Тайный ребенок был усыновлен Жинесте. Она потеряла свою тетю-благодетельницу Лауру. У нее не было двоюродных братьев или сестер. Дочь Берто умерла. У Эмиля остался только один мальчик. Братья зуава умерли, не оставив потомства, только у Евгении осталась маленькая Габриэль[409]. Выросшая в одиночестве Дэзи очень часто виделась с Жинесте. В Париже они жили на авеню д’Антан (ныне авеню Франклина Д. Рузвельта), недалеко от Елисейских полей. Каждое воскресенье они ходили на службу в храм Святого Духа в двухстах метрах от ее дома. Но больше всего она обожала пребывание в Гарреваке.
Гарревак – это дом, где жили настоящие «примерные девочки»[410], прославленные своей бабушкой, графиней Сегюр[411]. Старинный дом манил Дэзи, как шкатулка, полная сокровищ, забытая на траве какой-то старой феей. Замок утратил башню во время революции, но эти места, полные жизни, трогали ее душу. Там знали и любили ее отца. Там была свобода, простая деревенская жизнь. Там не вели себя, как в Париже. Там были другие жесты, другие способы пить, есть, ходить, дышать, спать. Это правда, что никто так самозабвенно, как сельские жители, не придаются играм и детским забавам. А еще эта семейная атмосфера, этот энтузиазм, это веселье…
Кучер Теофиль ездил встречать ее и Мехтильду на станции Ревель, а затем они возвращались в замок в старом маленьком экипаже. Их приветствовал радостный лай большой цепной сторожевой собаки и все кузены, Элен, Люси, Каролин и малыш Феликс, но особенно старшая, моя прабабушка, которая была ровесницей Марии Кристины Пии, своей родственницы, которую она никогда не знала.
Дэзи следовала за Элен почти с материнским интересом. Вместе они шли смотреть, как забивают гусей, затем как птицу жарят на вертеле. Повар Мария занималась приготовлением пиршества, способного соперничать с обедом Пантагрюэля: изобилие фуа-гра, оленина и соус к ней, отбивные а-ля Вильрой, артишоки в шампанском, пюре из каштанов по-мазамски, мороженое Монте-Карло и, конечно же, традиционный немецкий пирог.
Две кузины весело пели на местном диалекте с садовником Франклином или с крестьянками с небольших окрестных ферм, которые по очереди приходили в замок стирать. Они шутили с каменщиками и землекопами, которые сновали всюду. Фактически граф вел бесконечные ремонтные или строительные работы в замке. Гарревак всегда стоял в свежей штукатурке, щебне и строительных лесах. Они встречали Корветто, архитектора-«безбожника», Бюлера – генерального подрядчика, осуществлявшего новую кампанию Османа в области зеленых насаждений, Леруа, гениального дизайнера французских садов, не говоря уже обо всех мастерах винокурни. Дэзи любила этот весело гудящий улей, в котором роились самые разные персонажи.
Каждый день эти барышни гуляли по парку верхом на осликах или пешком, разыскивая сморчки и считая испуганно ныряющих в заросли кроликов. Они махали издалека коровам, которые выглядывали через соломенный забор, ели свежие фрукты, собранные с кустов, а затем возвращались вдоль реки, где умиротворенно крякали утки.
По возвращении кузины шли к Матильде, хозяйке дома, окруженной своими кошками, с которыми графиня охотно болтала. Их можно было повстречать повсюду, лежащих в молчаливой задумчивости как в гостиных, так и в садах. Они были настоящими хозяевами дома. Вскоре настал благословенный час живописи. Мать Элен, художница в душе, которой множество разнообразных объектов представлялись достойными кисти, следила за успехами девочек. Дэзи была очень одаренной и, как достойный потомок Шатобуров, настойчиво рисовала цветы в «миниатюрном» формате[412], как и ее предки!
Последняя воля Дэзи
Неужели именно Дэзи заразила младшую сестру Элен? Может быть. Анри отправился в Лондон, чтобы попытаться спасти свою дочь. Каролин, третий ребенок Жинесте, скончалась после жестоких страданий на пятнадцатом году жизни, через четыре месяца после своей кузины Лаваис.
А Дэзи, сколько лет она болела туберкулезом? Заразилась ли она от своего отца Эммануэля? Вполне возможно. Графиня Лариш вспоминала, что заметила первый подозрительный кашель своей двоюродной сестры в Баварии, ближе к концу 1870-х годов. Мы также знаем, что около 1884 года Дэзи навестила ее в замке Миттерзилль, недалеко от Зальцбурга. Утомленная юная парижанка проводила большую часть времени в кресле, свернувшись калачиком под пледом, никогда не жалуясь, потому что она унаследовала терпеливость своей матери. В конце концов она покинула Австрию с Мехтильдой, чтобы добраться до туберкулезного санатория в Сан-Ремо на севере Италии, популярного среди немцев.
На последних фото она очаровательная, но очень худая и хрупкая. Кроме того, с октября 1884 года, за год до своей смерти, она уже точно знала, что серьезно больна, поскольку в свои 22 года посчитала целесообразным написать завещание:
«Из-за череды смертей, которые происходили в моей семье, и возможности внезапно умереть я решилась изъявить свою последнюю волю. Я завещаю своему двоюродному брату Эммануэлю Берто[413], моему законному наследнику, передать сорок тысяч франков мадемуазель Мехтильде Кель, моей домработнице, в знак признательности за ее заботу и преданность и десять тысяч франков моей двоюродной сестре мадемуазель Габриэль де Лаваис. Мой дядя, полковник артиллерии Эмиль Берто, получает пожизненное право распоряжаться моим состоянием[414], которое я оставлю после своей смерти его сыну, за исключением двух вышеупомянутых сумм. Написано от руки в Верноне 1 октября 1884 г.»
Мадемуазель Кель – таково было официальное имя Мехтильды, баварки, которой Виттельсбахи доверили присматривать за ребенком их семьи.
Я нашла ее последние пожелания в архивах Эрнеста Полетнича, нотариуса предместья Сент-Оноре, но самый трогательный документ обнаружился у моей бабушки, которая сохранила его. Это послание Дэзи для Элен, душераздирающее письмо, которое заставляет вздрогнуть, потому что показывает страшную картину ее болезни. Чувствуется, как дрожала ее рука в попытках писать разборчиво. По ходу письма предложения и слова, которые выводит больная, корчатся, деформируются, а вместе с ними и строки. В сентябре 1885 года, за три месяца до смерти, началась ее долгая агония:
«Моя дорогая Элен!
Хотя я очень устала, я хотела бы поблагодарить вас за ваш любезный прием. Вы не можете себе представить, какое удовольствие он мне доставил. Я провела весь день, собирая красивые цветы, а моя комната очень светла. Но особенно меня порадовала новость о том, что вы проведете зиму в Париже и, возможно, приедете туда на Рождество. Сейчас мне кажется, что мне стало чуть лучше. Ваше дорогое присутствие исцеляет меня. До скорой встречи, моя дорогая Элен. Поцелуйте за меня мою тетю, Люси, Каролин и малыша. Обнимаю вас всем сердцем. Пусть моя тетя будет спокойна, мы сохраним ее корзинку.
Элен хранила это письмо всю свою жизнь…
Печальное прозрение
Три месяца спустя[415] бывшие государи Неаполя возвращались в Париж Восточным экспрессом[416] после пребывания в Мюнхене. Парижане устраивали роскошные обеды и наряжались на Рождество. Магазины по-прежнему соревновались в элегантности и моде, готовясь к празднованию Нового года. Товары, обычно спрятанные в кладовых, перебрались на витрины. Лавки кондитеров предлагали взорам покупателей нугу, засахаренные каштаны и дюжины бутылок отборных ликеров. Книготорговцы выставляли стопки «Матиаса Шандора» – последнего романа Жюль Верна, который раскупали для новогодних подарков. И все же столица была печальна и мрачна, столбик ртутного термометра опустился до двух градусов. Низкое небо, казалось, касается грязных улиц. Город засыпало наполовину талым снегом. Ветер заставлял прохожих кутаться в меха и поднимать воротники пальто.
Через неделю после прибытия Их Величеств длинная очередь экипажей теснилась перед отелем «Вильмон». По данным газеты Le Matin, Его Величество Франциск II и королева Неаполя «приняли множество посетителей с изысканной приветливостью». Через четыре дня Дэзи умрет. Я представляю, как Мария София приветствует своих гостей с тем блеском роскоши, которая подобала тогда властителям Неаполя, – с остекленевшим взглядом и застывшей улыбкой, как будто не в себе, одинокая под грузом своей боли. В тот вечер, конечно, ее бледность выдавала ее тайную трагедию.
За четверть века она вооружилась непобедимым духом самопожертвования. Сидя на троне, она больше не принадлежала себе, но проклятой большой истории, которая выбрала ее и больше не сводила с нее глаз. Ее лишили личного выбора, собственных желаний, ее тайных устремлений. Ей были недоступны радости, которыми наслаждались другие женщины. Эту роль нужно было играть вечно, эту искусственную судьбу нужно было терпеть все время. Горе, всегда одно горе – вот ее удел.
Судьба упорствовала. В пятистах метрах от нее умирала Дэзи. «Держать осанку», ничего не менять в своем существовании, оставаться вдали от умирающей, как бы сильно ни хотелось оказаться рядом и не покидать ее ни днем, ни ночью. Какое насилие для материнского сердца! В двадцать лет она была вынуждена отказаться от дочери. Сейчас ей сорок пять, и более никто не мог контролировать ее поведение. В тот же вечер она вместе со всеми, кто последовал за ней, пошла по улице Буасси д’Англа, при свете фонарей пересекла бульвар Мальзерб под окнами молодого Пруста, прошла по улице Паскье до часовни Покаяния. Там она осталась у постели Дэзи, рассказала ей о ее отце, об их безумной страсти, прежде чем прошептала ей все слова материнской любви и веры, которая была в ней в эти минуты. Именно она была рядом со своей дочерью и проводила ее до смертного порога.