Язык никогда не бывает слишком короток. Ни для чего.
Это-то, по мнению ВПЗР, и нужно помнить, прежде чем втягиваться в дискуссию: ведь за первым вопросом обязательно последует второй («имеет ли смысл вращать языком во время французского поцелуя?»). И третий («можно ли работать двумя языками одновременно?»). И еще тысяча таких же дурацких вопросов, последний из которых будет звучать примерно так:
Действительно ли в жизни французский поцелуй должен быть таким же, как в кино?
Атансьон! Тут и проходит водораздел между главным и второстепенным героем, требующий вливания дополнительных двухсот граммов водки и еще одного огрызка яблока.
— Что делает в этом случае главный герой? — спрашивает у меня ВПЗР.
— Понятия не имею.
— Главный герой просто показывает молокососу, что есть французский поцелуй. На практике. А что делает второстепенный? Почти полностью обездвиженный и ни капли не эротичный…
— Теоретизирует по поводу? — высказываю предположение я.
Вот и нет, Ти, вот и нет!
Второстепенный герой собственной жизни тут же переключается на последнюю часть вопроса, где речь идет о кино. Как об искусстве в принципе, а не как об искусстве французского поцелуя. И выдает сентенцию о том, какие именно фильмы нужно смотреть, чтобы не стать ebanat'ом кальция и производить хорошее впечатление на людей без всяких там поцелуйчиков и вращений языком. Попутно он объясняет молокососу разницу между джазом и блюзом, а заодно — между косяком травы и элэсдэшной маркой. Этот потерявший осторожность простодушный идиот — второстепенный герой — сливает не за хер собачий и множество других вещей, приобретенных за долгую жизнь опытным путем: интеллектуальных, чувственных, обонятельных, осязательных и черт знает каких еще.
Таким образом волшебный гербарий опыта совершенно бесплатно передается какому-то юному ублюдку, не способному поначалу даже оценить щедрость подношения.
— Он оценит потом, — пытаюсь я убедить ВПЗР. — Оценит. вот увидите!
ВПЗР совсем не так оптимистична:
— Никто и ничего не способен оценить в этой жизни, Ти. Никто не хочет платить по счетам, норовя проскочить на халяву.
— И вы?
— Я уже давно провела все платежи в Сбербанке.
Это — еще одна домашняя заготовка для разного рода интервью. Ее пафос состоит в том, что ВПЗР слишком дорого заплатила за свой невъебический
космический
Объяснять ВПЗР элементарные вещи насчет естественной смены поколений — бесполезно, все равно не услышит. Она — единственная представительница своего собственного богоизбранного поколения, и таковой и останется. И никогда (слышишь, — ни-ко-гда! — Ти) не станет гуру для совершенно левых неоперившихся засранцев. И все свои познания о французских поцелуях оставит при себе.
Она все же ненормальная.
Но не более ненормальная, чем я сама. Сидящая на верхней ступеньке странного дома и представляющая, что нахожусь в голове у писателя.
Пора все-таки выбираться отсюда.
Поднявшись, я замечаю, что случайно опрокинула какой-то предмет. Пузырек с черной тушью.
Все последующее происходит как в замедленной съемке: тушь вытекает из пузырька и устремляется к листу бумаги. Он лежит на полу, хотя еще пять минут назад его здесь не было. Как, впрочем, и самого пузырька.
Не было, а теперь есть.
И тушь заливает рисунок на бумаге прежде, чем я успеваю его рассмотреть. Но заливает не полностью, а как-то совершенно избирательно, оставляя нетронутой середину. Эта середина — нарисованные глаза, обведенные теперь четким контуром. Все остальное — чернее черного.
Я уже видела эти глаза, пусть и не такие стилизованные!..
Ну конечно. Открытка, исчезнувшая в стопке и так больше и не найденная: НЕ IS WATCHING YOU.
Он следит за тобой.
Естественнее всего предположить, что залитый тушью рисунок тоже принадлежит Кико. И это — портрет. Милый и трогательный в своей основе (все рисунки Кико — милые и трогательные, несмотря на некоторую тревожность). Но теперь я никогда не узнаю, каким именно был рисунок.
Он испорчен.
А в оставшейся части нет ничего милого и тем более — трогательного. Она настораживает и пугает. И мне бы очень не хотелось, чтобы когда-нибудь этот рисованный взгляд остановился на мне.
«Вырывать из контекста — последнее дело, Ти. Так ты никогда не доберешься до истинного положения вещей», — попеняла бы мне ВПЗР, будь она здесь. Но ВПЗР здесь нет — одни только чертовы глаза с подступившей к векам чернотой.
Контекст — это тушь? Или все же сам взгляд?
Неприятный. Раздевающий до мягких тканей. Острый, как нож из Бирмы, которую теперь принято называть Мьянма. Ему ничего не стоит вскрыть грудину и похитить сердечную сумку со всем имеющимся там добром… О да, ВПЗР обожает порассуждать на тему: что же хранится в сердечных сумках молодых девушек, претендующих на звание героини. Что-нибудь, связанное со свободой перемещения: билеты на самолет авиакомпании «Air France» до Гонконга; или зимнее расписание поездов, курсирующих по Пиренейскому полуострову; или забытый за подкладкой талон «Rent Car» (Calle de Jesus y Maria, Madrid, España). Что-нибудь, связанное с излишней доверчивостью и сентиментальностью: ключи от квартиры бывшего возлюбленного, где давно сменены замки; контрамарки на «Тоску», контрамарки на «Аиду», входные на «Чио-Чио-Сан»; потрепанный брелок с Сейлормун; плюшевый львенок. Что-нибудь, связанное с порочной сексуальностью: флэшка с гей-порно (8 Гб), поющие гандоны
И еще как минимум пятьсот пятьдесят наименований различных предметов, которые не влезут не то что в сумку, но даже в товарный вагон.
Никакой особой информации они не несут и сюжет вперед не двигают, но… Это такая писательская фишка. Боссановка, как любит выражаться ВПЗР. У каждого писателя есть своя боссановка. Лев Толстой любил поучать, И. С. Тургенев — описывать природу, Эммануэль Арсан — давать идиотские советы по мастурбации, а ВПЗР втыкает в текст такие вот бессмысленные перечисления.
И она бы скоренько разобралась с глазами с залитого тушью рисунка, набросала бы в них всякой всячины животного и растительного происхождения. И добавила бы психоделического говна
Опять же — бессмысленно, но зато как красиво!..
У меня нет никакого желания смотреть в рисованные глаза, они неприятны. Это все, что я могу сказать, не отвлекаясь на подробности. Не классифицируя их.
Тушь на рисунке высохла окончательно, края сморщились и поднялись вверх: теперь листок кажется наполовину сожженным. Жаль, что только наполовину.
Я когда-нибудь выберусь отсюда или нет?..
Всего-то и надо, что спуститься на один пролет, миновать все хичкоковские камео (если они еще там), ободряюще помахать рукой Флоранс Карала с плаката «ASCENSEUR POUR L'ECHAFAUD» и покинуть, наконец, кроличью нору. Не факт, что я не окажусь в другой кроличьей норе, большего размера, но и оставаться здесь… Вот черт, зря я вспомнила о Флоранс с плаката.
Зря.
За плакатом стоит фильм, а за фильмом — режиссер. Тот самый, просто хороший и очень тонкий. Зачарованный музыкальной шкатулкой из детства; балеринкой, зеркалами, немудреным мотивчиком в три ноты… Мотивчик и сейчас играет.
Он играет. Сейчас.
До этого звук сидел взаперти в шкатулке, которую я не смогла открыть, — ведь у меня не было ключа. Но у кого-то он есть. Я предпочла бы французского мальчика. Или шведского мальчика. Или просто — мальчика, слишком маленького. чтобы причинить зло…
Никто не бывает слишком мал, чтобы причинить зло.
Так утверждает ВПЗР, уже сочинившая однажды историю про исчадие ада, не достигшее даже пубертатного возраста. Она очень гордилась этой психопатической историей, очень. Возможно, считая ее прелюдией к циклу нежных романов о детях, не дай им Бог быть написанными!.. Это моя лучшая книга, Ти, — не раз говорила она. — Недооцененная, правда, как и все другие мои книги. Но все впереди, придет и их черед. Все впереди.
Она все же ненормальная.
Завод в шкатулке кончается, мотивчик сходит на нет. А потом, спустя несколько секунд, дребезжит снова. Это означает лишь одно: шкатулку завели еще раз.
Кико!..
Он выглядывает из-за угла прихожей и снова скрывается за ним. И снова выглядывает. И снова скрывается, как будто играет со мной в прятки. В первый раз я вижу его не дольше мгновения (хотя его достаточно, чтобы понять: это Кико), затем он проявляется на подольше и дразнит меня своими разноцветными шнурками, вмонтированными в неподвижное, анемичное лицо.
Я стараюсь никак не реагировать на него и не предпринимаю никаких действий — это соответствует логике сумасшедшей, вообразившей, что она попала в голову писателя. И логике вполне вменяемого литературного агента тоже: вероятную опасность нужно сначала изучить и проанализировать, все остальное — потом.