и зло. И где они довольно искусно подменяют друг друга — не хуже, чем братья-близнецы на уроках физики и геометрии в средней школе. То есть — это добро терпеть не может физику, и за него отдувается зло, а с геометрией — все наоборот… А ведь я недавно думала о братьях-близнецах, но тогда это были не добро и зло, а ужи и гадюки, выползшие из глазниц буйного воображения мальчика-мечтателя и равно далекие и от физики, и от геометрии. И что-то еще… Я подумала о чем-то еще. «Глупо не бояться одного брата и бояться другого. Либо ты никого не боишься, либо — боишься всех, а середины не бывает».
Добрый Кико так же опасен, как и Кико, который хочет причинить зло.
Кико, который хочет причинить зло, так же невинен, как и добрый Кико.
Мне стоит опасаться Кико, кем бы он ни был? Или, наоборот, не стоит, кем бы он ни был?
А тот, другой Кико (брат-близнец в обычных, а не сиреневых ботинках) — кто он? Добряк и голубиная душа? Или исчадие ада себе на уме? А мой Кико — кто?..
— Я не думаю, что у Кико есть какие-то коварные планы относительно меня. Он просто хорошо ко мне относится.
— Кто спорит, Ти? Тем более что он прокатил тебя на велосипеде. Это показательно.
— Откуда вы знаете про велосипед? Вы же весь день не отрывались от ноутбука. Даже головы не поднимали…
— Я видела. И его, и колымагу. Он отирался здесь утром. Наверное, поджидал тебя. Ну и как она — прогулка с немым идиотом? Волнующа?
— Он не немой, — решаю я вступиться за Кико. — Мы даже смогли поговорить.
— Вот как? Он таки разговаривает?
— Он странный. И разговоры странные.
— Разговоры о чем?
— Мы говорили о футболе. О том, что здесь нет футбольной команды. — Я честно придерживаюсь хронологии первой беседы.
— Еще большей странностью было бы, если бы она здесь оказалась, ты не находишь?
— И еще… он попытался предупредить меня о какой-то опасности.
— Это связано с отсутствием футбольной команды?
— Конечно, нет. Он сказал, что я должна держаться подальше.
— Так прямо и сказал?
— Да.
— От чего?
— Он не пояснил.
— А потом?
— Потом… уже на обратном пути… он стал рассказывать о какой-то женщине. Которая сейчас здесь, на Талего.
— Сейчас на Талего только две женщины. Ты и я.
— Да, но… Он сказал, что это — самая красивая женщина… э-э… из тех, кого он знает.
ВПЗР, с ее гипертрофированным самолюбием, гордыней и до невозможности искаженным взглядом на себя саму, не отказалась бы от звания «самой красивой женщины» — это видно по глазам. Единственное, что мешает ей ухватиться бульдожьей хваткой за «самую красивую», — мое безыскусное «да, но…». Махом вычеркивающее ее из списка претендентов.
— Ну и как ты думаешь… Сколько красивых женщин видел в своей жизни этот дурачок? И что в его понятии красота?
«Киты с женскими головами — красивы», — неожиданно осеняет меня. Все вместе и каждый по отдельности. Но и они, так же как ВПЗР, оказываются за бортом. И совсем не потому, что не умеют улыбаться (вдруг — умеют?). А потому, что их невозможно представить в Мадриде, на солнечной стороне какой-нибудь из calle.[47] На той, что в тени, впрочем, тоже. Вот если бы Мадрид скрылся под водой или превратился в безразмерный прилавок, где можно вырезать огромным ножом все, что угодно!.. Но с Мадридом такой казус не случится никогда.
Все самое невероятное и не укладывающееся в обычные рамки происходит здесь, на Талего.
— Я не знаю, что в его понятии означает «красота». Но это и неважно. Здесь есть еще одна женщина, и важно как раз это.
— Кроме нас?
— Кроме нас, да… Вы правда никого не видели?
Не имея возможности спросить о промелькнувшей, как видение, старухе Майтэ напрямую, я пытаюсь хоть как-то выплюнуть ее из забитого волосами рта. Неважно, что старуха не подпадает под определение «самая красивая женщина», у каждого — свой взгляд на красоту. И у Кико тоже. Если я казалась ему восьмилетней девочкой, то почему Майтэ не может показаться красоткой?
И она не улыбалась. Я помню это точно.
— Я никого не видела, Ти. Никого. Если бы здесь кто-то был, ты обнаружила бы его…
— Ее…
— …Ее скорее. Это ведь ты шляешься по острову целыми днями. Ты — не я.
— Ничего я не шляюсь. Просто хочу выбраться отсюда. Хочу добраться до того острова…
— Ты считаешь, что переехать с острова на остров означает выбраться? — До соплей алогичная ВПЗР неожиданно впадает в самую что ни на есть железобетонную логику.
— Хуже, чем здесь, не будет.
— А если будет?
Кроха-остров так и стоит у меня перед глазами — еще более прекрасный, чем в реальности. Освещенный не зимним солнцем, а летним. Маленькая сосновая рощица видится мне теперь реликтовым лесом, на крыше закреплено сразу пятнадцать спутниковых тарелок вместо двух; причал способен принять круизное судно максимальной тоннажности, а дом… Все мои надежды связаны с восхитительным, добросердечным домом под красной черепицей. Только бы оказаться в нем!..
— Вы просто не видели тот остров.
— Мне вполне хватает этого.
— А мне — нет.
— А что говорит идиот? Он ведь должен был просветить тебя насчет райского уголка, куда ты так рвешься.
— Ничего.
— Ты даже не удосужилась расспросить его?
— Я же объясняла… Это был странный разговор.
Но не более странный, чем разговоры, которые я в последнее время веду с ВПЗР. Инициатива в них принадлежит совсем не мне. Я не могу ни о чем расспрашивать, а заранее заготовленные вопросы не в состоянии сорваться с губ. А если случайно и срываются — ответа на них никто не дает. Куски получаемой информации никак не связаны между собой, они протухают подобно рыбе в забытом на берегу садке, — их остается только выбросить за ненадобностью.
— Ему все время что-то мешало разговору.
— Что же может помешать разговору?
— Ну, я не знаю… Сильный ветер, шорох шин. — Стоит ли говорить ВПЗР о той невидимой спице, которая то и дело пронзала мне ухо на обратном пути?..
— А нельзя было поговорить в более спокойной обстановке? А не тогда, когда тащишься на велосипеде?
— В спокойной обстановке Кико не разговаривает. Ну почти. Он произносит только одно слово…
— Наверняка это судьбоносное слово все может объяснить.
— Не знаю. Он говорит «пффф».
Несколько секунд ВПЗР непонимающе смотрит на меня.
— Как ты сказала? Повтори.
— Пффф.
— Пффф? — Непонимание сменяется брезгливым сочувствием (то ли к моей тупости, то ли к тупости Кико), после чего ВПЗР начинается смеяться. — Вот так просто — «пффф», и все?
— Так просто.
— Мне кажется, тебе активно не нравится это слово, Ти.
— Можно подумать, оно нравится вам. Кому бы то ни было вообще.
— Оно тебя раздражает, да?
— Нет.
— Это ведь не испанское слово?
— Это просто междометие… Что-то вроде междометия.
— Возможно, имеет смысл подождать. Чтобы это абстрактное междометие превратилось во что-то более удобоваримое.
— А почему оно должно превратиться?
— Потому что, начав говорить, уже не остановишься.
— Да нет же, он ведь уже разговаривал со мной! Просто разговоры были странные. Намного более странные, чем его «пффф». Как будто говорил не он…
За спиной ВПЗР раздается утробный звук, от которого я невольно вздрагиваю. И лишь мгновение спустя понимаю: булькнула вода в бойлере. Ничего пугающего — только вода.
— Не он? А кто?
— Я не знаю. Просто… это были разные голоса. Оба раза — мужские, но совсем-совсем разные. Непохожие друг на друга. Диаметрально противоположные.
— По тембру?
— И по тембру тоже.
— Твой новый друг — чревовещатель?
ВПЗР оживляется, но совсем не потому, что ее греет мысль об островном идиоте, неожиданно дли самого себя оказавшемся чревовещателем. Ей просто нравится само слово. Секунду назад она и думать о нем не думала; секунду назад слово было ничем, унылой металлической коробкой (одной из миллиона коробок со словами, которые хранятся в пыльном архиве ее башки). И вот, совершенно случайно, вэпэзээровский взгляд упал на эту сраную коробку, хотя мог бы упасть на коробки по соседству, с надписями «свингер», или «херес», или — «томми-ган». Но слову «чревовещатель» повезло больше других, да и коробка, в которой оно лежит (на самом дне, скрючившись, как личинка тутового шелкопряда), достаточно велика. Самая большая коробка в отсеке, намного больше «хереса». В нее можно впихнуть все, что угодно: придуманную историю жизни чревовещателя, придуманные истории жизней людей, которые его окружают, придуманные преступления и проступки, придуманные грязные тайны, только и мечтающие о том, чтобы выбраться на волю из глубин живота. А еще… Еще чревовещатель может внезапно впадать в транс и говорить голосами умерших людей. И, сам того не подозревая, предупреждает о возможных опасностях, — и это может поднять хромавший доселе сюжет на недосягаемую беллетристическую высоту.
Кико тоже предупреждал об опасности, но это было расплывчатое предупреждение, непрофессиональное.
— Он не чревовещатель.
— Ну, если голоса, как ты утверждаешь, были разные, а Кико — один… Или вас там собралась целая компания на один злосчастный велосипед?
— Нет, нас было только двое. А есть другое объяснение?
— Это — самое приемлемое. Хотя… Если он подражает жестам, то почему бы ему не подражать голосам?
Если это и было подражание — то довольно осмысленное, а не какое-нибудь попугайское. И он разговаривал именно со мной. Вопросы вытекали из ответов, а ответы — из вопросов. Нет-нет, Кико точно знал, о чем он говорит и с кем. Жаль, что я не могу сказать о себе того же.
— Он намекнул, что здесь небезопасно.
— И предложил тебе отправиться на тот остров?
— Нет, об острове я узнала позже, сама.
— И ты не расспросила его поподробнее?
— Мы разговаривали совсем о другом на обратном пути.
— О женщине?
— О женщине, да.