иного сорта, чем желали бы Сесил и Елизавета. Хотя противников посадили закруглый стол, чтобы они предъявили друг другу свои обвинения, ни та, ни другаясторона не обнаруживает большого желания побивать друг друга актами и фактами,и это, конечно, неспроста. Ибо, обвинители и обвиняемые здесь – таковакурьезная особенность этого процесса, – по сути дела, соучастники одногопреступления: и тем и другим было бы приятнее молчаливо обойти неприглядныеобстоятельства убийства Дарнлея, в котором равно замешана и та и другаясторона. Если Мортон, Мэйтленд и Меррей могут предъявить ларец с письмами и сполным правом обвинить Марию Стюарт в пособничестве или по меньшей мере вукрывательстве, то и Мария Стюарт может с таким же правом изобличить лордов:ведь они были во все посвящены и своим молчанием потакали убийству. Буде лордывздумают положить на стол неблаговидные письма, как бы это не заставило МариюСтюарт, конечно же знающую от Босуэла, кто из лордов обменялся с ним «бондом»,а может быть, имеющую в руках и самый «бонд», сорвать маску с этих запоздалыхвоителей за своего короля. Отсюда естественное опасение наступить противнику нагорло, отсюда и общий интерес – покончить грязное дело миром и не тревожитьпрах бедняги Дарнлея в его гробу. «Requiescat in pace!»[*] – благочестивый клич обеих сторон.
Так становится возможным нечто странное и весьма для Елизаветы неожиданное:при открытии судебного разбирательства Меррей ограничился обвинением Босуэла –он знает: опасный человек где-то за тридевять земель и не выдаст своихсообщников; но с редким тактом щадит он сестру. У шотландских баронов точновыскочило из памяти, что всего лишь год назад сами они на открытойпарламентской сессии обвинили ее в пособничестве убийству. В общем, благородныерыцари не выезжают на арену с тем лихим молодечеством, на какое рассчитывалСесил, не швыряют на судейский стол предосудительные письма, и – вторая, но непоследняя особенность этой изобретательной комедии – английские комиссары тожена редкость молчаливы и предпочитают меньше спрашивать. Лорду Нортумберленду,как католику, Мария Стюарт, пожалуй, ближе, чем его королева, Елизавета; что жекасается лорда Норфолка, то по личным мотивам, о которых мы еще услышим, онтоже клонит к мировой. Вырисовываются уже и контуры намечаемого соглашения:Марии Стюарт будут возвращены титул и свобода, зато Меррей сохранит единственнодля него важное – подлинную власть. Итак, вместо громов и молний, должных порасчетам Елизаветы морально уничтожить Марию Стюарт, – сплошноеблагорастворение воздухов. Идет задушевный разговор при закрытых дверях. Там,где предполагалось бурное обсуждение всяких актов и фактов, царит теплое,дружественное согласие. Проходит несколько дней, и – поистине странноеразбирательство! – обвинители и обвиняемые, комиссары и судьи, забыв ополученных предписаниях и неожиданно найдя общий язык, готовы уже похоронить попервому разряду процесс, задуманный Елизаветой в качестве важнейшейгосударственной акции против Марии Стюарт.
Незаменимым посредником, идеальной свахой, которая, ног под собой не чуя,носится взад-вперед и улаживает дело, служит все тот же шотландскийстатс-секретарь Мэйтленд Летингтонский. В темной заварухе с Дарнлеем онвыполнял самую темную роль, притом, как и подобает прирожденному дипломату,роль двуличную. Когда в Крэгмиллере к Марии Стюарт явились лорды и сталипредлагать, чтобы она развелась с Дарнлеем либо еще как-нибудь развязалась сним, от общего их имени выступил Мэйтленд, и это он уронил туманное замечание отом, что Меррей «не станет придираться». С другой стороны, это он налаживал еебрачный союз с Босуэлом, это он «случайно» оказался свидетелем пресловутогопохищения и только в последнюю минуту перебежал к лордам. Если бы дошло доперестрелки между Марией Стюарт и лордами, не миновать бы ему очутиться в самомпекле. Потому-то он и готов идти напролом и не остановится и перед самыминедозволенными средствами, лишь бы добиться полюбовного соглашения.
Для начала он стращает Марию Стюарт, внушая ей, что, если она заартачится,лорды на все пойдут для своей защиты, а тогда не избыть ей сраму. И чтобыдоказать ей, каким убийственным для ее чести орудием располагают лорды, онпотихоньку поручает своей жене Мэри Флеминг снять копию с главной уликиобвинения – с любовных писем и сонетов из ларца – и передать эту копию МарииСтюарт.
Тайная выдача Марии Стюарт еще неизвестного ей обвинительного материала, –конечно же, шахматный ход Мэйтленда против его коллег, не говоря уже о грубомнарушении процессуального права. Но и лорды не остаются в долгу и так жепротивно всем правилам передают «письма из ларца», так сказать, под судейскимстолом, Норфолку и другим английским комиссарам. Для Марии Стюарт это тяжелыйафронт, ведь судьи, только что склонявшиеся к примирению сторон, теперь будутпротив нее восстановлены. В особенности Норфолк сражен удушливой вонью, которойнеожиданно понесло из этого ящика Пандоры[61].Тотчас же сообщает он в Лондон – опять-таки в нарушение правил, но в этойудивительной тяжбе все идет шиворот-навыворот, – что «необузданная и грязнаястрасть, привязывавшая королеву к Босуэлу, ее отвращение к убитому супругу иучастие в заговоре против его жизни так очевидны, что всякий порядочный иблагонравный человек содрогнется и с отвращением отпрянет от этого ужаса».
Недобрая весть для Марии Стюарт, зато чрезвычайно радостная для Елизаветы.Теперь она знает, какой убийственный для чести ее соперницы обвинительныйматериал может в любую минуту быть положен на стол, и не успокоится до тех пор,пока он не будет предан огласке. Чем больше Мария Стюарт склоняется к мировой,тем решительнее Елизавета требует публичного шельмования. Враждебная позицияНорфолка, непритворное возмущение, вызванное в нем письмами из пресловутоголарца, по-видимому, обрекают игру Марии Стюарт на полную безнадежность.
Но как за игорным столом, так и в политике партия не считается безнадежной,покуда на руках у противников сохранилась хоть одна карта. В критическую минутуМэйтленд выкидывает совсем уже головоломный номер. Он направляется к Норфолку,продолжительно беседует с ним один на один и – о диво! – вы ошеломлены, выглазам своим не верите, читая источники: свершилось чудо, Савл обратился вПавла[62], возмущенный, негодующий Норфолк,судья, заранее восстановленный против подсудимой, стал ревностным ее защитникоми доброжелателем. В ущерб своей повелительнице, добивающейся открытогоразбирательства, он хлопочет об интересах шотландской королевы: он уговариваетее не Отказываться ни от своей короны, ни от прав на английский престол, онкрепит ее волю, поднимает в ней дух; В то же время он отговаривает Мерреяпредъявлять письма, и – о диво! – у Меррея после укромной беседы с Норфолкомтоже меняется настроение. Он стал кроток и покладист, в полном единодушии сНорфолком готов он валить все на Босуэла и всячески выгораживать Марию Стюарт;похоже, что за одну ночь погода изменилась, подул живительный теплый ветер, ледтронулся: еще денек-другой, и над этим странным судилищем воссияют весна идружба.
Естественно, возникает вопрос: что же заставило Норфолка повернуть на стовосемьдесят градусов, что вынудило судью Елизаветы презреть ее волю и изпротивника Марии Стюарт сделаться ей лучшим другом? Первое, что приходит вголову, – это что Мэйтленд подкупил Норфолка. Но стоит вглядеться поближе, иэто предположение отпадает. Норфолк – самый богатый вельможа Англии, его родлишь немногим уступает Тюдорам. Денег, потребных на его подкуп, нет не только уМэйтленда, их не наскрести во всей нищей Шотландии. И все же, как обычно,первое чувство самое правильное, Мэйтленду действительно удалось подкупитьНорфолка. Он посулил молодому вдовцу то, чем можно прельстить и самогомогущественного человека, а именно – еще большее могущество. Мэйтленд предложилгерцогу руку королевы и, стало быть, наследственные права на английскую корону.От королевского же венца по-прежнему исходит магическая сила, которая и в трусавливает мужество и самого равнодушного делает честолюбцем, а самогорассудительного – глупцом. Теперь понятно, почему Норфолк, только вчераубеждавший Марию Стюарт отречься от своих королевских прав, сегодня такнастойчиво советует ей их отстаивать. Он не прочь жениться на Марии Стюарт –единственно, ради притязания, которое сразу ставит его на место тех самыхТюдоров, что приговорили к казни его отца и деда, обвинив их в предательстве. Иможно ли вменить в вину сыну и внуку его измену королевской фамилий, котораярасправилась с его собственной фамилией топором палача!
Разумеется, нам, людям с современными чувствами, кажется чудовищным, что тотсамый человек, который только вчера приходил в ужас от Марии Стюарт, убийцы ипрелюбодейки, и возмущался ее «грязными» любовными похождениями, вдругвознамерился взять ее в супруги. И конечно же, апологеты Марии Стюарт сюда-то итолкаются со своей гипотезой: Мэйтленд будто бы в том разговоре с глазу на глазубедил Норфолка в невиновности королевы, доказав ему, что письма подложные.Однако источники об этом умалчивают, да и Норфолк, спустя несколько недель,защищаясь перед Елизаветой, опять назовет Марию Стюарт убийцей. Было бызаведомым анахронизмом переносить наши моральные взгляды назад, в эпохучетырехсотлетней давности: ведь стоимость человеческой жизни на протяженииразличных времен и широт – понятие далеко не безусловное; каждая эпохаоценивает ее по-разному; мораль всегда относительна. Наш век гораздо терпимее кполитическому убийству, чем девятнадцатый, но и шестнадцатый был не слишкомщепетилен в этом вопросе. Моральная разборчивость и вообще-то была чужда эпохе,которая черпала свои нравственные устои не в Священном писании, а в ученииМакиавелли: тот, кто в те времена рвался к трону, не слишком затруднял себясентиментальными оглядками и не старался рассмотреть сквозь лупу, обагрены листупени трона пролитой кровью. В конце концов, сцена в «Ричарде III», где