Кико снова возникает из-за угла и больше не прячется за него. Он смотрит на меня снизу вверх, долго и пристально. А потом подносит пальцы к губам и растягивает их в подобии улыбки. То ли оттого, что расстояние между нами довольно значительно, то ли оттого, что рот его растянут чисто механически и ничего кроме пальцев и уголков губ больше не задействовано, я так и не могу сообразить, что несет его улыбка.
Кико рад мне?
Кико не особенно рад, но он — вежливый мальчик, а все вежливые мальчики улыбаются при встрече даже малознакомым людям?
Кико знает что-то такое, чего не знаю я?
Кико ничего не знает, но надеется, что знаю я?
Кико хочет открыть мне какую-то тайну или, наоборот, спрятать ее поглубже? Даже если вместе с ней придется спрятать поглубже и меня саму?..
Нет-нет, последний вариант никуда не годится. И он удручает обоих сразу — и сумасшедшую, и литературного агента. Конечно, будь я главной героиней романа, я бы не слишком переживала за свою судьбу, — для главных героев все обычно заканчивается хорошо, хотя и приходится пострадать для вида. «Вот было бы здорово оказаться главной героиней», — мечтательно закатывает глаза сумасшедшая. «Кое у кого есть больше прав на это», — парирует литературный агент.
Кико выглядит точно так же, как в кафе, где я оставила его. Насколько я могу судить, стоя на верхней ступеньке лестницы, И это намного хуже, чем если бы он был похож на недоделанный манекен из кроличьей норы. В том манекене реальным был только след удавки на шее. «Или любовно выписанным», — подсказывает мне сумасшедшая из суфлерской будки, являющейся по совместительству головой писателя.
Любовно выписанным, да. Невольно рождающим массу ассоциаций и приближенным к глазам до невозможности.
Отсюда, с верхней ступеньки, все еще нельзя понять, реален ли Кико или просто любовно выписан. Является ли он человеком из плоти и крови — или просто персонажем. Не исключено, что главным.
«Да, — подтверждает литературный агент, пять лет проработавший с одной из самых эксцентричных беллетристок, по которой давно плачет дурка
И это похоже на правду.
Если, конечно, посмотреть на Кико непредвзято (что в моем случае означает — с точки зрения ВПЗР). У него есть все, чтобы стать движущей силой нового романа:
он странный.
Он не вступает в контакт с внешним миром, а просто созерцает происходящее. И делает выводы, что приводит к определенным действиям с его стороны. Или — не делает выводов, что тоже приводит к определенным действиям. Кико простодушен, и это — возможная отправная точка. Тема с вариациями, которые никогда не кончаются. С тех пор, как ВПЗР вбила себе в голову, что она — последний из ныне живущих магико-реалистов, арктический шельф простодушия разрабатывается без устали. И оно не так безобидно, как кажется. Простодушие граничит с любопытством, а любопытство — с преступлением. Именно так выглядят основные звенья в цепи, но есть еще не — основные, типа воспоминаний о крыльях бабочки, оторванных из простодушного любопытства, из чего же еще!.. Эти воспоминания связаны с солнцем и летней негой (зимой бабочки не летают), а потому приятны. И число оторванных крыльев никакого значения не имеет. А вес их уравновешивается весом кота, за которым Простодушный трогательно ухаживает и желает ему только хорошего. Но на хорошее коту надеяться не приходится, с ним обязательно случится какая-нибудь несовместимая с жизнью неприятность. Неприятность с котом Простодушный переживает довольно легко, предыдущего кота сменяет следующий (той же амбициозной породы «канадский сфинкс»). И так длится и длится. Ровно до того момента, когда вес всех котов не достигнет веса человека, к которому Простодушный проявит свой фатальный интерес.
Я вешу примерно столько, сколько весят четырнадцать или пятнадцать канадских сфинксов средней упитанности. И даже если это не сфинксы…
Сколько кошек на острове?
Я машу Кико рукой, приветливо и чуть-чуть заискивающе. И он тотчас же повторяет мой жест: ничего нового в этом нет, то же самое он делал и раньше. Не как главный герой, а как бедолага, у которого не все в порядке с головой. Что не мешает Кико оставаться младшим братом бывшего актера Курро, ныне живущего на маяке, в самой романтической и безлюдной части и без того безлюдного острова. Я видела Курро только на фотографиях и на рисунке Кико, но насколько они достоверны?
Ровно настолько, насколько мне это положено знать. Как… кому?
Тут я снова упираюсь в мысль о собственной второстепенности. Отличие главного героя от второстепенного, исходя из теории ВПЗР, заключается в следующем: второстепенный обладает хоть какой-то зачаточной информацией, в то время как главный долгое время остается в полном неведении. Главный элементарно не может сложить два и два, причем — в самом прикладном смысле. И лишь к финалу он неожиданно прозревает. За эти финальные идиотические прозрения читатели и любили первые вэпэзээровские книги: они-то догадывались о сути происходящего за сто сорок страниц до главного героя! Потом пришла эра совсем других книг, не слишком понятных, а местами — и вовсе неприятных, и любви поубавилось. И финальные прозрения больше никого не устраивали, потому что из-за них все запутывалось окончательно.
За открытый и путаный финал больших бабок не срубить.
Но ВПЗР почему-то удается.
А второстепенных героев она просто убирает. Скармливает маньякам разновекторной направленности и владельцам канадских сфинксов по совместительству. И владельцам одного-единственного воспоминания о летнем дне, где полно оторванных крыльев бабочек.
Я пытаюсь хотя бы отдаленно представить, какой видит меня Кико — Главный Герой (при условии, что он просто странный). Бабочкой без крыльев? Самими крыльями? Канадским сфинксом? Одним из своих рисунков, где китовые туши элегантно подмонтированы к женским головам? Ленточкой marinerito, где написано «mariagiselapiedad», но еще остается место для короткого имени «Тина»? А может, я кажусь ему разноцветным шнурком, который можно вдеть в бровь или нижнюю губу?..
Впрочем, шнурком я могу казаться и маньяку.
Частью тонкой бечевы, которая затягивается на шее жертвы, бр-р…
Я снова машу рукой Кико, гораздо более заискивающе, чем в первый раз. И снова он повторяет все мои движения. Никакой самостоятельности, ни в чем.
Он ни на что не способен, как и положено главному вэпэзээровскому герою.
Разве что — покормить кошек колбасой. А также открыть замок музыкальной шкатулки и завести ее механизм.
В тот самый момент, когда я вспоминаю о шкатулке, Кико манит меня согнутым в крючок указательным пальцем. Это — первое осмысленное его движение, направленное на меня. И оно не нравится мне, очень не нравится. Кико хочет, чтобы я приблизилась; истолковать этот жест по-другому невозможно. Он хочет, чтобы я приблизилась, хотя до сих пор только то и делал, что сохранял дистанцию.
Ну хорошо.
Поболтав в воздухе ногой и оценив реакцию Кико (он быстро-быстро кивает), я спускаюсь на ступеньку. Потом — еще на одну. И попутно оглядываю лестницу: не затерялись ли на ней режущие и колющие предметы, которыми можно отбиться в случае внезапного нападения. Ножи, садовые ножницы, опасные бритвы; детские кубики с острыми краями тоже подойдут. Но лестница девственно чиста, как и положено обычной лестнице; не той, что никуда не ведет и никогда не заканчивается.
Это — лестница второстепенных героев, — осеняет меня. Она-то как раз ведет, и довольно целенаправленно, — прямиком к фатальной ошибке, иногда стоящей жизни. Она и сама — фатальная ошибка. Не та лестница, не та дверь, коготок увяз — всей птичке пропасть. А колющие и режущие предметы, которыми можно отбиться, не входят в арсенал второстепенных героев.
Только главных.
Не совершу ли я фатальную ошибку, спустившись?
Кико кивает, кивает, кивает…
— Привет, — говорю я ему. — Давно не виделись. А где ВПЗР?..
С тем же успехом я могла бы спросить его: куда запропали Мария Казарес, или Марлон Брандо, или Монтгомери (мать его!) Клифт.
Кико, как и любой из главных взпэззэрозских героев, не различает имен, не различает лиц; он не различает даже количество пальцев на руках: уловка, цель и смысл которой — ни за что не отвечать. Ни за что и ни за кого. Если что-нибудь ужасное случится с N (близким для клонов Кико человеком), всегда можно убедить себя, что это ужасное коснулось совершенно постороннего им NN — дрянного типа, о котором и кошка не заплачет.
«О котором и кошка не заплачет» — универсальная формула наплевательства, выведенная ВПЗР на основе недолгих личных наблюдений за кошками и, как всегда, поверхностного изучения специальной литературы. Формула уже встречалась в нескольких романах, и будет встречаться и впредь — до тех пор, пока хотя бы одна из ныне живущих кошек не пустит слезу по человеку. В этом случае ВПЗР придется подыскивать другое, менее сентиментальное, животное.
Если бы ужасное случилось с кормильцем-Кико, кошки наверняка бы расстроились, но вот заплачут ли они? Вряд ли, ведь кошки — не крокодилы, они не плачут в принципе. И потому, даже если Кико умрет, невозможно будет определить, хорошим человеком он был или дрянным.
Мне совсем не хочется, чтобы Кико умирал, он не сделал мне ничего плохого. Мне просто хочется, чтобы его не было здесь.
Но он есть и по-прежнему кивает и никак не может остановиться.
Все герои ВПЗР таковы: долгое время они являются лишь отраженным светом других людей, но стоит им начать действовать, претворяя в жизнь свои бредовые идеи, — и их уже не остановишь.
Наконец-то!..
Наконец-то Кико перестал кивать своей дурацкой головой. Теперь он просто стоит и смотрит, как я справляюсь с последней ступенькой. Убедившись, что ступенька преодолена, Кико поворачивается на пятках и идет в сторону зала с книгами.