(1587-1603)
На древнегреческом театре вослед сумрачной, торжественно развертывающейсятрагедии ставилась короткая шутовская драма[75], своего рода водевиль; подобный эпилог имеется и в драмеМарии Стюарт. В утро восьмого февраля скатилась ее голова, а на другое утровесь Лондон уже знал о свершившейся казни. Великое ликование охватило при этомизвестии всю страну. И если бы обычно столь чуткую на ухо повелительницу неодолела внезапная глухота, Елизавета, разумеется, не преминула бы спросить,какое торжество, не предусмотренное календарем, празднуют ее подданные стольретиво. Но она мудро остерегается спрашивать: все плотнее и плотнеезакутывается она в волшебный плащ неведения. Она хочет быть официально извещенао казни соперницы, хочет быть «поставлена перед свершившимся фактом».
Печальная обязанность нарушить мнимое неведение королевы сообщением о казниее «дорогой сестрицы» выпадает Сесилу. С нелегкой душой берется он за дело. Задвадцать лет службы на голову испытанного советника немало обрушивалось бурь,как непритворных, вызванных царским гневом, так и притворных, вызванныхгосударственно-политическими соображениями, а потому серьезный, спокойныйчеловек призывает все свое хладнокровие, вступая в приемный зал королевы, чтобыофициально известить ее о свершившейся казни. Но такой сцены, какая за этимразыгрывается, даже он не предвидел. Что такое? Кто-то осмелился без ее ведома,без ее прямого приказания обезглавить Марию Стюарт? Невозможно! Немыслимо!Никогда б она не решилась на столь ужасную меру – разве что в Англию вторгся бынеприятель. Ее советники обманули, предали ее, поступили с ней как заправскиемошенники. Как, осрамить ее перед всем миром, непоправимо запятнать ее имя, еедостоинство вероломным, коварным злодейством? Бедная, несчастная сестрица –пасть жертвой такого постыдного недоразумения, такого низкого мошенничества!Елизавета вопит, рыдает, исступленно топает на седовласого министра. Целыеушаты сквернословия выливает она на него – да как он смел, он и другие членысовета, без прямого ее указа привести в исполнение подписанный ею смертныйприговор!
Сесил и его друзья ни минуты не сомневались, что Елизавета, стремясь свалитьс себя ответственность за инспирированное ею самой «беззаконие», постараетсяистолковать его как «превышение власти» со стороны подчиненных. Однако онипонимали, что от них только и ждут такого непослушания, и сговорились снять скоролевы «бремя» ответственности. Такая отговорка, рассчитывали они, нужнаЕлизавете лишь для отвода глаз, в малом же аудиенц-зале, sub rosa, их дажепоблагодарят за проявленную расторопность. Однако Елизавета так настроила себяна эту сцену, что вопреки или, вернее, помимо ее воли, наигранный гневпереходит в настоящий и те громы, что сейчас разражаются над низко склоненнойголовой Сесила, – это уже отнюдь не шумовые эффекты, а оглушительные раскатынеподдельной ярости, ураган оскорблений, проливной дождь поношений ииздевательств. Дело доходит чуть не до рукоприкладства, Елизавета ругаетстарика площадными словами, хоть в отставку подавай, и в самом деле Сесилу замнимое самоуправство на неопределенное время не ведено являться ко двору.
Только теперь видно, как умно, как предусмотрительно поступил истинныйподстрекатель Уолсингем, предпочтя в эти критические дни заболеть или сказатьсябольным. Зато на его заместителя, беднягу Девисона, изливается вся громокипящаячаша высочайшего гнева. Он предназначен стать козлом отпущения, нагляднымдоказательством невиновности Елизаветы. Никто не поручал ему, клянетсяЕлизавета, передать Сесилу смертный приговор и скрепить его государственнойпечатью. Он действовал своей волею, против ее желания и намерений, и егодерзостное самочинство привело к неисчислимым бедам. По ее приказу в Звезднойпалате возбуждено официальное дело против ослушного – на самом деле чересчурпослушного – слуги; судебный приговор должен торжественно показать Европе, чтоМарии Стюарт отрубили голову единственно по вине этого негодяя и что Елизаветео том ничего известно не было. И разумеется, те сановники, что клялисьпо-братски разделить с ним ответственность, покидают сотоварища, попавшего вбеду; им бы только свои министерские местечки и доходы спасти от громов имолний разбушевавшейся августейшей правительницы. Девисон, который в своеоправдание мог бы сослаться лишь на немые стены, видевшие, как Елизавета давалаему поручение, приговорен к уплате десяти тысяч фунтов, каковых у него сроду небыло, и посажен в тюрьму; потом ему втихомолку подбрасывают кое-какой пенсион,но при жизни Елизаветы ему и думать нечего о возвращении ко двору; карьера егорухнула, жизнь изломана. Царедворцу опасно не угадывать тайных желаний своеговластителя. Но иной раз куда опаснее чересчур хорошо их угадать.
Благочестивая легенда о невиновности и полном неведении Елизаветы слишкомгрубо состряпана, чтобы импонировать современникам. И может быть, один толькочеловек задним числом уверовал в эту фантастическую версию: как ни странно,уверовала сама Елизавета. Ибо одним из самых примечательных свойств истеричныхили склонных к истерии натур является способность не только к искусному обману,но и к самообману. Желаемое нередко принимается ими за действительное, и ихсвидетельские показания представляют порою самый добросовестный обман, аследовательно, и самый опасный. Елизавета, очевидно, верит в свою искренность,когда клянется направо и налево, что ни делом, ни помышлением не виновна вказни Марии Стюарт. Действительно, одной половиной души она не желала этойказни, и теперь память, опираясь на это нежелание, постепенно вытесняет у неесознание соучастия в казни, которой она все-таки втайне желала. Приступ гнева,овладевший ею при получении известия, которое она призывала в тиши, но нехотела услышать, не только заранее отработан, как для сцены, но в то же время –все двойственно в этой женщине – это искренний, честный гнев прежде всего насамое себя, зачем она не осталась верна своим лучшим побуждениям, а такжеискренний гнев на Сесила, зачем он вовлек ее в это злодеяние, а вместе с тем неоградил от ответственности. Елизавета так истово внушала себе, что казньпроизошла помимо ее воли, что в словах ее отныне слышится чуть ли не святаяубежденность. Трудно не верить ей, когда в одежде скорби она, принимаяфранцузского посла, уверяет, что «не так смерть отца и не так смерть сестрыглубоко ее огорчила», как сознание, что она, «бедная, слабая женщина, окруженаврагами». Если бы члены государственного совета, сыгравшие с ней эту бесчестнуюшутку, не были ее долголетними слугами, всем бы им не миновать плахи. Сама онаподписала приговор лишь для того, чтобы успокоить свой народ, но только высадканеприятельских войск на английских берегах могла бы заставить ее привести его висполнение.
На этой же полуправде, полулжи, будто она не желала казни Марии Стюарт,стоит Елизавета и в собственноручном письме к Иакову VI. Снова заверяет она,что жестоко огорчена «трагической ошибкой», происшедшей без ее ведома исогласия («without her knowledge and consent»). Она призывает бога в свидетели,что «невиновна в этом деле», что у нее и в мыслях не было предать Марию Стюартказни («she never had thougt to put the Queen, your mother, to death»), хотя еесоветники все уши ей этим прожужжали. И, предвосхищая естественное обвинение втом, что Девисон только служит ей прикрытием, она горделиво заявляет, чтоникакие силы на земле не принудили бы ее свалить свое распоряжение на плечиисполнителя.
Но Иаков VI отнюдь не жаждет знать правду; ему важно одно: снять с себяподозрение, будто он спустя рукава защищал жизнь матери. Разумеется, как иЕлизавете, ему не подобает сразу же возгласить «аминь» и «аллилуйя». Он долженсоблюсти видимость удивления и возмущения. Он даже отваживается на внушительныйжест – торжественно объявляет, что столь великое беззаконие не останется безотмщения. Посланцу Елизаветы воспрещено ступить на шотландскую землю, и за ееписьмом в пограничный Берик послан верховой; пусть весь мир видит, что Иаков VIощерил зубы на убийцу своей матери. Однако лондонский кабинет давно ужеизготовил эликсир, с помощью которого сын молчаливо «проглотит» весть о казниматери. Одновременно с письмом Елизаветы, рассчитанным на «подмостки мира», вЭдинбург следует и другое дипломатическое послание, в коем Уолсингем сообщаетшотландскому канцлеру, что Иакову VI обеспечено преемство английского престолаи что, следовательно, по той, темной сделке ему заплачено сполна. Это сладкоепитье оказывает на безутешного Страдальца поистине волшебное действие. ИаковVI ни словом больше не заикается о денонсировании союзного договора. Его небеспокоит даже, что тело его матери лежит непогребенным где-то в закоулкахцеркви. Не протестует он и против того, что ее последняя воля – упокоиться нафранцузской земле – грубо нарушается. Словно по волшебству, уверился он вневиновности Елизаветы и с готовностью клюет на приманку «трагической ошибки».«Тем самым вы очищаете себя от вины в этом злополучном происшествии» («ye purgeyoure self of one unhappy fact»), – пишет он Елизавете и в качестве смиренногонахлебника желает английской королеве, чтобы ее «душевное благородство стало навеки вечные известно миру». Магическое обетование Елизаветы льет елей набушующие волны его неудовольствия. Отныне между ним и женщиной, подписавшейсмертный приговор его матери, устанавливается нерушимый мир и согласие.
У морали и у политики свои различные пути. Событие оценивается по-разному,смотря по тому, судим мы о нем с точки зрения человечности или с точки зренияполитических преимуществ. Морально казнь Марии Стюарт нельзя простить иоправдать: противно всякому международному праву держать в мирное время взаточении королеву соседней страны, а потом тайно свить петлю и вероломносунуть ей в руки… И все же нельзя отрицать, что с точки зрениягосударственно-политической устранение Марии Стюарт было для Англииблагодетельной мерой. Ибо критерием в политике – увы! – служит не право, ауспех. В случае с Марией Стюарт последующий успех оправдывает убийство, так как