запираются в четырех стенах и только с глазу на глаз обмениваются догадками.Они знают: маленькому человеку лучше не соваться в дела больших господ, тогогляди притянут за чужие грехи. Словом, на первых порах все идет так, как ирассчитывали убийцы: будто произошло пусть и досадное, но не слишкомзначительное происшествие. В истории Европы, пожалуй, не было случая, чтобывесь королевский двор, вся знать, весь Город с такой постыдной трусостьюстарались прошмыгнуть мимо цареубийства; всем на удивление забывают о самыхэлементарных мерах для прояснения обстоятельств убийства. Ни полицейские, нисудебные власти не осматривают места преступления, не снимаются показания, нетни сколько-нибудь вразумительного сообщения о происшедшем, ни обращения кнароду, проливающего свет на загадочное происшествие, – словом, дело всяческизаминают. Труп убитого так и не подвергается медицинскому и судебномуосвидетельствованию; и поныне неизвестно, был ли Дарнлей задушен, заколот или(труп был найден в саду с почерневшим лицом) отравлен еще до того, как убийцывзорвали дом, поистине не пожалев пороху. А чтобы не было лишних разговоров ичтобы не слишком много людей видело труп, Босуэл самым непристойным образомторопит с похоронами. Лишь бы скорее упрятать в землю Генри Дарнлея, похоронитьвсю эту грязную историю, чтобы не била в нос!
И что каждому бросается в глаза, каждому показывает, какие высокие лицазамешаны в убийстве, – Генри Дарнлея, короля Шотландии, даже не удосужилисьпохоронить как подобает. Тело не только не выставляют на катафалке дляторжественного прощания, не только не провозят по городу в пышном погребальномкортеже, предшествуемом безутешной вдовой, всеми лордами и баронами. Никто непалит из пушек, никто не звонит в колокола; тайком, в ночи, выносят гроб вчасовню. Без всякой помпы, без почестей, в трусливой спешке тело Генри Дарнлея,короля Шотландии, опускают в склеп, как будто он был убийцей, а не жертвойчужой ненависти и неукротимой алчности. А там… отслужили мессу – и по домам!Пусть бесталанная душа не тревожит больше мира в Шотландии! Quos Deus perderevult…
Мария Стюарт, Босуэл и лорды рады бы гробовой крышкой прихлопнуть всю этутемную аферу. Но во избежание лишних вопросов, а также дабы Елизавета невздумала жаловаться, что ничего не предпринято для раскрытия преступления,решено сделать вид, будто что-то делается. Спасаясь от настоящего следствия,Босуэл снаряжает следствие мнимое: этой маленькой уступкой он хочет откупитьсяот общественного мнения, пусть думают, что «неведомых убийц» усердно ищут.Правда, всему городу известны их имена: слишком много понадобилосьсоучастников, чтобы следить за усадьбой, закупить всю эту уйму пороху иперетаскать его мешками в дом. Немудрено, что кого-то и заприметили, да икараульные у городских ворот прекрасно помнят, кого они ночью вскоре послевзрыва впускали в город. Но поскольку коронный совет Марии Стюарт, в сущности,состоит теперь из одного только Босуэла да Мэйтленда – из соучастника иукрывателя, – а им довольно поглядеться в зеркало, чтобы увидеть истинныхзачинщиков, то версия о «неведомых злодеях» остается в силе и даже обнародуетсяграмота: две тысячи шотландских фунтов обещано тому, кто назовет именавиновных. Две тысячи шотландских фунтов – заманчивая сумма длябедняка-горожанина, но каждый понимает, что стоит сказать лишнее слово, ивместо двух тысяч фунтов заработаешь нож в бок. Босуэл же учреждает нечто вродевоенной диктатуры, и его верные приспешники, the borderers, грозно скачут поулицам города. Оружие, которым они потрясают, достаточно внушительно, чтобы увсякого отпала охота молоть языком.
Но когда правду хотят подавить силой, она отстаивает себя хитростью.Закройте ей рот днем, и она заговорит ночью. Уже наутро после оглашения грамотыо награде находят на рыночной площади афишки с именами убийц, а одну такуюафишку кто-то даже умудрился прибить к воротам Холируда, королевского замка. Влистках открыто называются Босуэл и Джеймс Балфур, его пособник, а также слугикоролевы – Бастьен и Джузеппе Риччо; на других афишках стоят и другие имена. Нов каждой неизменно повторяются все те же два имени: Босуэл и Балфур, Балфур иБосуэл.
Если бы чувствами Марии Стюарт не владел демон, если бы ее разум исоображение не были затоплены грозовой страстью, если бы ее воля не была вподчинении, ей, раз уж голос народа прозвучал так явственно, оставалось одно:отречься от Босуэла. Ей надо было, сохранись в ее затуманенной душе хоть искраблагоразумия, решительно от него отмежеваться. Надо было прекратить с нимвсякое общение, доколе с помощью искусных маневров его невиновность не будетудостоверена «официально», после чего под благовидным предлогом удалить его отдвора. И только одного не следовало ей делать: допускать, чтобы человек,которого чуть ли не вся улица открыто и про себя называет убийцею короля, еесупруга, чтобы этот человек заправлял в шотландском королевском доме, и, уж вовсяком случае, не следовало допускать, чтобы тот, кого общественное мнениезаклеймило как вожака преступной шайки, возглавил следствие против «неведомыхзлодеев». Но что того хуже и нелепее: на афишках рядом с именами Босуэла иБалфура в качестве их пособников назывались двое слуг Марии Стюарт – Бастьен иДжузеппе Риччо, братья Давида. Что же должна была сделать Мария Стюарт в первуюголову? Разумеется, предать суду людей, обвиняемых народной молвой. А вместоэтого – и тут недальновидность граничит с безумием и самообвинением – она тайноотпускает обоих со своей службы, их снабжают, паспортами и срочно контрабандоюпереправляют за границу. Словом, она поступает не так, как диктуют закон ичесть, а наоборот: чем выдать суду заподозренных, содействует их побегу и какукрывательница сама себя сажает на скамью подсудимых. Но этим не исчерпываетсяее самоубийственное безумие! Достаточно сказать, что ни одна душа в эти дни невидела на ее глазах ни слезинки; не уединяется она и в свою опочивальню – насорок дней в одежде скорби (le deuil blanc), хотя на этот раз у нее во сто кратбольше оснований облечься в траур, а, едва выждав неделю, покидает Холируд иотправляется гостить в замок лорда Сетона. Даже простую видимость придворноготраура не соблюдает эта вдова, а главное, верх провокации – это ли не вызов,брошенный всему свету! – в Сетоне она принимает посетителя – и кого же? Да всетого же Джеймса Босуэла, чье изображение с подписью «цареубийца» раздают в этидни на улицах Эдинбурга.
Но Шотландия не весь мир, и если лорды, у которых совесть нечиста, еслизапуганные обыватели помалкивают с опаской, делая вид, будто вместе с прахомкороля погребен и всякий интерес к преступлению, то при дворах Лондона, Парижаи Мадрида не так равнодушно взирают на ужасное убийство. Для Шотландии Дарнлейбыл чужак, и, когда он всем опостылел, его обычным способом убрали с дороги;иначе смотрят на Дарнлея при европейских дворах: для них он король, помазанникбожий, один из их августейшей семьи, одного с ними неприкосновенного сана, апотому его дело – их кровное дело. Разумеется, никто здесь не верит лживомусообщению: вся Европа с первой же минуты считает Босуэла зачинщиком убийства, аМарию Стюарт – его поверенной; даже папа и его легат в гневе обличаютослепленную женщину. Но не самый факт убийства занимает и волнует иноземныхгосударей. В тот век не слишком считались с моралью и не так уж щепетильнооберегали человеческую жизнь. Со времен Макиавелли на политическое убийство влюбом европейском государстве смотрят сквозь пальцы[53], подобные примеры найдутся чуть ли не у каждой правящейдинастии. Генрих VIII не стеснялся в средствах, когда ему нужно было избавитьсяот своих жен; Филиппу II было бы крайне неприятно отвечать на вопросы по поводуубийства его собственного сына, дона Карлоса[54]; семейство Борджиа[55] нев последнюю очередь обязано своей темной славой знаменитым ядам. Вся разница втом, что каждый государь, кто бы он ни был, страшится навлечь на себя хотя бымалейшее подозрение в соучастии: преступления совершают другие, их же рукиостаются чисты. Единственное, чего ждут от Марии Стюарт, – это хотя бывидимости самооправдания, и что пуще всего досаждает всем – это ее нелепаябезучастность! С удивлением, а затем и с досадою взирают иноземные государи насвою неразумную, ослепленную сестру, которая и пальцем не шевельнет, чтобыснять с себя подозрение; чем, как это обычно делается, распорядиться повеситьили четвертовать одного-двух мелких людишек, она забавляется игрой в мяч,избирая товарищем своих развлечений все того же архипреступника Босуэла. Сискренним волнением докладывает Марии Стюарт ее верный посланник в Париже онеблагоприятном впечатлении, какое производит ее пассивность: «Здесь на Васклевещут, изображая Вас первопричиною преступления; говорят даже, будто оносовершено по Вашему приказу». И с прямотою, которая на все времена делает емучесть, отважный служитель церкви заявляет своей королеве, что если онарешительно и бесповоротно не искупит свой грех, «то лучше было бы для Васлишиться жизни и всего, чем Вы владеете».
Таковы ясные слова друга. Когда бы эта потерянная душа сохранила хотькрупицу разума, хоть искру воли, она воспрянула бы и взяла себя в руки. Ещенастоятельнее звучит соболезнующее письмо Елизаветы. Удивительное стечениеобстоятельств: ни одна женщина, ни один человек на земле не могли бы так понятьМарию Стюарт в этот страшный час, после ужаснейшего свершения всей ее жизни,как та, что искони была ее злейшей противницей. Елизавета, должно быть, виделасебя в этом деянии, как в зеркале; ведь и она была когда-то в таком положении,и на нее пало ужасное и, по-видимому, столь же оправданное подозрение в порусамого пламенного увлечения ее Дадлеем-Лестером. Как здесь – супруг, так там напути любовников стояла супруга, которую нужно было устранить, чтобы открыть имдорогу к венцу; с ведома Елизаветы или нет свершилось ужасное – мир никогда неузнает, но только однажды утром Эйми Робсарт, жену Роберта Дадлея, нашли убитой