крепкого сна, один только голый факт: ее супруг, Генрих, король Шотландский,убит неведомыми злодеями, скрывшимися неведомо куда.
13. Quos deus perdere vult…[52](февраль – апрель 1567)
Страсть способна на многое. Она может пробудить в человеке небывалую,сверхчеловеческую энергию. Она может своим неослабным давлением выжать даже изуравновешенной души поистине титанические силы и, ломая все нормы и формыузаконенной нравственности, отважиться и на преступление. Но так же неотъемлемодля нее другое: после стихийного взрыва пароксизм страсти, как бы истощив себя,никнет, спадает. И этим, по существу, отличается преступник по страсти,действующий в состоянии аффекта, от подлинного, прирожденного, закоренелогопреступника. У случайного преступника, преступника по страсти, обычно хватаетсил лишь на самое деяние, и очень редко на его последствия. Действуя по первомупобуждению, слепо устремленный на задуманное, он все свои душевные силы отдаетодной-единственной цели; но едва она достигнута, едва деяние совершено, как всяего энергия словно отливает, уходит решимость, изменяет разум, отказываетмудрость, и это в то самое время, как трезвый, расчетливый преступник вступаетсо следователями и судьями в изворотливый поединок. Не для самого деяния, какмы видим у преступника по страсти, а для последующей самозащиты приберегает онмаксимум своих душевных сил.
Марии Стюарт – и это не умаляет, а возвышает ее в глазах потомства – нехватило мужества для той преступной ситуации, в которую поставила еезависимость от Босуэла, ибо если она и сделалась преступницей, то лишь побезрассудству страсти, не своей, а чужой волею. В свое время у нее недосталосил предотвратить катастрофу, а теперь, когда дело сделано, она и вовсерастерялась. Ей остается одно из двух: или решительно, с чувством омерзенияпорвать с Босуэлом, который, в сущности, зашел дальше, чем она внутреннедопускала, отмежеваться от его деяния, или же, наоборот, помочь ему заместиследы, а следовательно, лицемерить, надеть личину страдания, чтобы отвестиподозрение от него и от себя. Но вместо этого Мария Стюарт делает самоебезрассудное, самое нелепое, что только можно сделать в ее положении, – то естьровно ничего. Она остается нема и недвижима и этой полной растерянностью выдаетсебя с головой. Как заводная игрушка, автоматически выполняющая несколькопредписанных движений, она в каком-то трансе покорности подчинилась всемприказаниям Босуэла: поехала в Глазго, успокоила Дарнлея и завлекла его обратнодомой. Но завод кончился, и механизм бездействует. Именно сейчас, когда ей надоразыграть безутешную скорбь и потрясти патетической игрой весь мир, чтобы онбезоговорочно поверил в ее невиновность, именно сейчас она устало роняет маску;какое-то окаменение чувств, жестокий душевный столбняк, какое-то необъяснимоеравнодушие находит на нее; безвольная, она и не пытается защищаться, когда надней дамокловым мечом нависает подозрение.
Этот странный душевный столбняк, поражающий человека в минуты опасности исловно замораживающий его, обрекая на полное бездействие и безучастие в минуты,когда ему особенно необходимы притворство, самозащита и внутренняя собранность,сам по себе не представляет ничего необычного. Подобное окаменение души – лишьестественная реакция на чрезмерное напряжение, коварная месть природы тому, ктонарушает ее границы. У Наполеона в канун Ватерлоо исчезает вея его дьявольскаясила воли; молча, как истукан, сидит он и не отдает распоряжений, хотя именносейчас, в минуту катастрофы, они особенно необходимы; куда-то внезапно утеклиего силы, как утекает вино из продырявленной бочки. Подобное же оцепенениенаходит на Оскара Уайльда перед арестом; друзья вовремя предупредили его, унего довольно времени и денег, он может сесть в поезд и бежать через Ла-Манш.Но и на него нашел столбняк, он сидит у себя в номере и ждет – ждет неизвестночего – то ли чуда, то ли гибели. Только подобные аналогии – а история знает ихтысячи – помогают нам уяснить поведение Марии Стюарт, ее нелепое,бессмысленное, предательски пассивное поведение тех недель, которое,собственно, и навлекло на нее подозрение. До самой катастрофы ничто неуказывало на ее договоренность с Босуэлом, ее поездка к Дарнлею могла и вправдуозначать попытку примирения. Но после смерти Дарнлея его вдова сразу жеоказывается в фокусе общего внимания, и теперь либо ее невиновность должна совсей очевидностью открыться миру, либо притворство должно поистине статьгениальным. Но судорожное отвращение к притворству и лжи, видимо, владеетнесчастной. Вместо того чтобы рассеять законное подозрение, она полнымбезучастием еще усугубляет свою вину в глазах мира, представляясь болеевиновной, чем даже, возможно, была. Подобно самоубийце, бросающемуся в бездну,закрывает она глаза, чтобы ничего не видеть, ничего не чувствовать, она словножаждет погрузиться в небытие, где нет места мучительному раздумью и сомнению, атолько конец, гибель. Вряд ли история криминалистики когда-либо являла мирудругой такой патологически законченный образец преступника по страсти, которыйв своем деянии истощает все силы и гибнет. Quos Deus perdere vult… Кого богизамыслили погубить, у того они отнимают разум.
Ибо как повела бы себя невинная, честная, любящая жена-королева, когда быпосланный принес ей среди ночи ужасную весть, что супруг ее только что убитневедомыми злодеями? Она вскочила бы, точно ужаленная, как если б крыша пылалау нее над головой. Она кричала бы, бесновалась, требовала бы, чтобы виновныхтотчас схватили. Она бросила бы в тюрьму всякого, на кого пала хоть теньподозрения. Она воззвала бы к сочувствию народа, она просила бы чужеземныхгосударей задерживать на своих рубежах всех беглых из ее страны. Так же какпосле кончины Франциска II, заперлась бы она в своей опочивальне и, не выходяни днем, ни ночью, изгнала бы на долгие недели и месяцы всякое помышление омирских радостях, развлечениях и веселье в кругу друзей, а главное, не знала быни отдыха, ни покоя, пока не был бы схвачен и казнен каждый соучастникзлодеяния, каждый виновный в преступном укрывательстве.
Вот как, казалось бы, должна была проявить себя честная, истинно любящаяжена, на которую нежданно-негаданно обрушилось такое известие. И каким это низвучит парадоксом, примерно эти же чувства, по законам логики, должна была бысимулировать соучастница преступления, ибо ничто так не страхует преступника отподозрений, как вовремя надетая личина невинности и неведения. А между темМария Стюарт выказывает после катастрофы такое чудовищное равнодушие, что этобросилось бы в глаза даже самому наивному человеку. Ни следа того возмущения,той мрачной ярости, в которую ввергло ее убийство Риччо, или меланхолическойотрешенности, которая овладела ею после смерти Франциска II. Она не посвящаетпамяти Дарнлея прочувствованной элегии, вроде той, какую написала на смертьпервого мужа, но с полным самообладанием спустя лишь несколько часов послеполучения страшной вести подписывает увертливые послания ко всем иноземнымдворам, чтобы хоть как-то объяснить убийство, а главное, выгородить себя. Вэтой более чем странной реляции все поставлено на голову, и дело рисуется так,будто убийцы покушались на жизнь не столько Дарнлея, сколько самой МарииСтюарт. По этой, официальной, версии заговорщики якобы находились взаблуждении, полагая, что королевская чета ночует в Керк о’Филде, и толькочистая случайность, а именно то, что королева вернулась на свадебное пиршество,помешала ей погибнуть вместе с королем. Бестрепетной рукой подписывает МарияСтюарт заведомую ложь: королеве-де пока еще неведомо, кто истинные виновникизлодеяния, но она полагается на рвение и усердие своего коронного совета,которому поручено учинить розыск; она же намерена так покарать злодеев, чтобыэто стало острасткой и примером на все времена.
Такая подтасовка фактов слишком бросается в глаза, чтобы обмануть кого-либо.Весь Эдинбург видел, как королева в одиннадцатом часу вечера во главе большойкавалькады, далеко озарившей ночь факелами, возвращалась в Холируд изуединенной усадьбы Керк о’Филда. Весь город знал, что она не ночует у мужа, и,значит, сторожившие в темноте убийцы заведомо не покушались на ее жизнь, когдатри часа спустя взорвали дом. Да и взрыв был произведен лишь для отвода глаз,скорее всего Дарнлея придушили злодеи, заранее проникшие в дом, – очевиднаянесуразность официального сообщения лишь усиливает чувство, что дело нечисто.
Но как ни странно, Шотландия молчит; не только безучастность Марии Стюарт вэти дни настораживает мир, настораживает и безучастность страны. Вы подумайте:случилось нечто невероятное, неслыханное даже в анналах этой кровью писаннойистории. Король Шотландский убит в своей столице, мало того, пал жертвоювзрыва. И что же происходит? Содрогнулся ли весь город от ужаса и негодования?Стекаются ли из своих замков дворяне и бароны, чтобы защитить королеву, чьяжизнь будто бы в опасности? Взывают ли проповедники со своих кафедр овозмездии? Предпринимают ли власти необходимые меры для разоблачения убийц?Запирают ли городские ворота, берут ли сотнями под стражу подозрительных лиц ипытают ли их на дыбе? Закрывают ли границы, проносят ли тело убиенного поулицам в траурном шествии всей шотландской знати? Воздвигают ли катафалк наплощади, освещая его свечами и факелами? Созывают ли парламент, чтобы заслушатьдонесение о неслыханном злодеянии и вынести приговор? Собираются ли лорды,защитники трона, на крестное целование, чтобы клятвенно подтвердить своюготовность преследовать убийц? Ничего этого нет и в помине. Странная, зловещаятишина следует за ударам грома. Королева, вместо того чтобы, воззвать к народу,заперлась во дворце. Хранят молчание лорды. Ни Меррей, ни Мэйтленд не подаютпризнаков жизни, притаились все те, кто преклонял перед королем колено. Они неосуждают убийство и не славят его, настороженно затаились они в тени и ждут,как развернутся события; чувствуется, что гласное обсуждение цареубийства импока не по нутру, ведь так или иначе они были во все посвящены. Да и горожане