен позднего Средневековья. Это родильный пояс, использовавшийся в Англии при родах со времен друидов до середины девятнадцатого столетия. Считалось, что ношение такого пояса или кушака гарантирует безопасные роды и предотвратит выкидыш. Многим поясам приписывали чудесную силу, например, хранящемуся в соборе Святого Петра в Вестминстере. По распространенному поверью он принадлежал Богородице. (Еще один из ее поясов находится у кармелитов, другой, из красного шелка, — в женском монастыре Брутона.) Эти реликвии можно было попросить на время родов. Родильный пояс сделали и атрибутом Марии Магдалины, которая была «также послана в помощь и отличалась огромным уважением к мучающимся в родах женщинам»[824].
Бесплодные женщины, будущие матери, женщины in partu и обезумевшие от горя матери — все они умоляли Марию Магдалину о помощи. Одним из следствий того, что к ней обращались в случае бесплодия и для защиты не рожденных еще детей, младенцев и матерей, стало появление, и это просто невероятно, материнского образа Марии Магдалины. И как не покажется это неправдоподобным, он стал популярным мотивом — литературным и изобразительным — у тех, кто поклонялся ей в период позднего Средневековья.
Наш первый пример (рис. 13) — это часовня Марии Магдалины, построенная около 1312 года и расписанная в манере Джотто по заказу епископа Теобальдо Понтано, в нижней церкви Святого Франциска в Ассизи. Об этом епископе мало что известно, так что практически невозможно сказать хоть что-нибудь определенное о причинах его любви к Марии Магдалине. Но мы можем порассуждать. Первое и самое очевидное — это то, что он был францисканцем; францисканцы же, как мы выяснили, обожали Марию Магдалину. Вторая причина такова: до своего назначения в Ассизи в 1296 году он в течение двенадцати лет был епископом в Кастелламмаре ди Стабиа, а затем в Террачине, городах, игравших значительную роль в Regno[825]. На mezzogiomo (юге) в то время правил другой почитатель Марии Магдалины, король из анжуйской династии, Карл И, обнаруживший в 1279 году, в Провансе, мощи святой. Теобальдо служил епископом как раз в то время, когда любовь Карла II к его святой заступнице стремительно росла, и это выражалось в том, что он по всему королевству строил в ее честь храмы и молельни. Вероятно, последнее обстоятельство и способствовало развитию того же чувства у упомянутого выше епископа. В любом случае его искренняя преданность нашла свое выражение как в часовне, возведенной по его заказу, так и в одном из двух изображений дарителя, украшавших ее стены. Как и полагалось по канонам этого жанра, он был изображен в меньшем масштабе, стоящим в почтительной позе на коленях. Мария Магдалина в алой накидке, отделанной блестящей парчой, возвышается над ним. Они, не отрываясь, смотрят друг другу в глаза: он преданно взирает снизу вверх на святую, она с любовью смотрит вниз на своего духовного сына. Знаменательно, что вопреки принятой для подобных портретов традиции его руки не сложены в молитве, а держат ладонь святой, словно он малое дитя, ухватившееся за руку матери, подчеркивая таким образом материнский аспект святой[826]. Интересно сравнить это изображение дарителя со вторым, заказанным им для той же часовни (рис. 12). На последнем Понтано, в соответствующем его сану облачении, изображен вместе с Руфино, первым епископом Ассизи. На этой фреске Понтано, смиренно молясь, стоит на коленях перед Руфино — гораздо более привычное изображение для портрета дарителя[827]. В ипостаси францисканца он изображен рядом с материнским образом Марии Магдалины, а в ипостаси епископа — вместе с Руфино, фигурой, олицетворявшей приоритет мужчин в церковной власти.
В 7-й главе мы обратили внимание на то, что общины disciplinati по всей Италии часто брали себе в покровители Марию Магдалину. Стоит заметить, что battuti в Бергамо изображали себя защищенными накидками как Богородицы, так и Марии Магдалины. Madonna della Misericordia — это, конечно же, знакомый средневековый образ Девы Марии, подчеркивающий ее материнские качества. Как и наседка, прячет она своих духовных питомцев под распростертыми крыльями. В бергамской церкви Святой Марии Магдалины она представлена как заботливая мать, прикрывающая кающихся грешников широкой крылоподобной накидкой (рис. 48)[828].
Герардеска Пизанская (ум. в 1269 г.) была утешена дважды, поскольку к ней по-матерински отнеслись как Богородица, так и Мария Магдалина. Как-то раз, после битвы с демоном, по просьбе Девы Марии, Мария Магдалина закутала побитую Герардеску в свою накидку. Когда beata пришла домой, Мария Магдалина, играя роль заботливой матери, сняла с нее разорванную и окровавленную одежду, а Богородица дала ей новый наряд и похристосовалась с ней[829]. В ее житии говорится, что обе они, объединив свои усилия, по-матерински утешили beata.
Материнский аспект образа Марии Магдалины отмечен в видениях Франчески Романа и в их изображениях. Вероятно, для увековечивания начала процесса ее канонизации были заказаны три панно, возвеличивавшие ее видения. На одном, датируемом серединой пятнадцатого столетия, она накрыта накидкой Девы Марии (которую держит святой Павел), а готовящиеся в монахини женщины из ее общины — другой накидкой, которую держат святые Бенедикт и Мария Магдалина (рис. 49)[830].
Материнский образ Марии Магдалины также присутствует в vita Екатерины Сиенской Раймонда из Капуи. Он рассказывает о том, как Христос в видении дал в матери Екатерине Марию Магдалину:
«Сладчайшая дочь, для большего тебе утешения я даю тебе Марию Магдалину в матери. Доверяй ей полностью; я доверяю ей особую заботу о тебе». Дева с благодарностью приняла его дар, засвидетельствовала с величайшим смирением и уважением свое почтение Марии Магдалине и попросила ее серьезно и страстно заботиться о ней, поскольку отныне она поручена ей Господом. С той поры дева чувствовала себя единым целым с Магдалиной и всегда называла ее матушкой[831].
Раймонд еще больше приоткрывает завесу над их отношениями матери-дочери, когда говорит, что
Было, следовательно, крайне уместно, чтобы Всемогущий Бог в Своем[832] Провидении дал бы Марии Магдалине деву в дочери, а Марию Магдалину деве в матери, ибо кающемуся грешнику следует объединяться с кающимся грешником, возлюбленным с возлюбленными, созерцателю с созерцателем.
Знаменательно, что он часто называет саму Екатерину Сиенскую своей матушкой и это счел необходимым объяснить в ее житии. «Мы все невольно называем деву «матушкой»; ибо для нас она и впрямь является матерью, которая днем, без слез и суеты, породила нас в лоне собственного ума, пока Христос формировался в нас, и кормила нас хлебом своей жизнеутверждающей святой доктрины»[833]. И Раймонд вовсе не случайно связывает то, что она породила и кормила их, с ее девственностью. Джованни Коломбини также использует образ матери, но только тогда, когда говорит о Марии Магдалине. Его знаменитое обращение, произошедшее с ним во время чтения ее жития, слишком известно, чтобы здесь рассказывать о нем; не столь известно, однако, о его горячей любви к грешнице, ставшей святой, Марии Магдалине. В одном письме он называет ее «Магдалина, моя матушка», а в другом он советует сестре Бартоломеа; «Люби нашу матушку Марию Магдалину». Еще в связи с каким-то случаем он напоминает ей, что «сжигаемая сладкой любовью [Иисуса], ты всегда будешь его верной супругой и возлюбленной, как и наша милая матушка Мария Магдалина»[834]. Почитание Марии Магдалины передавалось, по-видимому, в семействе Соломбини по наследству. Его дочь Агнола, уйдя в монастырь и взяв там себе другое имя, стала сестрой Магдалиной[835].
«Ее имя изменено»
В четырнадцатом столетии духовные дети Марии Магдалины в знак почитания стали брать ее имя. Показательно, что в этот период имя Маддалена (Магдалина) появляется с завидной регулярностью. Мария Маддалена д’Агноло Гадди; Маддалена Бонсиньори, болонский правовед; Маддалена Скровеньи, ученый-гуманист из известный падуанской семьи; Маддалена де Медичи, дочь Лоренцо, и святая Мария Маддалена де Пацци — вот лишь некоторые из самых известных лиц, носивших имя Магдалина, эпохи позднего Средневековья и начала Нового Времени. Имя это было даже увековечено Боккаччо в «Декамероне»[836].
Также имя Магдалина в более поздний период Средних веков носили и менее известные лица. В доминиканском женском монастыре Кампореджио близ Сиены имя Магдалина встречается в списке умерших уже в 1340 году: 25 мая здесь «была погребена наша сестра, дочь Таломеи», Магдалина[837]. В пятнадцатом столетии за тринадцатилетний период с 1417 по 1430 г. в Кампореджи было похоронено восемь Магдалин, каждая из которых была в той или иной степени связана с монастырем. Одна из них была монахиней, принадлежавшей к ордену покаяния, остальные — супругами либо дочерьми popolo grasso, тех, кому средства позволяли содержать гробницы в церкви или монастыре[838].
Имя Магдалина было распространено среди женщин, связанных с нищенствующими монашескими орденами. В нотариальном документе от 11 мая 1448 года, касающемся небольшой группы членов доминиканского ордена монашеского братства, названы семь женщин, принадлежавших к общине Святой Цецилии. Две из семи носили имя Маддалена[839]. Также это имя было распространено и среди монахинь, принявших постриг. Взять хотя бы в качестве примера женский монастырь в Монтелуке или женский монастырь Святой Клариссы в Перудже: здесь монахини, судя по записям в синодике, при постриге два года подряд брали имя Магдалина. В 1449 году знатная флорентийка Гирардеска, уйдя в монастырь, приняла имя сестры Магдалины. (Через два года она стала его настоятельницей.) В 1450 году молодая женщина, некая Андреа Перон да Пероскиа, постригшись в Монтелуке, взяла имя сестры Магдалины[840]. Другим сестрам, приходившим сюда, и имен не приходилось менять, ибо они уже носили интересующее нас имя. Сестра Мария Маддалена из Мантуи (ум. в 1472 г.), родом из благородного семейства Коппини, была названа так своим отцом, услышавшим проповедь о Марии Магдалине в тот день, когда у него родилась дочь. Слова проповедника так растрогали его, что он, придя домой, назвал свою новорожденную дочь Маддаленой[841].
И не только монахини брали либо носили имя святой. Мирянки тоже полюбили его. По словам Давида Херлихи, в Тоскане в четырнадцатом столетии наблюдается заметная тенденция: «брать или присваивать имена святых»[842]. Его исследование Катасто 1427 года показывает, что 15 из 17 самых распространенных женских имен принадлежат святым. 9 из 15 — это имена святых мужского пола, затем преобразованные в женские. Из оставшихся шести лишь 4 принадлежат святым женского пола. Вот самые любимые тосканцами имена женщин-святых: Катерина, Маргерита, Лучия и Маддалена. Выбор имени не зависел ни от состояния, ни от общественного положения родителей ребенка. Даже среди представителей семейства Медичи, как мы уже указывали, встречается Маддалена; в этой связи, пожалуй, стоит заметить, что за десять лет до рождения Маддалены де Медичи в тюрьму по решению суда была отправлена невольница Никколо ди Жентиле дегли Альбицци. И эта рабыня носила имя Маделена[843]. Во Флоренции времен позднего Средневековья имя Маддалена не являлось признаком принадлежности к какому-нибудь одному сословию.
Почему же это женское имя было столь любимо в эпоху позднего Средневековья жителями Тосканы? Разумеется, огромная заслуга в этом авторов житий и нищенствующих монахов, чьи проповеди о святой способствовали распространению ее легенды, внушали благоговение всем сословиям. Те, кто называл своих дочерей Магдалинами, несомненно, стремились приобрести небесные блага и заручиться покровительством святой. Однако этого объяснения мало. По словам Херлихи, появилось «желание не искать дружбы с самыми могущественными покровителями, а повторить опыт, вновь поймать fortuna, [что] лучше всего объясняет появление новых, наиболее распространенных тосканских имен». Те, кто называл своих детей в честь Магдалины, вероятно, имели в виду определенную сторону ее жизни или образа. Показательно, пожалуй, и то, что имя Мария не пользовалось в Тоскане большой популярностью. Поступками Девы Марии можно было восхищаться, но повторить их едва ли было возможно. Нищенствующие монахи создали из Марии Магдалины образец женщины, чей опыт, чью bona fortuna, ее тезка могла бы, пожалуй, повторить.
В настоящей главе мы рассмотрели два малоизученных аспекта поклонения Марии Магдалине в более поздний период Средневековья: ее восстановленную девственность и ее материнство. Я высказала предположение, что влияние культа Богородицы заставляло придавать другим святым женщинам ее черты. И Мария Магдалина здесь не исключение. В результате Мария Магдалина оказывается в литании святых во главе небесного хора дев, а также в числе, судя по именам, которыми нарекали своих детей тосканцы, непорочных святых женщин. Более того, ее пример ободрил встревоженных матерей семейств, надеющихся на цветочный венок девы. Влияние, оказываемое культом Богородицы, привело также к развитию у образа Марии Магдалины материнского аспекта. Ее обретенная девственность свидетельствовала о способности к воспроизведению потомства. По сути, ее считали матерью, и обращались к ней за помощью при зачатии, беременности и родах, не говоря уже о защите новорожденных младенцев и будущих матерей. Темы девственности и материнства Марии Магдалины не являлись предметом долгих рассмотрений в ее vitae или проповедях. Более того, именно по желанию тех, кто слушал проповедников, в образ святой включили черты Богородицы: Мария Магдалина вновь стала девственницей и приобрела материнские качества. В роли женщины, снова ставшей девой, Мария Магдалина служила примером для матрон, желавших получить венец непорочности. В роли матери она оказывала покровительство и защищала своих духовных детей. Предметом следующей главы является поклонение некоторых из самых ее преданных духовных детей, представителей анжуйской династии в Провансе и южной Италии.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
АНЖУЙСКАЯ ДИНАСТИЯ:
ОТНОШЕНИЕ КОРОЛЕЙ И КОРОЛЕВ
В годовщину смерти Карла II, короля Сицилии и Иерусалима, герцога Апулии, принца Капуи и графа Прованса, Форкалкиера и Пьемонта, доминиканский монах Джованни Реджина да Наполи (ум. ок. 1350 г.) произнес поминальную проповедь, превозносившую добродетели этого короля[844]. Джованни считал жизнеописание (curriculum vitae) благочестивого Карла II действительно достойным похвалы; особое впечатление на него произвела любовь покойного короля к святой Марии Магдалине. В своей проповеди он говорит, что удивительные отношения Карла II и святой нашли при его кончине свое подтверждение в необычном знамении:
Пятого мая (то есть в день переноса святой) было явлено знамение, поскольку в тот день вышеупомянутый Карл умер и душа его перенеслась из сей юдоли страданий к блаженной жизни… после чего у Марии Магдалины появилась возможность сказать ему: «Как мать любит своего единственного сына, так она полюбила тебя» (1 Цар.)[845].
Карл II скончался 5 мая 1309 года. В тот же самый день, только двадцатью девятью годами ранее, он, в то время принц Салернский, руководил переносом мощей Марии Магдалины к ее гробнице в церкви Святого Максимина. По мнению Джованни Реджина да Наполи, то обстоятельство, что Карл умер 5 мая, не было случайностью: оно стало окончательным подтверждением огромной любви Марии Магдалины к своему духовному сыну. В настоящей главе впервые представлены сведения, свидетельствующие не только о преданности Марии Магдалине Карла II, но также его двора и наследников. Здесь впервые рассказывается о том, как относились представители анжуйской династии к Марии Магдалине и как они проявляли свою любовь к святой. Кроме того, тут говорится о том, что многие из тех, кто хотел связать себя союзными отношениями с анжуйским домом, новыми правителями южной Италии[846], чтобы угодить им, начинали почитать их святую покровительницу. Благочестие в Regno тесно переплеталось с политикой: почитание святой Марии Магдалины часто являлось признаком лояльности к монархам из анжуйского дома.
Карл II
Если и был у какой-нибудь святой преданный ей духовный сын, то это Карл И у Марии Магдалины, который последние тридцать лет своей жизни воздвигал материальные свидетельства своей любви к святой по всему графству Прованс и Неаполитанскому королевству. Нам неизвестно, как и почему Карл II проникся столь глубоким к ней почтением, но, по-моему, существует два явных источника подобного преображения. Во-первых, это его матушка Беатрис, наследница графства Прованс. Ведь, и об этом следует помнить, легенды о проповеднической деятельности святой в южной Галии появились задолго до рождения Карла II в 1254 году. Беатрис, по-видимому, полагала, что ее семья ведет свое происхождение от легендарного правителя Прованса, обращенного в новую веру Марией Магдалиной, указывая тем самым своему сыну на связь своего семейства с апостолическим христианством. Если его любовь к прованскому апостолу зародилась на коленях у матери, то окрепла она, скорее всего, благодаря доминиканским монахам, с которыми Карл II был особенно близок. Доминиканские авторы житий, начиная с первой четверти четырнадцатого столетия, рассказывали христианскому миру о ее пастырской деятельности в Провансе. Вероятно, жития, созданные доминиканцами, и их проповеди укрепили его любовь.
Однако это не объясняет того, почему Карл II вопреки всем свидетельствам посчитал, что мощи Марии Магдалины находятся в Провансе. По источникам того времени в начале Средних веков они были перенесены в Везеле, где и хранились. Тем не менее, сделав несколько запросов и проведя расследование, принц Карл II пришел к другому выводу и в конце 1279 года организовал археологические раскопки в церкви Святого Максимина, где, как он полагал, были погребены ее останки[847].
В первой главе я высказываю мысль, что, учитывая стремление Карла I создать империю, не говоря уже о его рвении в вопросах веры, можно предположить, что его сыну не оставалось ничего другого, как выбрать для анжуйской династии и их быстро расширяющейся империи подходящего святого покровителя. И на эту роль как нельзя подходила Мария Магдалина: она была близка ко Христу, она обратила в христианство принадлежащее семье Карла И графство Прованс (и, вероятно, наставила на путь истинный предков по материнской линии); и если принц был прав и ее мощи находились по-прежнему в Провансе, то по традиции святую можно было просить о защите этого края и его жителей.
В данном случае интуиция не подвела Карла Салернского, ибо в декабре 1279 года ее останки были чудесным образом найдены в церкви Святого Максимина. По словам Филиппа Кабассоля (не бывшего свидетелем тех событий), принц был так одержим, что его нельзя было отговорить от участия в раскопках. Он с таким усердием копал руками, что вскоре так вспотел, что пот струился у него по лбу ручейками[848]. В мае следующего года, как о том сообщает Бернар Ги, мощи святой были торжественны выставлены на обозрение толпы, состоявшей из прелатов, священнослужителей, знатных людей и местных прихожан, после чего они были поделены на части и помещены в различные раки из драгоценных металлов[849].
Несмотря на разразившуюся в 1282 году Сицилийскую вечерню — восстание против анжуйского правления в Южной Италии, поддержанное арагонской короной, — Карлу, недавно назначенному, в отсутствие его отца, викарием Regno, все же удалось провести в следующем году свое первое, свидетельствующее о его глубоком поклонении перед Марией Магдалиной, мероприятие на итальянской земле. Во время церемонии, проходившей 6 января 1283 года, в присутствии доминиканца Джерардо Бианчи, епископа Сабины и папского легата в Неаполитанском королевстве, принц Салернский заложил камень в фундамент церкви Святого Доминика, положив начало восстановлению этой неаполитанской церкви. Жертвуя некоторую сумму на ее расширение и переустройство, Карл II, видимо, поставил условие, по которому церковь должна была вновь освящена, только на сей раз в честь его покровительницы, святой Марии Магдалины[850].
В том же году францисканский летописец Салимбене сообщил о чуде, к которому принц Салернский проявил большой интерес. Его, пожалуй, стоит тут вкратце пересказать. Однажды один мясник, возвращаясь домой после посещения раки в церкви Святого Максимина, повстречал своего знакомого, который поинтересовался, чем тот занимался. Когда мясник рассказал о своем благочестивом поступке, его друг принялся насмехаться над ним, говоря, что «ты поцеловал не большеберцовую кость, а конечность осла либо вьючного животного, которую клирики выставляют на обозрение простакам ради того, чтобы набить свою мошну». Мясник вступился за честь святой, завязалась драка, и он случайно убил приятеля. Он был осужден за убийство и приговорен к смертной казни через повешение. Однако в ночь перед казнью Мария Магдалина явилась ему в видении и сказала, что ему не причинят вреда. Когда его на следующий день при большом стечении собравшегося поглазеть на «представление» народа вздернули, спустившийся с неба белый голубь разорвал веревку, и мясник упал без малейшего ущерба для себя на землю. Все закричали, что это чудо, и восславили Марию Магдалину. «Когда он узнал обо всем случившемся [Карл II], то захотел услышать рассказ об этих событиях от самого осужденного». Мясника позвали, и, когда он предстал перед принцем, тот попросил его остаться навсегда при дворе. Однако защитник Марии Магдалины отклонил приглашение. Он сказал принцу из анжуйского дома, что ничто, даже власть над всем миром, не сможет воспрепятствовать ему окончить свои дни, служа Марии Магдалине в церкви Святого Максимина[851]. Хотя ответ мясника, вероятно, раздосадовал Карл II, принц все же, по-видимому, остался доволен его рассказом, не только подтверждавшим, что найденные им в церкви Святого Максимина мощи действительно принадлежат святой, но и являвшимся прекрасным доказательством их чудесной силы.
В 1284 году Карлу II пришлось забыть на некоторое время о дальнейших планах демонстрации своей любви покровительнице. Не послушавшись мудрого совета Джерардо Бианчи, Карл напал на арагонский флот, незадолго перед этим осадивший неаполитанский порт. 5 июня 1284 года принц Салернский был пленен адмиралом арагонского флота и отправлен в Каталонию, где пробыл в тюрьме четыре года[852]. Не успел он пробыть в заключении и шести месяцев, как в Фодже умирает его отец, Карл I, и Роберта Артуа — брата короля и Джерардо Бианчи — королевского советника и папского легата, назначают соправителями Regno вместо его, сидящего в узилище, наследника. По Канфранкскому договору, подписанному в октябре 1288 года, принц был отпущен на свободу, и 29 мая 1289 года Николай IV возвел Карла II на престол королевства Сицилии и Иерусалима.
Примерно через год после коронации Карл II побывал в Сульмоне, где он обычно проводил летние месяцы. В 1290 году он основал здесь францисканскую церковь Марии Магдалины. Он первым из анжуйской династии преподнес в дар этому заведению реликвии: он подарил францисканцам серебряный крест с находящимся внутри фрагментом подлинного креста, на котором был распят Иисус Христос[853].
В период укрепления своей власти в королевстве Карл II пять лет не поклонялся Марии Магдалине: впрочем, в 1295 году он вновь с прежней энергией принялся преклоняться этой святой[854]. В январе того же года Карл II и его сын Карл Мартел приняли участие в церемонии возведения Бонифация VIII на папский престол в Риме. И то, что новый Папа был избран в Неаполе, столице анжуйской империи, было немаловажным обстоятельством. Будучи вассалами папского престола, король и принц исполняли роль прислужников, ведя под уздцы белую верховую лошадь, на которой новый понтифик ехал в базилику Святого Петра. Впрочем, представители анжуйского дома недолго играли эту роль, меньше чем через три месяца смиреннейший из слуг Господа сам услужил своим анжуйским господам. В булле от 3 апреля 1295 года Бонифаций VIII подтвердил подлинность останков Марии Магдалины, обнаруженных Карлом II в церкви Святого Максимина восемнадцатью годами ранее. Кроме того, он одобрил планы строительства новой базилики в честь святой в этой церкви, а также основание королевского монастыря доминиканских монахов, которые должны были нести здесь службу[855].
Не удовлетворенный тем, что святую почитают только в Провансе, Карл II пожелал, чтобы Марию Магдалину прославляли на всех итальянских землях Regno. В результате между 1295-м и 1296 годом, когда было завершено строительство церкви Сан-Лоренцо Маджоре, начатое в Неаполе его отцом, по заказу Карл II часовня, получившая при освящении имя Марии Магдалины, была расписана фресками в стиле Джотто, рассказывающими о ее жизни[856]. В конце столетия король повелел восстановить часовню при церкви Святого Доминика в Манфредонии, которая была в 1299 году освящена архиепископом города в присутствии короля. И свидетельством столь высокого покровительства является герб анжуйской династии, до сих пор виднеющийся над церковным порталом[857].
С начала четырнадцатого столетия и до своей смерти в 1309 году Карл И не только не прекращал, но даже наращивал строительство религиозных учреждений в Италии в знак почитания святой Марии Магдалины. В 1301 году он преподнес в дар августинцам из обители Сант-Агостино алла Зекка в Неаполе целый городской квартал в Термоли и семнадцать унций золота, поставив условие, что «мы обеспечиваем [даем средства] на возведение Церковного строения, которое, воздвигнутое на том месте, будет отныне носить имя блаженной Марии Магдалины»[858].
После заключения мира в Калтабеллотта (1302) Карл II буквально задарил, по большей части из любви к Марии Магдалине, доминиканский орден. В 1304 году в Бриндизи он основал доминиканский женский монастырь, получивший имя его святой заступницы[859]. Запись от 10 июня 1308 года, сделанная через четыре года в королевской ведомости, сообщает о том, что Пьетро Каваллини были уплачены деньги. Этот римский художник работал в неаполитанской церкви Святого Доминика Маджоре, где он в часовне Бранкаччо нарисовал три фрески с эпизодами из жизни Марии Магдалины[860]. Уместно вспомнить и о том, что в последний год своей жизни Карл II завещал доминиканцам недвижимость в пользу культа Марии Магдалины. Хотя он уже подарил ордену проповедников в л’Акуиле palazzo angioino в 1300 году, в 1309 году он посвятил первый камень их церкви своей святой покровительнице[861]. Карл II не только возводил церкви, монастыри и часовни в честь святой Марии Магдалины, но и делал пожертвования на благотворительную работу, проводимую в лечебнице Санта-Мариа Маддалена де Лепрози в Аверсе[862].
Свою любовь к Марии Магдалине Карл II выражал в основном тем, что возводил монашеские обители и церковные здания, носившие имя вышеупомянутой святой. И его преданность ей не осталась незамеченной. Одним из первых, кто признал ее, был Бонифаций VIII, одобривший в своей булле от 1295 года основание в Сент-Максимине доминиканского монастыря. В ней он превозносит короля за его
исключительную приверженность святой Марии Магдалине, ставшую широко известной благодаря фактам, в основном свидетельству служения, которое ты соизволил продемонстрировать, в том хотя бы, что, когда все не знали, где погребено ее тело, ты со знанием дела и со всем своим рвением принялся за наведение справок о нем и за его поиски и в конце концов нашел его, ты похоронил ее в вышеупомянутой церкви с огромной любовью и почитанием в присутствии клира и людей, созванных из тех краев[863].
Монастыри, церкви и часовни, построенные при жизни Карла II в знак поклонения Марии Магдалине, доставались в основном доминиканскому ордену[864]. В благодарность доминиканцы рассказали после кончины Карла II всему христианскому миру об его исключительных отношениях со святой. Птоломей Луккский, Бернар Ги и Франческо Пипино, все члены ордена проповедников, оказались в числе первых летописцев, поведавших о том, что принц Салернский обнаружил в церкви Святого Максимина мощи Марии Магдалины[865].
Однако не только летописцы рассказывали о духовной связи Карла II со святой. Анжуйский король и сам немало сделал для того, чтобы его имя было неотделимо от ее имени. После изготовления искусно отделанного реликвария в 1283 году, через три года после поднятия мощей Марии Магдалины в церкви Святого Максимина, святую главу по повелению Карла II поместили в золотой ковчег в форме головы с лицевой маской из хрусталя, через которую верующие могли видеть эту довольно жутковатую реликвию[866]. Ковчег венчала королевская диадема, инкрустированная драгоценными камнями, жемчугом и самоцветами, присланными по повелению Карла I для украшения головы святой. На реликварии были начертаны стихи, прославляющие необычайные отношения между Марией Магдалиной и Карлом И. Вот несколько строк из них:
В год 1283
Принц Салернский,
По доброте и из любви к Господу
Показал ее в золоте,
Увенчанной священной короной.
И посему, Мария, будь нашей благочестивой покровительницей,
Защищающей его при жизни и в смерти[867].
Теперь даже мощи Марии Магдалины носили на себе свидетельство поклонения Карла И. Как будто этого было мало, во время религиозного обряда перенесения мощей святой, введенного Карлом И, хвалу пели не только Марии Магдалине, но и принцу. В одном из антифонов для ночных церковных служб сначала восхваляли Марию Магдалину, восставшую из праха, а затем «Карла Прованского, принца и монарха, сторонника милосердия, гордость страны, который заслужил этот дар»[868].
К моменту кончины Карла II в 1309 году запущенный им «механизм» по распространению его культа достиг такого совершенства, что долго еще после того, как король покинул земную обитель, успешно справлялся с поставленной некогда задачей. И примером тому — поминальные проповеди четырнадцатого столетия, в частности, проповедь Джованни Реджина да Наполи, где последний рассказывает своей аудитории о духодной связи между королем и святой; в пятнадцатом столетии любовь Карла II к Марии Магдалине стала легендой. В первой главе я уже говорила о том, что доминиканцы из церкви Святого Максимина, озабоченные созданием легенды, в которой бы равным образом превозносились королевская и божественная власть, стали около 1458 года рассказывать о том, как Карлу удалось найти в Провансе останки святой Марии Магдалины[869]. Когда он находился в заключении, к нему в видении явилась святая. Она сказала, что освободит его, но за это он должен отыскать ее останки в церкви Святого Максимина. Затем Карл II должен был построить для нее базилику, учредить новый религиозный праздник и возвести новую монашескую обитель для доминиканцев, которых она избрала в качестве хранителей ее раки. Так, спустя почти два века после того, как принц нашел мощи святой в Провансе, появилась, наконец, легенда, рассказывающая о том, как ему удалось это сделать[870]. Эта легенда стала широко известна христианскому миру благодаря Силвестро Маццолино да Приерио (ум. в 1527 г.), доминиканскому монаху итальянского происхождения, который, совершив в 1497 году паломничество в церковь Святого Максимина, включил ее в сборник своих проповедей, «Аигеа rosa», самого популярного сочинения начала шестнадцатого столетия[871]. Так почитание Карлом II своей святой заступницы стало по прошествии какого-то времени материалом для легенд.
Curiae Familiares
Будучи хранителями раки Марии Магдалины в Провансе и объектом щедрости Карла II, доминиканцы были, несомненно, заинтересованы в усилении культа святой. Придворные Карла И, тоже, возможно, имели такие же мотивы для публичной демонстрации своей любви к Марии Магдалине, хотя их поклонение было, судя по всему, неподдельным. Во времена позднего Средневековья, когда между религией и политикой существовала тесная связь, не было лучшего способа продемонстрировать свою преданность королю, как выразить свое почтение его небесной заступнице. В результате многие знатные семейства Неаполя — сторонники анжуйского дома — брали в свои покровители его святую.
Пожалуй, именно выражением приверженности Карлу II объясняется появление фресок с изображением Марии Магдалины в построенной Минутоло часовне Святых Петра и Анастасии в неаполитанском соборе[872]. Филиппо Минутоло, каноник и дьякон собора, а также его семья являлись одними из первых союзников анжуйской династии. Уже в 1271 году Филиппо упоминается в записях анжуйского дома как consilarius и familiaris. И потому неудивительно, как заметил один исследователь, что, когда место архиепископа в Неаполе освободилось, новым главой епархии был назначен этот выходец из знатного неаполитанского семейства, держащего сторону анжуйской династии. В 1288 году, когда Карл И был выпущен из тюрьмы, Филиппо занял место епископа в столичном граде. Его епископство практически совпало с перестройкой собора, начатой Карлом И примерно в 1294 году. Именно здесь, в соборе, Минутоло возвел новую семейную часовню и вытребовал право быть погребенным в ней[873]. В часовне Минутоло, в глубокой и узкой нише, прорубленной в стене, где находится вход, стоит Мария Магдалина, наготу которой закрывают длинные ниспадающие волосы, ее руки подняты к груди — жест, призывающий зрителей обратить свое внимание на прославленную гробницу Филиппо. Это был заказ, как полагает Витале, «явно не без политического умысла». Появление образа Марии Магдалины в часовне Минутоло свидетельствовало о приверженности его семьи анжуйской династии[874].
Выражением преданности Карлу II через почитание Марии Магдалины также объясняется и присутствие в капелле Пипино в церкви Сан-Пьетро а Маиэлла фрескового цикла тринадцатого столетия со сценами из жизни святой. «Тезкой» часовни является Джованни Пипино да Барлетта (ум. в 1316 г.), который возглавлял в 1300 году крестовый поход Карла II против арабской колонии в Лучере[875]. Разгоряченный одержанной победой, он, видимо, в благодарность за свой военный успех записался в церковные благодетели и в 1300 году основал церковь Святого Варфоломея в Лучере на том месте, где его сбросили с лошади[876]. В начале четырнадцатого столетия он, вероятно, финансировал строительство неаполитанской церкви Сан-Пьетро а Маиэлла, названной так в честь Пьетро делла Морроне, отшельника, ставшего впоследствии Папой Целестином V, которого все считали марионеткой анжуйского двора. Как и Филиппо Минутоло, Джованни Пипино демонстрировал преданность своему государю тем, что в фамильной капелле отдавал дань почтения святой заступнице Карла И. Капелла Пипино была расписана фресками со сценами из жизни Марии Магдалины[877]. Здесь изображены следующие эпизоды: ее обращение в доме Симона фарисея, noli те tangere, ее проповедь в Марселе и марсельское чудо. Показательно то, что здесь также встречается эпизод из «Золотой легенды», обычно не включаемый в изобразительные циклы о ее жизни[878]. Она посвящена чудесному воскрешению рыцаря, убитого в сражении. Иаков Ворагинский ничего не говорит о том, как погиб этот рыцарь, лишь фреска в капелле Пипино вносит в этот вопрос некоторую ясность. На ней спешенный рыцарь и его конь погибают, а затем благодаря вмешательству Марии Магдалины вновь оживают (рис. 36). Определенную роль при выборе темы для фрески сыграло, вероятно, то, что Джованни Пипино сам недавно в Лучере при схожих обстоятельствах столкнулся со смертью. Выходит, что капелла Пипино была определенной «рекомендацией» как его земному покровителю, Карлу И, так и небесной заступнице, Марии Магдалине.
Другим примером лояльности к Карлу И, выраженному через поклонения его святой покровительнице, является капелла Бранкаччи[879]. Мы уже обращали свое внимание на то, что в 1308 году Карл II произвел платеж Пьетро Каваллини, работавшему в то время в церкви Сан-Доменико Маджоре, в той, которую молодой принц пытался в 1283 году вновь освятить, сделав ее покровительницей Марию Магдалину. В той же церкви Каваллини расписывал семейную капеллу Бранкаччи, покровителем которой являлся кардинал Ландольфо Бранкаччи (ум. в 1312 г.), еще один сторонник короля. В 1294 году Папа Целестин V назначил его кардиналом Сант-Анджело. Не было большой тайной то обстоятельство, что на большинство сделанных понтификом назначений оказывал влияние Карл II. Дальнейшее повышение по службе Бранкаччи было связано с интересами анжуйского дома, и в 1295 году Папа Бонифаций VIII назначил его папским легатом в неаполитанском королевстве[880]. Ландольфо Бранкаччи, желая засвидетельствовать королю свое почтение, велел изобразить три сцены из жизни Марии Магдалины в семейной капелле Святого Андрея, при этом расходы взял на себя не кто иной, как Карл II[881].
Финальный акт пропитанного политикой благочестия со стороны неаполитанский знати был исполнен в 1309 году, в год смерти Карла И. Рыцарь Маттео Караччио основал церковь Святой Марии Магдалины близ Триперголе, в районе Поццуоли, прямо за стенами Неаполя[882]. Показательно то, что в том же районе между 1300 и 1304 годами Карл II учредил больницу Святой Марфы, сестры Марии с целью: забота о немощных бедняках. Лечение заключалось в принятии ванн, наполненных очищенной водой, которая, как известно, обладает терапевтическим действием. В одном из условий завещания Карла II предусматривалось, что больница будет обязательно достроена[883]. Маттео Караччио, скорее всего, возвел церковь в этом районе для того, чтобы благодарные бедняки, прошедшие курс лечения в построенной по велению Карла И больнице Святой Марфы, могли вознести благодарность за оказанные благодеяния в церкви Святой Марии Магдалины. Рыцарь Караччио выказал свою преданность государю, соединив двух сестер из Вифании названиями учреждений, и это обстоятельство не осталось незамеченным анжуйским королем.
Обсуждение того, что я называю политическим благочестием, в основном затрагивает только Неаполь, столицу анжуйского королевства. Однако это понятие помогает также осмыслить некоторые акты почитания Марии Магдалины и в центральной Италии. Джулиан Гарднер недавно высказал предположение, что алтарь Марии Магдалины, освященный в 1297 году в римской базилике Святого Иоанна Латеранского, является не чем иным, как свидетельством крепости уз, связывавших анжуйскую династию и папский престол в конце тринадцатого столетия[884]. А освящен алтарь был не кем иным, как Джерардо Бианчи Пармским (ум. в 1302 г.), папским легатом в Неаполе и королевским советником при анжуйском дворе[885]. (Не забывайте, что Бианчи так высоко ценили в Regno, что в период междуцарствия, до коронации Карла II, он исполнял должность вице-регента королевства.) Заслуживает внимания надпись-посвящение на алтаре, ибо она является свидетельством тесных отношений между папским престолом и анжуйским домом. Она гласит следующее:
Во имя Бога аминь. В год 1297 алтарь капитула был освящен по повелению Бонифация VIII, господина Джерардо Бианчи, епископа Сабины, в знак почитания Христа и блаженной Марии Магдалины. Тело святой, кроме головы и руки, похоронено в алтаре вместе с мощами многих других святых[886].
Не надо забывать, что к 1293 году по приказу Карла II голова и рука Марии Магдалины были помещены в изготовленные по повелению короля ковчеги, хранящиеся в церкви Святого Максимина. Также следует помнить и о том, что в апреле 1295 года, в годовщину переноса останков святой, Папа Брнифаций подтвердил подлинность ее мощей, находящихся в церкви Святого Максимина. Бонифаций VIII и Бианчи, близкие друзья Карла II, несомненно, помнили о хранящихся в Провансе мощах, когда составляли приведенную выше надпись. В последнем предложении сказано, что в новом алтаре нет головы и руки Магдалины, что, по-моему, является косвенным указанием на то, что они хранятся в другом месте, то есть в уже широко известной к тому времени церкви Святого Максимина. Латеранский алтарь, следовательно, является как памятником святой от Джерардо, Бианчи Пармского, так и свидетельством о годах, проведенных на службе при анжуйском дворе. После своей кончины в 1302 году этот доминиканский кардинал был погребен перед алтарем Марии Магдалины. Мы можем предположить, что Карл II, который во время похорон нес покров для гроба, хотя и горевал, несомненно, из-за смерти доверенного советника, тем не менее был, вероятно, доволен тем, что отныне почитание Марии Магдалины приобретает в базилике Святого Иоанна Латеранского, самой известной в Риме тринадцатого столетия, официальный характер. Любовь Карла II к святой начала распространяться и за пределы Regno.
Также не исключено, что именно почитание Карлом II Марии Магдалины оказало свое влияние на заказчиков часовни Марии Магдалины в Ассизи, построенной примерно в 1312 году. Не следует забывать, что ее покровителем являлся Теобальдо Понтано, францисканский епископ Ассизи, которой до этого служил при Карле II в Regno сначала епископом Кастелламаре ди Стабиа, а затем в Террачине. В 1296 году Папа Бонифаций VIII назначил его епископом Ассизи[887]. Если учесть великолепие изображений Марии Магдалины в часовне, не остается никакого сомнения в том, что епископ искренне почитал эту святую (рис. 13). Впрочем, истоки такого поклонения неясны. Не исключено, что любовь Карла II к святой породила либо усилила почтительное чувство у Понтано к Марии Магдалине: или, с другой стороны, любовь Карла II к святой, выражавшаяся преимущественно щедрыми дарами доминиканскому ордену, вызвала у францисканского епископа определенное чувство белой зависти. Возможно, часовня Мария Магдалины, возведенная по заказу Понтано в францисканском духовном центре, является на самом деле ответом на попытки доминиканского ордена сделать себя проводником ее культа. Воздвигая часовню Магдалины в Ассизи, епископ указывал на свои Союзнические отношения с анжуйской династией и одновременно заявлял о правах францисканцев на святую. В любом случае возможно, что эта часовня, по выражению одного ведущего историка искусств, являлась «выдающимся примером пропаганды того, что с того времени стало анжуйским культом»[888].
Несмотря на то что «анжуйский культ» процветал среди familiares Карла II в Неаполе и к концу тринадцатого столетия стал проникать за границы Regno, особенно в гвельфс-кие цитадели Умбрии и Тосканы, он никогда не имел под собой твердой почвы в беспокойном мире тех, кто обитал вне рафинированной атмосферы круга придворной знати. Хотя Карл II старался называть многочисленные религиозные учреждения по всему mezzogiomo в честь своей святой покровительницы, показательным, несомненно, является то, что в ряде случаев эти названия так и не закрепились за ними. В Неаполе жители не восприняли нового названия церкви Святого Доминика и по-прежнему называли и называют ее до сих пор церковью Святого Доминика[889]. Также в Неаполе церковь Святого Августина так и осталась церковью Сант-Агостино алла Зекка, несмотря на попытку Карла II переименовать ее. Не удалось ему это и в Абруццо: церкви Святого Франческа в Сульмоне и святого Доминика в л’Акуиле, по-видимому, недолго носили имя Марии Магдалины. В отличие от Тосканы, где к четырнадцатому столетию ее имя, как мы видели, стало одним из четырех самых распространенных женских имен святых, оно, судя по всему, в Неаполитанском королевстве такого признания не имело[890]. Возможно, это обстоятельство свидетельствовало о сопротивлении народа непопулярной династии. Знатные семейства Неаполя имели вескую причину почитать святую анжуйского дома. Их поклонение святой доказывало их лояльность по отношению к новым правителям mezzogiorno, и они, как правило, получали щедрую награду за свои старания. Простому люду Regno, обозленному налоговой политикой и ненавидящему новых французских господ, мало что перепадало. И поэтому в них не было ни капли почтения к новому культу. Начиная с Сицилийской вечерни они сопротивлялись иностранному владычеству французов. По сути своей, как мне кажется, безразличное отношение народа к культу Марии Магдалины являлось одной из сторон сопротивления или, лучше сказать, откровенным вызовом власти анжуйской династии на юге Италии.
Анжуйская династия
Несмотря на народное сопротивление, культ Марии Магдалины не был похоронен вместе с Карлом II; его наследники продолжали поклоняться тому, что стало культом Анжуйского дома. Роберт Мудрый (ум. в 1343 г.), наследник Анжуйского престола, демонстрировал свое почитание Марии Магдалины (и отца) через покровительство и в проповедях.
Недавно было высказано предположение, что за строительством часовни Марии Магдалины в Палаццо делла Подеста (дворец Подеста) во Флоренции (ныне известной как Барджелло) стоял Роберт Мудрый, это довольно обоснованная мысль[891]. В эпоху позднего Средневековья в этом дворце размещалась канцелярия подеста, чужеземного гражданского чиновника, управляющего городом Флоренция. Здесь проходили судебные заседания, а приговоренные к смертной казни проводили свой последний вечер в часовне Марии Магдалины, где каялись, исповедовались и где исполняли их последнее желание.
В 60-е годы XIII века дворец был расширен и обновлен, но признаки анжуйского влияния появляются лишь с 1296 года. Тогда в его южной стене была установлена новая дверь, что, несомненно, являлось делом рук Карла И. Во время signoria Роберта Мудрого во Флоренции (1313–1322) дворец вновь перестроили, в том числе на сей раз и восточное крыло, где размещалась часовня Марии Магдалины. В конце его правления, в 1322 году, на ее убранство были выделены денежные средства[892]. Если учесть то, что анжуйский правитель был заинтересован в ее перестройке, а гвельфы рады были угодить своему союзнику — анжуйской династии, то вполне вероятно, что заказчиком являлся de facto Роберт Мудрый, выбравший для часовни святую и темы для фресок[893]. В часовне даже встречается изображение Роберта Мудрого: он среди блаженных в раю. Из этого следует, что часовня Марии Магдалины в Палаццо делла Подеста в Тоскане, по всей видимости, еще один из примеров политики, благодаря которой в центральной Италии распространялся культ, установленный Анжуйским домом. Parte guelva, осуществлявшая контроль над финансированием строительства и отделкой дворца, была явно заинтересована в том, чтобы угодить своим анжуйским союзникам; они даже, видимо, согласились почитать святую покровительницу своих signon наравне с Иоанном Крестителем, святым заступником Флоренции, в часовне дворца, что отвечало интересам как Анжуйского дома, так и Флоренции. Тенденция изображать Марию Магдалину и Иоанна Крестителя вместе, возможно, была обусловлена политическим союзом гвельфов и Анжуйской династии, что отчасти объясняет популярность Марии Магдалины в Тоскане[894].
В известном двусмысленном комплименте Данте (тоже изображенный на фреске в часовне Марии Магдалины) называет Роберта Анжуйского «казнодеем»[895]. В этом эпитете была доля правды. Роберт написал множество проповедей: до наших дней из них дошло двести шестьдесят шесть[896]. Три написаны к празднику Марии Магдалины. Можно было предположить, учитывая тесную связь его родственников с культом Марии Магдалины, что проповеди, посвященные святой, будут проникнуты глубоким религиозным чувством. Однако это не так: они столь же сухи, педантичны и шаблонны, как и остальные; по ним не поймешь, что его отец некогда нашел останки святой в Провансе и даже изготовил за свой счет раку для ее мощей, которая находится в церкви Святого Максимина[897]. В своих проповедях он так стремится продемонстрировать свое владение этим жанром и эрудицию — в одной проповеди приведены высказывания Златоуста, Августина, Амвросия, Кассиодора, Григория Великого, Ансельма и даже Авиценны, — что забывает выразить свою глубокую любовь к святой[898].
Первая проповедь Роберта Анжуйского о Марии Магдалине — это, по существу, сочинение о женских слабостях. Вот первое (после цитаты из Евангелия) предложение из него: «Женщины от природы склонны из-за собственного легкомысленного нрава попадать в беду». Несколькими строками ниже он приводит высказывание Златоуста, явно соглашаясь с ним: «Женский пол беспечен и слаб»[899]. Возможно, при написании этой проповеди Роберта Анжуйского волновала проблема проституции — язвы, разлагавшей Неаполь, столицу его королевства и портовый город. В 1314 году он издал указ, по которому все «невоздержанные женщины, живущие в позоре за счет постыдной продажи собственного тела», должны были быть изгнаны с площади Сан-Дженнаро а Диакониа[900]. Не следует забывать, что проповедники и моралисты часто говорили, что проституция уготована в удел тем женщинам, которые не берут себе в руководители мужчину или не ведут покаянную жизнь[901].
В конце концов Роберт Анжуйский предложил тем «невоздержанным женщинам, живущим в позоре за счет продажи собственного тела», жизнь, далекую от уличной и посвященную покаянию. В 1342 году его супруга с острова Майорка, королева Санчия (ум. в 1345 г.), основала монастырь для раскаявшихся проституток под покровительством Святой Марии Магдалины[902]. Монастырь, как мы уже знаем, так хорошо справился со своей задачей, что в тот же год она основала еще одну обитель для convertite, на сей раз взяв в покровители другую ставшую святой раскаявшуюся проститутку — Марию Египетскую[903]. Жизнь в обоих монастырях подчинялась францисканскому уставу. О расположении Санчии к францисканцам было широко известно, и ее благосклонность к ним подтверждена многими документами. Ее двор являлся прибежищем для сторонников строгого соблюдения данных Франциском Ассизским уставов (спиритуалы), в том числе и для ее брата; она учреждала францисканские монастыри для женщин, в частности обитель Санта-Клара в Неаполе, и, вероятно, заказала живописные изображения для них. Четыре панно кисти художника, ныне известного как мастер францисканской темпера, свидетельствуют о глубокой привязанности Санчии к братьям-миноритам, равно как и о ее почитании Марии Магдалины. Святая изображена на двух из четырех панно. На первом по бокам от Богородицы с младенцем стоят святые Мария Магдалина и Клара. Это изображение ново в двух аспектах: во-первых, здесь она изображена вместе с Кларой, а не Франциском Ассизским, и, во-вторых, коленопреклоненная Клара представлена как battuta. Спина у нее оголена, и видна окровавленная плоть; в правой руке она держит хлыст. Пустынница Мария Магдалина стоит на коленях со скрещенными на груди руками в смиренной позе. На втором панно изображены Санчия и Роберт Анжуйский, а также распростертая у распятия Мария Магдалина (рис. 50). Эти картины, судя по теме, были предназначены для женского монастыря Санта Чиара. Санчия также преподнесла дары и другим францисканским обителям. Женскому монастырю Святой Марии Магдалины, основанному Карлом II в Суль-моне, она подарила серебряную дарохранительницу с пальцем святой[904].
Джованна I (ум. в 1382 г.), правнучка Роберта Мудрого и наследница анжуйского престола, следуя примеру Санчии, оказывала покровительство неаполитанским Магдалинам. В возрасте девятнадцати лет, во время своей первой беременности, видно, оказавшейся не легкой, она, как и остальные будущие матери, обратилась за помощью к раскаявшейся и ставшей святой грешнице, обещая, что, если та облегчит ее страдания, она будет каждый год жертвовать неаполитанскому convertite Марии Магдалины по сто мер соли. Ее просьба была услышана; в ведомости 1347 года имеется запись о даре, сделанном ею по обету, данному во время беременности[905].
И это был не единственный раз, когда Джованна, оказавшись на краю гибели, давала обет Марии Магдалине. Вероятно, в 1355 году, когда она плыла из Неаполя в Прованс, ее корабль попал в страшный шторм. Джованна поклялась, что она, если уцелеет, пожертвует базилике Святой Марии Магдалины в Сент-Максимине девятьсот золотых флоринов. Шторм утих, Джованна осталась жива и, когда снова приступила к делам, велела своим подчиненным выполнить обет, данный ею в море. Судя по всему, они промедлили с уплатой обещанной суммы, так как в грамоте от 1369 года она снова требует, чтобы деньги были переданы в храм[906].
На борту подвергнувшего опасности корабля не только она молилась Марии Магдалине, но и многие другие, в том числе Филипп Кабассоле (ум. в 1372 г.), житель Прованса и королевский канцлер. В тот день он тоже дал обет святой, слова которого приводит в своей «Книге об истории блаженной Марии Магдалины», оконченной им в 1355 году[907]. На ее страницах Кабассоле рассказывает о том, как он вместе с другими двумястами пятидесятью пассажирами, попав в страшный, продолжавшийся много дней шторм, читал псалмы, литанию святых и другие молитвы в надежде на то, что они предотвратят кораблекрушение. Однако лишь после того как он дал обет совершить паломничество к раке Марии Магдалины в церкви Святого Максимина, «из Африки подул юго-западный ветер и успокоил море»[908].
Libellus Филиппа Кабассоле интересна по ряду разных причин, не последняя из которых та, что она занимает свое место в длинном списке сочинений, рассказывающих в пропагандистских целях об отношениях между анжуйской династией и раннехристианской святой. Саксер обращает в этой связи внимание на одно особо откровенное место:
В год 1279-й от Рождества Христова, 9 декабря, когда Николай III привел епархию Петра к ее апостолическим высотам, когда Рудольф, король римлян, правил империей, когда царствовал Филип… сын славного короля и благословенного исповедника святого Людовика, и когда, от той же ветви семьи, на троне королевства Иерусалима и Сицилии, а также графства Прованс восседал Карл II, отец блаженного Луи, епископа Тулузы, из той же знатной французской династии, которому — единственному из всех земных королей — было явлено божественное видение[909].
Филипп Кабассоле, превознося своих покровителей из анжуйской династии, упоминает Карла II в числе знаменитых людей тринадцатого столетия: Папу Николая III и короля Рудольфа; Филиппа Красивого и святого Людовика IX, представителей семейства Капетингов, младшей ветвью которой является анжуйская династия, и святого Луи, епископа Тулузы (ум. в 1297 г.), старшего сына Карла И, причисленного к лику святых в 1317 году. В этом искусно составленном отрывке Филиппу Кабассоле удалось представить все семейное древо, где Карл И не только приходится племянником одному святому, но и является отцом другому. Хотя сам Карл И не был святым, лишь ему одному из всех святых и заслуженных королей было явлено божественное видение. Будучи канцлером Неаполитанского королевства, Филипп Кабассоле прекрасно усвоил, кому из членов анжуйской династии сколько святости полагается.
Libellus Филиппа Кабассоле была явно пропагандистским сочинением, нацеленным на создание положительного образа его анжуйских покровителей. Однако не надо забывать и о том, что Филипп прежде всего был провансальцем. И поэтому, когда он оказался в смертельной опасности, то обратился к заступничеству Марии Магдалины не потому, что был канцлером Regno или апологетом анжуйской династии, а потому, что являлся жителем Прованса, который молил о сохранении жизни свою местную святую. Мария Магдалина приходила ему, провансальцу, на помощь не один, а целых три раза. В своей libellus Филипп Кабассоле рассказывает о двух случаях, когда ему грозило кораблекрушение и святая после данного им обета сохранила ему жизнь. В третий раз после того как он дал обет, ее заступничество спасло жизнь его брату[910].
Филипп Кабассоле был не единственным провансальцем, попросившим Марию Магдалину о помощи. Судя по сборнику чудес Жана Гоби, совершенных ею возле раки в церкви Святого Максимина, большинство из них пришлось на долю жителей Прованса[911]. Таково было чудесное свойство большинства средневековых святилищ: местное население давало обеты местным святому или святой, а те творили для них чудеса. В первом же чуде, описанном в сборнике Жана Гоби, приведена форма обращения к святой: несколько солдат, родом из Прованса, попав в плен к генуэзцам, обратились с мольбой к Марии Магдалине, являвшейся «особой святой для тех, кто происходит из упомянутого выше графства Прованс, где в том же краю находится ее тело»[912]. После 1279 года Мария Магдалина стала покровительницей Прованса по той простой причине, что ее останки находились, по общему мнению, «в том же краю».
Мощи
Карл II, провансальцы и доминиканские монахи, заботящиеся о ее гробнице в церкви Святого Максимина, — все они полагали, что в раке находится тело святой Марии Магдалины. Как бы то ни было, но к концу Средних веков ковчеги с частицами мощей святой можно было встретить на большей части Западной Европы. Если судить о ее известности по тому, где можно было увидеть ее мощи, то Мария Магдалина приобрела к эпохе позднего Средневековья довольно широкое признание. В ее праздник, по словам Салимбене, руководство Везеле, церкви Святого Максимина и Сенигаллии (возле Анкона) заявляло, что у них хранится тело Марии Магдалины — полная, по мнению этого монаха, чушь[913]. Ему было известно еще о двух телах, которые, как говорили, принадлежали ей же. Одно находилось в алтаре Марии Магдалины церкви Святого Иоанна Латеранского, в Риме, другое — в церкви Святого Лазаря в Константинополе, последнее было перенесено из гробницы святой в Эфесе[914].
Объектом поклонения являлись в Европе различные части тела. Хотя в церкви Святого Максимина находился знаменитый ковчег с головой, в Аббевилле тоже утверждали, что святая глава Марии Магдалины хранится у них, а у доминиканских монахинь Экса — ее челюсть, преподнесенная им в дар Карлом II в 1281 году. Несмотря на то что в церкви Святого Максимина находился ковчег с ее рукой, духовные власти Кельна заявляли, что у них хранятся обе руки святой. Еще одна находится в Сицилии, следующая — в Эноле, шестая — в Марселе, седьмая — в Венеции, восьмая — в Фекампе, та, от которой Хью Линкольнский откусил кусок[915]. Часто встречаются ее пальцы. Каноники собора в городе Эксетер утверждали, что у них с одиннадцатого века хранится один из ее перстов. Королева Санчия преподнесла в дар сульмонским францисканцам серебряный ковчег с пальцем святой. Духовенство церквей: Святой Марфы в Тарасконе, Святого Виктора в Марселе и Святого Марка в Венеции тоже клялось, что у них имеются пальцы Марии Магдалины[916]. Стоит ли тогда удивляться непомерному количеству Церквей, власти которых утверждали, что у них хранятся пряди ее волос[917].
Пользовались «спросом» не только части ее тела, но и реликвии, связанные с периодом покаяния Марии Магдалины. Уже в 1200 году руководство обители «La Nunziatella», расположенной за стенами Рима, утверждало, что у них имеется фрагмент пещеры, где Мария Магдалина каялась. В сокровищнице церкви Святого Иоанна Латеранского хранится ковчег с кусочком ее власяницы. Руководство римской церкви Санта-Кроче в Иерусалиме претендовало на то, что у них находится каменная плита, на которой возлежал Иисус, когда отпускал ей грехи[918].
Неудивительно, что реликвии, свидетельствующие о духовной связи Марии Магдалины с Христом, тоже «расплодились» в Средние века в огромном количестве. С одиннадцатого столетия церковь Святой Троицы Вандомской славилась своей sainte larme, «слезой Христовой, пойманной и помещенной в сосуд, изготовленный ангелами и переданный Марии Магдалине после воскрешения Лазаря»[919]. В Везеле также находится рака, где хранится рука ее и куда святой Людовик, погруженный в думы, положил несколько реликвий, связанных со страстями Господа, он заявил, что Христос позволил Марии Магдалине дотронуться до себя[920]. Знаменитая реликвия noli те tangere в церкви Святого Максимина — неповрежденный кусочек кожи со лба Марии Магдалины, также известна тем, что к ней прикоснулся Христос, когда после своего воскресения запретил ей дотрагиваться до себя[921]. Также в церкви Святого Максимина хранилась священная ампула — ковчег с пропитанными кровью осколками камней с Голгофы, привезенных Марией Магдалиной в Галлию. Каждый год в Великую пятницу происходит чудо: на них выступает кровь[922]. Монахи в Венеции получили в 1479 году в дар от командующего венецианским военным флотом флакон, содержащий драгоценную смесь из крови Христовой и нарда Марии Магдалины — реликвию, приобретенную им в Константинополе. В марсельской церкви Святого Виктора паломникам показывали алавастровый сосуд Марии Магдалины — истинный символ святой[923].
Согласно католическому учению качества святых передаются всем их реликвиям, невзирая на то, в каком они пребывают состоянии. Поэтому частицы тела святых служили (и по-прежнему служат) объектом просьб о чуде. Однако реликвии не всегда являются тем, чем они кажутся, и прекрасным подтверждением тому служит следующая история из четырнадцатого столетия. Монахи Везеле преподнесли в дар доминиканцам Лозанны частицу мощей Марии Магдалины. Эта реликвия скоро стала известной, поскольку, по общему мнению, обладала чудесной силой и исцеляла от болезней. Однажды некий, одержимый бесом мужчина явился в храм, чтобы при помощи мощей святой избавиться от болезни. Монах-ризничий вынес реликвию и приступил к изгнанию беса, призывая на помощь силу Марии Магдалины, заключенную в реликвии. Не успел он произнести и нескольких слов, как бес, находящийся в одержимом, удивленно воскликнул: «Приятель, что ты говоришь-то? Что несешь? Прислушайся к своим словам!» Однако монах не испугался и продолжил изгнание беса. В конце концов выведенный из себя бес снова воскликнул: «Ясно, монах, ты не ведаешь, что говоришь, о чем болтаешь; я скажу тебе, что ты искренне заблуждаешься, ибо это не мощи или реликвия Мария Магдалины, и поэтому я не выйду из этого мужчины!»[924] Мораль этой истории, разумеется, заключается в том, что подлинные и, следовательно, обладающие чудесной силой мощи Святой Марии Магдалины хранятся только в церкви Святого Максимина. Показательно то, что эта история встречается у двух величайших — из прославлявших анжуйскую династию — сочинителей, поведавших о провансальской святыне: Жана Гоби и Филиппа Кабассоле.
Последним из авторов, рассказывавших о связи анжуйского дома с культом Марии Магдалины, был доминиканец, итальянец по происхождению, Сильвестро Маццолини да Приерио (ум. в 1527 г.), живший на рубеже Средних веков и Нового Времени[925]. Летом 1497 года Сильвестро Маццолини приплыл морем в Прованс, чтобы исполнить обет, данный святой. Он оставил два описания своего паломничества: первое — написанное им на национальном языке, житие Марии Магдалины, опубликованное в 1503 г., второе включено в его «Аигеа Rosa», широко распространенное руководство для проповедников, впервые увидевшее свет в 1503 году[926]. Сильвестро Маццолини посещал те же места и видел те же реликвии, что и обыкновенный пилигрим, но в отличие от простого паломника ему, по его просьбе, предоставили возможность познакомиться с текстом «Доминиканской легенды», которую он называет cronica[927]. Сильвестро не смущаясь включил большую часть cronica в описание своего паломничества. Он рассказывает о заключении Карла II в барселонской тюрьме и о том, как Мария Магдалина чудесным образом освободила его. Также он говорит, что святая велела принцу отправиться в церковь Святого Максимина и найти там ее останки. Сильвестро Маццолини, тут же подробно описывает и подтверждает, что видел их собственными глазами. Будучи доминиканским монахом, он постарался также выстроить связь между орденом проповедников и этими чудесными событиями, поэтому, рассказывая о том, что Мария Магдалина велела анжуйскому принцу подарить церковь Святого Максимина и Лa Сент-Бом доминиканскому ордену, приводит слова святой: «Ты передашь моим братьям, проповедникам, места, где я умерла и где я каялась, поскольку я была проповедником и апостолом»[928].
Об этом говорится и в «Доминиканской легенде», сочинении середины пятнадцатого века, составленном монаха-ми-хранителями святилищ Марии Магдалины в Провансе. В легенде, и об этом следует помнить, в основном рассказывалось об освященном небесами союзе в Южной Франции — анжуйской династии и ордена доминиканцев. Однако Сильвестро Маццолини был итальянским монахом, проведшим некоторое время в Неаполитанском королевстве, и это сказалось на его описании паломничества, непохожего на «Доминиканскую легенду»[929]. Его повествование дополняет существенными подробностями прованскую «Доминиканскую легенду», поскольку в нем рассказывается, сколь предан был Карл II Марии Магдалине. Сильвестро Маццолини повествует своим читателям о любви Карла II к святой, находившей свое выражение через покровительство, оказываемое в Regno доминиканскому ордену. Монах особо подчеркивает то, что Карл II основал в mezzogiomo двенадцать доминиканских монастырей, многие из которых были названы в честь Марии Магдалины. Однако самым убедительным доказательством искренних отношений между Карлом II и итальянскими доминиканцами Сильвестро Маццолини считал то, что монарх завещал им свое сердце. Монахи Неаполя, столицы Regno и сердца анжуйского политического организма, утверждали, что у них хранится сердце Карла II, короля Сицилии и Иерусалима, герцога Апулии, принца Капуи и графа Прованса, Форкалкиера и Пьемонта. Сильвестро Маццолини сообщает, что «оно и по сей день хранится здесь, в Неаполе, в женском монастыре Святого Доминика в дарохранительнице из слоновой кости, внутрь которой я лично заглянул в 1495 году»[930]. Пятьсот лет спустя доминиканские монахи по-прежнему хранят сердце Карла II в неаполитанской церкви Святого Доминика Маджоре, которую анжуйский принц повторно освятил в 1283 году, назвав ее в честь своей покровительницы Марии Магдалины. Это было одно из первых религиозных учреждений, во множестве основанных им в Италии, в честь Марии Магдалины, и одно из тех множеств, за которыми так и не закрепилось данное название — ибо народ этого не захотел.
Благодаря феноменальному успеху «Аигеа Rosa» Сильвестро Маццолини, только в шестнадцатом веке выдержавшем девятнадцать изданий, имена Карла II и Марии Магдалины и многие столетия после смерти анжуйского правителя оставались неразрывно связанными[931]. Карл II несомненно обрадовался бы, узнав, что его духовная связь с Марией Магдалиной сохранилась в памяти на века, что паломники по-прежнему посещают святилища в Провансе[932]. Впрочем, несмотря на все свои старания насадить культ Марии Магдалины в mezzogiorno, ему не удалось добиться в южной Италии особых успехов. Горячими почитателями названной выше святой становились лишь те, кто связывал свои интересы с интересами анжуйского королевского дома. Простой люд в Regno как не питал теплых чувств к анжуйской династии, так и был безразличен к святой Марии Магдалине, заступнице анжуйской династии. Но там, где гвельфы были серьезной силой, особенно в центральной Италии, где проповедь нищенствующих монахов находила отклик, там в Средние века процветал королевский культ Марии Магдалины.