Мария Стюарт — страница 33 из 75

коллективным их прочтением лордами и предъявлением парламенту оригиналы былипохищены и заменены злонамеренными подделками и что, следовательно,опубликованные письма не имеют ничего общего с теми, что были найдены взапертом ларце.

Но тут возникает вопрос: кто из современников Марии Стюарт выдвигал этообвинение? Ответ звучит не в пользу обвинения: да, собственно, никто. Кактолько ларец попал в руки к Мортону, его на другой же день вскрыли лорды иклятвенно засвидетельствовали, что письма подлинные, после чего тексты сноварассматривались членами собравшегося парламента (в том числе и ближайшимидрузьями Марии Стюарт) и также не вызвали сомнений; в третий и четвертый разони были предъявлены в Йоркском и Хэмптонском судах, где их сравнили с другимиавтографами Марии Стюарт и опять признали подлинными. Однако самым вескимаргументом служит здесь то, что Елизавета разослала отпечатанные оттиски всеминостранным дворам – как ни мало она стеснялась в средствах для достижениясвоих целей, а все же не стала бы английская королева покрывать заведомую инаглую подделку, которую любой участник подлога мог бы разоблачить; Елизаветабыла чересчур осторожным политиком, чтобы позволить поймать себя на мелкоммошенничестве. Единственное же лицо, которое, спасая свою честь, должно было бывоззвать ко всему миру, прося защиты ввиду столь явного обмана, – сама МарияСтюарт, лицо наиболее заинтересованное и якобы невинно страдающее, если ипротестовала, то очень, очень робко и на удивление неубедительно. Сначала онаокольными путями хлопочет, чтобы письма не были предъявлены в Йорке – хотя,кажется, почему бы и нет, ведь доказательство их подделки только укрепило бы еепозицию, а когда она в конце концов поручает своим представителям в судеотрицать en bloc[*] все предъявленные ейобвинения, то это мало о чем говорит: в вопросах политики Мария Стюарт непридерживалась правды, требуя, чтобы с ее parole de prince[*] считались больше, чем с любыми доказательствами. Но, дажекогда письма были обнародованы в пасквиле Бьюкенена[50] и хула была рассеяна по свету, когда ею упивались при всехкоролевских дворах, Мария Стюарт протестует весьма умеренно; она не жалуется,что письма подделаны, и только весьма общо отзывается о Бьюкенене как об«окаянном безбожнике». Ни единым словом не обмолвилась она о подлоге в своихписьмах к папе, французскому королю и даже ближайшим родным, да и французскийдвор, чуть ли не с первой минуты располагавший оттисками писем и стихов, ниразу по поводу этого сенсационного дела не высказался в пользу Марии Стюарт.Итак, никто из современников ни на миг не усомнился в подлинности писем, никтоиз друзей королевы того времени не поднял голоса против такой возмутительнойнесправедливости, как заведомый подлог. И лишь сто, лишь двести лет спустяпосле того, как подлинники были уничтожены сыном, прокладывает себе дорогугипотеза о фальсификации, как результат стараний представить смелую,неукротимую женщину невинной и непорочной жертвой подлого заговора.

Итак, отношение современников, иначе говоря, довод исторический безусловноговорит за подлинность писем, но о том же и столь же ясно, на мой взгляд,свидетельствуют доводы филологический и психологический. Обращаясь сначала кстихам, – кто в тогдашней Шотландии мог бы в столь короткий срок и к тому же начужом, французском языке, настрочить целый цикл сонетов, предполагающихинтимнейшее знание сугубо приватных событий из жизни Марии Стюарт? Правда,истории известно немало случаев подделки документов и писем, да и в литературевремя от времени появлялись загадочные апокрифические сочинения, но в такихслучаях, как Макферсоновы «Песни Оссиана» или «Краледворская рукопись»[51], мы встречаемся с филологическимиреконструкциями далекой старины. Никто еще не пытался приписать целый циклстихотворений живому современнику. Да и трудно себе представить, чтобышотландские сельские дворяне, и слыхом не слыхавшие ни о какой поэзии,злонамеренно, с целью оклеветать свою королеву накропали наспех одиннадцатьсонетов да еще на французском языке. Так кто же был тот неведомый волшебник –кстати, ни один из паладинов Марии Стюарт не ответил на этот вопрос, – которыйна чуждом ему языке с непогрешимым чувством формы сочинил за королеву циклсонетов, где каждое слово и каждое чувство созвучно тому, что происходило в еесвятая святых? Никакой Ронсар, никакой Дю Белле не могли бы сделать этого такбыстро и с такой человеческой правдивостью, не говоря уж о Мортонах, Аргайлах,Гамильтонах и Гордонах, неплохо владевших мечом, но вряд ли достаточно знавшихпо-французски, чтобы кое-как поддерживать на этом языке застольную беседу.

Но если подлинность стихов бесспорна (на сегодня этого уже никто неотрицает), то бесспорна и подлинность писем. Вполне вероятно, что при обратномпереводе на латинский и шотландский (только два письма сохранились на языкеоригинала) отдельные места и подверглись искажению, не исключена возможность ипоследующих вставок. Но в целом те же доводы говорят о подлинности писем, аособенно последний аргумент – психологический. Ибо если бы некая злодейскаякамарилья захотела из мести, сфабриковать пасквильные письма, она бы навернякаизготовила прямолинейные признания, рисующие Марию Стюарт в самом неприглядномсвете, как похотливую, коварную, злобную фурию. Было бы совершеннейшимабсурдом, ставя себе злопыхательские цели, приписать Марии Стюарт дошедшие донас письма, которые скорее оправдывают, чем обвиняют ее, ибо в них спотрясающей искренностью говорится о том, как ужасно для нее сознание своейроли пособницы и укрывательницы преступления. Эти письма говорят не овожделениях страсти, это крик исстрадавшейся души, полузадушенные стонычеловека, заживо горящего и сгорающего на костре. И то, что они звучат такбезыскусно, набросаны в таком смятении мыслей и чувств, с такой лихорадочнойпоспешностью – рукой, трясущейся – вы это чувствуете – от еле сдерживаемоговолнения, как раз это и свидетельствует о душевной растерзанности, стольхарактерной для всех ее поступков этих дней; только гениальный сердцевед мог быс таким совершенством сочинить психологическую подмалевку к общественнымобстоятельствам и фактам. Но Меррей, Мэйтленд и Бьюкенен, которым попеременно инаудачу присяжные защитники Марии Стюарт приписывают этот подлог, не были ниШекспирами, ни Бальзаками, ни Достоевскими, а всего лишь плюгавыми душонками,правда, гораздыми на мелкое мошенничество, но уж, конечно, неспособными создатьв стенах канцелярий такие потрясающие своей правдивостью признания, какимиписьма Марии Стюарт предстают всем векам и народам; тот гений, что будто быизобрел эти письма, еще ждет своего изобретателя. А потому каждыйнепредубежденный судья может с чистой совестью считать Марию Стюарт, которуюлишь безысходное горе и глубокое душевное смятение побуждали к стихотворству,единственно возможным автором пресловутых писем и стихов и достовернейшимсвидетелем ее собственных горестных чувств и дум.


Одно из стихотворений выдает ее с головой: только оно и приоткрывает намначало злополучной страсти. Только благодаря этим пламенным строкам известно,что, не постепенно нарастая и кристаллизуясь, созрела эта любовь, нет, онаброском ринулась на беспечную женщину и навсегда ее поработила.Непосредственным поводом послужил грубый физиологический акт, внезапноенападение Босуэла, насилие или почти насилие. Подобно молнии, озаряют этистрочки сонета непроницаемую тьму:

Pour luy aussi j’ay jette mainte larme,

Premier qu’il fust de ce corps possesseur,

Duquel alors il n’avoit pas le coeur.

…я столько слез лила из-за него!

Он первый мной владел, но взял он только тело,

А сердце перед ним раскрыться не хотело.

И сразу же вырисовывается вся ситуация. Мария Стюарт эти последние неделивсе чаще бывала в обществе Босуэла: как первый ее советник и командующийвойсками, он сопровождал королеву во время ее увеселительных прогулок из замкав замок. Но ни на минуту королева, сама устроившая счастье этого человека,выбравшая ему красавицу жену в высшем обществе и танцевавшая на его свадьбе, неподозревает в молодожене каких-либо поползновений на свой счет; благодаря этомубраку она чувствует себя вдвойне неприкосновенной, вдвойне застрахованной отвсяких посягательств со стороны верного вассала. Она без опаски с нимпутешествует, проводит в его обществе много времени. И, как всегда, этаопрометчивая доверчивость, эта уверенность в себе – драгоценная, в сущности,черта – становится для нее роковой. Должно быть – это словно видишь воочию –она иной раз позволяет себе с ним некоторую вольность обращения, ту кокетливуюкороткость, которая уже сыграла пагубную роль в судьбе Шателяра и Риччо. Она,возможно, подолгу сидит с ним с глазу на глаз в четырех стенах, беседуетинтимнее, чем позволяет осторожность, шутит, играет, забавляется. Но Босуэл неШателяр, романтический трубадур, аккомпанирующий себе на лютне, и не льстивыйвыскочка Риччо. Босуэл – мужчина, человек грубых страстей и железноймускулатуры, властных инстинктов и внезапных побуждений, его смелость не знаетграниц. Такого человека нельзя легкомысленно дразнить и вызывать нафамильярность. Он, не задумываясь, переходит к действиям, с налета хватаетженщину, уже давно находящуюся в неуравновешенном, возбужденном состоянии,женщину, чьи чувства были разбужены первой, наивной влюбленностью, но так иостались неудовлетворенными. «Il se fait de ce corps possesseur», он нападаетна нее врасплох или овладевает ею силою. (Как определить разницу в минуты,когда попытка самозащиты и желание мешаются в каком-то опьянении чувств?)Похоже, что и для Босуэла это нападение не было чем-то предумышленным, неувенчанием давно сдерживаемой страсти, а импульсивным удовлетворением похоти, вкотором нет ничего душевного, – чисто плотским, чисто физическим актом